Робинзонада Данте
Чаяния безверия
И этому желанию не суждено было сбыться. Вокруг простирался посёлок, где сегодня — или вчера? — я уже прогуливался, осматривая местность. Из одежды появилась лишь самодельная тога. Заныли босые ступни: и в сновидении их зацепили отголоски реальной боли. Ибо реальность была скупа на обувь, но щедра на острые вёрткие камешки.
Поблизости никого не оказалось. Солнце роняло сияющие копья в утоптанную до каменной твёрдости почву, отражалось в окнах пустых домов, украшенных цветами и праздничными лентами. По небу плыло единственное облако, прикрывая ослепительную голубизну. Пространство поблизости поражало реалистичностью: казалось, мозг запомнил городок и теперь выдавал чёткую картинку вокруг, но вдалеке, несмотря на день, клубилось смутное марево, скрадывало детали. Я осторожно шагнул вперёд. Местность и не думала меняться, дрожать, подчиняясь непостоянству мыслей. Более того, я полностью контролировал тело, что было весьма странно для сна.
Я услышал отдалённый шум и двинулся к нему. В конце концов, что могло угрожать мне в моём же сне? Я миновал несколько зданий и нырнул под низкую арку, внутри которой пряталось небольшое углубление, наполненное водой — странной, опасно выглядящей водой. Её поверхность затянуло чёрной матовой плёнкой; по ней то и дело пробегала лёгкая рябь.
Гул нарастал, затем в какой-то миг спал до почти неразличимого. Я ускорил шаг, боясь потерять направление. Свернув за угол чудного здания, этажи на котором криво лепились друг на друга, создавая впечатления подтёкшего на жаре торта, я попал на главную улицу.
Шёл парад.
Тяжеловесные платформы величаво ехали по земле, а лошадки — десятки, сотни лошадок — наблюдали за этим, восторженно переговариваясь. От гама заболела голова. Я прислонился к стене какого-то дома, и рядом кто-то простестующе фыркнул. Я отпрянул и, обернувшись, увидел синего жеребёнка-пегаса, который, прострекотав нечто недовольным тоном, протиснулся в моих ногах и исчез в толпе, пропускавшей его почти машинально. Я мельком удивился, как умудрился не заметить его.
Благодаря своему высокому росту — а скорее, низкому росту остальных — я лицезрел закрытие парада без всяких помех. Последние платформы, изображавшие какие-то фрукты и статуи, проходили мимо, а в толпе свистели и кричали, верещали дети и улыбались взрослые. Кипучий праздник жизни был в самом разгаре. Я ухмыльнулся, прочувствовав ситуацию, — каково оказаться лишним в собственном сне?
Скопление пони расползалось в разные стороны. Только сейчас я заметил целые ряды палаток, предлагавших нехитрые ярмарочные развлечения и наборы сладостей. Я хотел было порыться в карманах, но у меня их попросту не имелось. Всё же я подошёл к прилавку, за которым стояла оранжевая пони без рога и крыльев, и показал пальцем на витки сахарной ваты. Она что-то спросила, не дожидаясь ответа, вручила мне сладкую мешанину на палочке и протянула ожидающе копыто. Я пожал плечами.
— У меня нет денег.
На секунду пони нахмурилась, но потом улыбку вновь осветила её мордочку, и лошадка успокаивающе кивнула — мол, иди.
Устроившись в уголке, подальше ото всех, я ел оказавшуюся достаточно странной на вкус вату и оглядывал собравшихся пони. Они лучились чистой, концентрированной радостью. Голова разрывалась от искренних улыбок жеребят, катающихся на спинах у отцов, от болтовни матерей, с гордостью оглядывающих своих чад: младших — детей, и старших — мужей. В глазах аборигенов плескалось наслаждение жизнью. Я поспешно доел угощение и отправился прочь — их упоение миром не просто казалось неестественным, оно обжигало преувеличенным счастьем. Способность местных жителей демонстрировать открытые, не замутнённые правилами, обычаями и табу чувства вызывала почти непроизвольное отторжение. Даже в самой спокойной и счастливой обстановке сознание человека гнетут многочисленные запреты, шаблоны, внедрённые в мозг так глубоко, что никогда не позволят ощутить настоящую свободу от самих себя. У лошадей похожих проблем не существовало. Этим они мне и не нравились: каким бы извращённым ни было человечество, оно — это та среда, где я вырос. Его общество въелось в меня так глубоко, что, даже потеряв память, я нуждался в нём, нуждался в его серой опеке, и слащавая искренность аборигенов вызывала ассоциации с карамельным сиропом, в котором тонет обманутая привлекательным запахом муха. Пони были расой, которая, несмотря на некоторые сходства в поведении, никогда не смогла бы понять человека полностью. Но и человек не смог бы осознать, каким образом эти существа не подчинились жесткому воздействию эволюционного отбора, не огрубели, как грубеет всякий под грузом тяжёлой, тёмной памяти предков в его плоти и крови. И люди, встреть они пони, непроизвольно — а может, и сознательно — исказили бы их, превратили в свои подобия. Но хуже было другое. Лошади были вполне способны провернуть нечто подобное со мной; сами того не желая, вытравить из меня нечто присущее только мне, вытравить искру, делающую человека человеком. И я намеривался твёрдо воспротивиться этому. Потому что в моей системе ценностей я и моя целостность стояли куда выше целого мира говорящих животных.
Я дитя человеческой истории, продукт человеческой психологии — социальной и индивидуальной. И поддаться на провокацию дружелюбия аборигенов означало одно: крепко привязать себя к ним, принять взгляды инопланетян и стать одним из них. Потому что, я осознал это чётко, контакт между разными формами жизни, пусть даже они будут максимально близки одна другой, всегда сопровождается интеграцией, и степень интеграции определяет степень взаимопонимания. Отступив раз, мне придётся делать это вновь и вновь, пока я не перестану ощущать малейшую неестественность — и ровно в ту же секунду потеряю человеческую индивидуальность.
Люди за тысячелетия истории беспрестанно воевали: за еду, за жизнь, за власть и идеалы. У них сложились определённые модели поведения, и именно этих моделей в большинстве своём были лишены аборигены! Ведь, в сущности, кто стал бы возиться с неведомой тварью на Земле? Вызвали бы полицию, а та передала бы существо в обтянутые стерильными перчатками ждущие руки учёных, не особо при этом терзаясь.
Ведь с точки зрения эволюции люди были куда более высокой расой. Они боролись за этот титул слишком долго, чтобы борьба не превратилась в часть их самих.
Я должен попасть на Землю.
Словно услышав эти мысли, обстановка изменилась — неуловимо перетекла из одного состояния в другое, промчалась по сну едва слышным шёпотом. Шёпот становился всё громче, и я, почувствовав эпицентр, шагнул ему навстречу.
Внешне всё оставалось по-прежнему. Попадавшиеся по пути пони не обращали на меня внимания, занятые собой. Лишь изредка, когда я специально заслонял им дорогу, они приподнимали взгляд, бормотали нечто в специфичной удивлённо-извиняющейся манере и уступали дорогу.
Я пробирался мимо аборигенов, подходя всё ближе и ближе. Наконец, выбрался на уже знакомую площадь с мэрией и остановился, задумчиво её оглядывая. Площадь, которая в реальности была свободна от фонтанов, монументов и прочих архитектурных достопримечательностей, во сне имела статую в центре. Я подошёл ближе, сощурившись, оглядел её. Тёмный камень, низенькое ограждение и сверкающая бронзовая, наверное, табличка с надписью на местном языке не вызвали особого удивления, но вот сама композиция… Она состояла из одной лошадки, жеребца. Массивный пони высоко держал голову, глядя в небо, правой передней ногой придерживал вещь, которая мне не понравилась. Совсем не понравилась. Потому что я почти сразу угадал, чем это может быть. Да и кто бы не смог? Жеребец прижимал к себе странное, невероятно переделанное, смехотворно выглядящее ружьё. Я сглотнул. В памяти хранилось не так уж много о калибрах, пулях и вещах далее по списку, но я был уверен: если взяться вот так… всё переделано под копыта… и выставить в сторону противника, спустив курок… какой тут спусковой крючок, однако… то противник закричит, упадёт, окрашенный взметнувшимся фонтанчиком алой нефти.
Я коснулся таблички, вздрогнул. Она была холода, нестерпимо холодна. Я провёл рукой по рифлёной надписи; внезапная идея заставила обойти памятник и приглядеться к боку пони. Именно там располагались именные татуировки, получаемые по достижении определённого возраста.
Рельефный рисунок не вызвал ассоциаций. Рассечённое надвое яблоко с точками зёрнышек. Я обошёл памятник полностью. У этого жеребца были непривычно мощные ноги и шея, а вот грива и хвост подкачали — показались куцеватыми. И на пони, вне всякого сомнения, была военная униформа. Эти эполеты, медали на груди… или что это у лошадей?
— Значит, вот оно как? — Я запнулся. — Решил мне будущее показать, ублюдок? Прошлое? Другую реальность? Отвечай!
Я пнул землю и запрыгал на одной ноге.
— Сущий ад. Ты — ад, слышишь, мир! Ты залез ко мне в мозги, ты залез ко мне внутрь, а теперь покушаешься и на сны? Хрен тебе, ты! Ты! Ты, скот!
Повернувшись, я шагнул к выходу с площади, но на полпути замер.
— Чтоб тебя… чтоб тебя, твою мать через плечо, скрутило…
У стены ратуши сидел жеребёнок. Я видел его отчётливо. Сон угодливо выгнулся, позволяя как следует рассмотреть вывалянную в грязи шерстку, поникшие крылья и тусклые глаза. Что за глаза! В них не было слёз, не было вызова обстоятельствам или стремления выжить. В них поселилась пустота, гложущая, впитавшая в себя разочарование и страдание, голод и жажду, смех и радость. Пустота того, кому некуда и незачем идти. Пустота знающего, что он обречён.
Помимо воли я шагнул к нему. Порыв неизвестно откуда взявшегося ветра отвесил хлесткую пощёчину, принуждая обратить на себя внимание. Я взглянул вверх.
Солнце пропало. Глянцевая голубизна осыпалась, сменившись налитыми ртутью тучами. Небеса вскипели. Мглистая пена клочками потекла вниз, взломала ледок исковерканного домами горизонта. На лицо упала первая капля. Вторая. Обрушились потоки воды, перемешали небо и землю, превращая её в однородную, уплывающую мутными струями грязь. Сверкнула молния — дико, стремительно, — а следом за ней прокатился раскат грома. Он разорвал ткань пространства на лоскутья. Темнота, озаряемая молниями и загоревшимися электрическими фонарями, наползала со всех сторон, её щупальца старались сграбастать тусклые огоньки и отступали, побеждённые и непокорённые. Тьма знала, что рано или поздно она возьмёт своё. В шевелении чёрного на стене какого-то дома мелькнула капля розового, на которую изливался в предсмертной агонии уличный фонарь. Я присмотрелся. Какой-то плакат, красочный, большой, бивший в глаза розовыми расцветками. И удивительно подходивший творящемуся вокруг.
У статуи собралась толпа. Слева устроили помост, на котором что-то вещал, перекрикивая бурю, угольно-серый пони. Они все были угольно-серыми в царстве шторма. Я протиснулся сквозь лошадок, поголовно облачённых в дождевики, с которых капало на ноги. На этот раз они не говорили ничего: ни извинений, ни жалоб. Молча косились настороженным взглядом и отступали в сторону, крепко прижимая жеребят, если те были. Аборигенов, как и меня, слепила вода, слепили разряды молний. Я встал в первом ряду. Пони на помосте продолжал надрываться, отчаянно стараясь перекричать яростные вопли стихии, и время от времени махал копытом в сторону монумента. По бокам от возвышения стояли два жеребца; они крепко держали оружие, похожее на то, что у статуи, словно то могло сберечь их от надвигающегося потопа. На мордочке у оратора читались равнодушная утомлённость и недовольство погодой, для приличия скрытые маской торжественности. И толпой правила скорбь, и толпой правил шквал, и толпой правила усталость. Я уловил несколько взглядов, направленных на одинокого жеребёнка у мэрии, но все они запинались и в конце концов тонули в том, что раньше было землёй.
Я, проталкиваясь, вышёл из скопления пони. Краем глаза заметил шевеление на другом конце площади — похоже, прибывал кто-то высокопоставленный, — но мне было плевать. Я направился к жеребёнку и увидел, как какая-то кобылка, по виду не старше его, шепчет ему что-то доверительное, подталкивает, заставляя подняться. И он встал и отправился вслед за ней. У них обоих не было рисунков на боках.
Происходящее напоминало эпизод из войны. Чествование посмертного героизма, осуждение предательства и тоска по мирной жизни — понимание бессмысленности происходящего, но тем не менее отказ остановиться. Абсурдный, мерзкий отказ, порождающий новые грабли, топтание на которых с каждым разом обходится всё большей подлостью и кровью. Но отказаться нельзя, ведь вот они — лежат, манят чопорной чистотой и нравственностью, манят Идеями, манят Долгом. Оптимизм в безвыходных ситуациях, которые сами и создали, отвага при защите надуманных ценностей, про которые забывают через поколение… О, эти черты человека мне известны — с невинным лицом творить бесчинства, а позже возмутиться тому, что сделал сам, обвинить других, оправдать себя и устроить новое побоище. С горячим сердцем и холодным разумом.
— Хочешь показать мне, что будет, если пони внезапно станут вести себя как люди? Сукин сын, к чему это?! К чему это всё?!
Грозное исступление дождя было мне ответом.
Через несколько дней сон практически полностью вылетел из головы, сметённый иными заботами. В гости пришла жёлтая пегаска, которая подобрала меня на опушке зачарованного леса. Ничего особого в визите не было, но он приятно разнообразил череду однотипных действий: пробуждение, завтрак, обследования и учёбу. У жёлтой пони тоже имелся помощник — белый заяц с препоганейшим характером, то и дело как бы случайно прыгавший мне на ногу. Впрочем, понаблюдав за взаимоотношениями этой парочки, я уже не утверждал так уверенно, кто кому служит.
В свободное время я исследовал посёлок, оказавшийся по земным меркам чуть больше крупной деревни. После обхода по периметру обнаружились несколько дорог, ведущих из него. По одной я добрался сюда от больницы, а куда вели остальные, намеривался выяснить как можно раньше. Я понимал, что на переход между городками не решусь, если меня вообще отпустят, но и окрестные фермы были заманчивыми целями для истомившегося по новизне человека.
Пару раз забегала Фермерша с корзинкой, полной яблок. К несчастью, последовать за ней, чтобы выяснить, где находится её дом, не представлялось возможным, ибо я в это время обычно грыз гранит языковой науки, оказавшийся на вкус попросту тошнотворным. До сих пор моего лексикона не пополнило ни одно слово аборигенов, и Звезда с каждым днём темнела мордочкой всё больше.
Я вздохнул и уткнулся в учебник. В том, чтобы затвердить последовательность звуков и запомнить их примерное значение, не было ничего сложного. Увы, мозг считал иначе, что не стеснялся демонстрировать на занятиях. Путеводная Звезда страдальчески повторяла одно и то же слово уже битый час, а но до меня доносилось только лишь бессмысленное «чик-чирик».
Наши обоюдные мучения прервал крик дракончика. Единорожка вскинула голову, ответила. Новый крик, и она, закатив глаза, прикрыла учебник — или аналог Библии, уж как взглянуть, — и направилась к выходу из дома, что-то строго прощебетав мне. Я, как прилежный ученик, последовал за своей учительницей, чего та явно не хотела. Но времени на уговоры тратить не стала.
На пороге стояла пони, которой я до этого не встречал. Белая, как слоновья кость, шёрстка переливалась игривыми солнечными зайчиками, а лазоревая грива была уложена и, вне всяких сомнений, хорошенько завита. На лбу красовался аккуратный рожок, а огромные глаза подчёркивались длинными ресницами. Я назвал лошадку Модницей, как только увидел, за впечатляющий вид.
Манерно охнув, белоснежная пони приблизилась ко мне и бесцеремонно ощупала тогу. Затем недовольно вздёрнула носик и обратилась к Звезде, которая помотала головой и чирикнула в ответ, смирившись с тем, что занятие пришлось отложить.
Модница похлопала меня по ноге и что-то произнесла, указывая на мою нехитрую одежду. Я пожал плечами, ничего не понимая. Она закатила глаза и развернулась к выходу, напоследок бросив фиолетовой волшебнице короткую фразу.
Её отсутствие продлилось недолго. Вернулась пони изрядно запыхавшейся и нёсшей в магическом облаке штуковину, которая изрядно походила на портняжную линейку. Заметив, что я отшатнулся и задрожал, Модница недоумённо уставилась на Звезду, и та быстро что-то протараторила. Белоснежная пони развеяла свою магию и замерла, обдумывая нечто, фыркнула и задала вопрос моей хозяйке.
К этому времени я догадался, что к чему. Мы перешли на второй этаж, в комнату Звезды, где я уселся на пол и постарался изобразить статую. Это помогло ненадолго: разница в размерах сыграла с нами дурную шутку, поэтому мне пришлось корячиться в самых неудобных позах, пока результаты не удовлетворили Модницу, внезапно оказавшуюся швеей.
Меня интересовало, кто заплатит за новую одежду. В том, что скоро я обзаведусь оной, сомневаться не приходилось. Наверное, Звезда, так как мои карманы были пусты. Фигурально выражаясь, ибо на деле карманов у тоги не было. От парочки простыней, кое-как скреплённых вместе, таких удобств никто и не требовал.
После снятия мерок Модница и Звезда отправились пить чай, однако надолго белоснежная единорожка не задержалась. Поставив пустую кружку на стол, откланялась, не забыв на прощание сказать нечто, заставившее лавандовую пони озадаченно почесать ухо.
Мы вернулись к книжным забавам, но не прошло и часа, как в дверь постучали. Как я услышал это? Пожалуй, ответ на сей вопрос кроется в том, кто стучал. Старая знакомая, розовая молния, ворвалась внутрь дома и умудрилась буквально за миг придать каждой вещи оттенок суетливого безумства. Мгновенно найдя нас, розовый кошмар устроил вокруг настоящий вихрь из прикосновений, вопросов и настырности, противостоять которой было решительно невозможно хотя бы потому, что я представления не имел, как остановить эту пони. Впрочем, у Звезды идеи на этот счёт имелись, и она строго произнесла какую-то фразу, которая, как ни странно, помогла. Пони остолбенела. Я увидел у неё на боку символ в виде трёх воздушных шаров и решил, что выразить её легчайший характер как-то иначе нереально. Розовая склонила голову и протарахтела нечто со скоростью станкового пулемёта, но единорожка отвергла её слова и произнесла фразу, услышав которую, розовая пони замерла. Потом переспросила и, дождавшись утвердительного кивка, быстро проговорила нечто, перекрестилась и ткнула себя копытом в глаз. Затем она несколько отодвинулась от меня, чему я был очень рад, хоть и озадачен. Особенно крестом. Иисус добрался сюда? Я обозвал розовый вихрь Чудачкой и этим удовлетворился.
Пони зашептались, а я тоскливо уставился на потолок. Мной овладело уныние — даже попытки ада прикончить меня, казалось, остались в прошлом. На смену им пришли невыразительные будни. Перед глазами промелькнул целый мир, неизведанный, полный загадок, и был он мне противен, как противна цветастая обёртка, под которой кроется спелёнутая ловким шутником галька. Найти бы того, кто будет рад поменяться местами, да какой дурень на такое согласился бы? Может, моими мыслями руководили неудачи в обучении и длящееся сверх всякого предела бессилие, но как же надоела эта возня, это топтание на месте…
Звезда напряженно размышляла, а Чудачка прыгала на месте, не в силах справиться с бурлящей в ней энергией. Наконец, единорожка приняла решение, и на её зов явился дракончик. Все вместе они направились к выходу, но фиолетовая волшебница притормозила на полпути, оглянулась на меня. Они куда-то уходили? Я замахал руками, благословляя их на долгую дорогу. Хотелось побыть одному. Пони нахмурилась, но ничего не сказала и вышла. Я остался в компании филина, спящего где-то в доме. Будить его, чтобы поговорить по душам, желания не появилось, и я тоже засобирался. Раз уж выпало свободное время, нужно было обследовать дороги из городка. Максимум час в одну сторону: так я смог бы прикинуть, какой из путей ведёт в близлежащие места, а какой — в другие поселения. Хотя такой способ никуда не годился, но за неимением лучшего, то бишь карты…
На окраине пели птицы. Заливаясь изо всех своих крохотных силёнок, выводили незамысловатые рулады, окрашивали воздух в звенящие полутона. В отличие от говора пони, щебетание птичек мне понравилось — оно хотя бы служило фоном, а не стремилось занять всё свободное пространство.
Маленькие камешки больно впивались в незащищённые ступни, и я пытался по возможности идти травой, длинной и пахнущей летом. Её нежные касания щекотали лодыжки. Однако стоило подумать, что всё приходит в норму и окружение больше не стремится испортить мне жизнь, как я влетел в заросли местного аналога крапивы. Безбожно чертыхаясь, я вышёл обратно на дорогу, в которой отчётливо пропечаталась тележечная колея.
Путешествие продлилось совсем недолго: через минут пятнадцать вдалеке показалось вспаханное поле, которое подпирал на горизонте частокол деревьев. Я миновал поле и, поколебавшись, направился в сторону леса. Оставалось надеяться, что этот был не зачарованным.
Это была яблоневая роща. Высаженные в ряд деревца приветливо перешептывались друг с другом, а ветерок служил у них курьером. По пути он заигрывал с ними, перебирал их кроны воздушной дланью, и его легкомысленные обещания заставляли деревья кокетливо пригибаться. Дорога сузилась, превратилась в заросшую тропу, но колея никуда не делась. Тропинка запетляла и вывела меня к деревянной арке, на которой красовалась большая надпись — вероятно, название фермы. В том, что это была ферма, я не сомневался. Футах в пятистах от арки стоял двухэтажный дом, дышащий деревенским спокойствием и незыблемостью.
Я повернул назад. Что я тут забыл?
На обратном пути свернул в рощу. Несмотря на только вошедшее в разгар лето, яблоки уже налились соком, покраснели от поцелуев яркого солнца. Видимо, местные жители собирали по несколько урожаев в год. Фрукты были те же, что приносила Фермерша, и в голову закрались подозрения, а не жилище ли оранжевой пони я случайно отыскал. Я воровато огляделся и сорвал яблоко, захрустел им. Да, вкус совпадал. Хотя, может быть, у местных крестьян имелся один сорт на всех…
Я углубился в сад. Ступни приминали мягкую землю. Ни с чем не сравнимый аромат почвы, о которой заботились и которая отвечала лаской на эту заботу, кормя ухаживающих за ней, проник в ноздри. Рядом послышались голоса. Я напрягся, замер. Вокруг была частная территория, да ещё и то яблоко… Я доел его в два укуса и швырнул подальше огрызок.
Вопреки справедливым опасениям, я продолжил двигаться вперёд. Давненько у меня не было приключений, а скучающий разумный — опасный разумный. Никогда не знаешь, что придёт ему на ум, так что всегда нужно держать его занятым, даже самой нелепой работой. Иначе, в худшем случае, у разумного из головы на свет божий выпрыгнут вопросы, как грибы после дождя, и вопросы эти будут неприятными и ведущими к серьёзным последствиям. Ни в коем случае нельзя давать размышлять тому, кого не сможешь контролировать. Я не был уверен, что в состоянии держать себя в руках.
Спрятавшись за стволом дерева, я наблюдал, как работали две фигурки: одна — крупная, мощная — стучала по яблоням, и те, дрожа, откупались от насильника дождём крупных красных фруктов; а вторая — маленькая даже по меркам аборигенов — складывала их в корзины, сёстры-близнецы тех, с которыми приходила Фермерша. Возбуждённый голос малышки перекликался с меланхоличными поддакиваниями взрослого и скрипом яблонь. Жеребёнок вертелся туда-сюда, мелькая бледно-желтой молнией. Я высунулся чуть дальше, чем того требовала осторожность, и маленькая помощница тотчас заметила меня. Я вздохнул и вышёл из-за защиты яблонь, зашагал к местным.
Чем ближе я подходил, тем сильнее в груди росло колкое предчувствие плохого. Даже не плохого, а неправильного. Я не мог понять, в чём крылось дело, и оттого заволновался, перешёл на быстрый шаг, почти бег.
Жеребёнок подлетел ко мне справа, осыпал ворохом слов. Несмотря на его будоражащую активность, он не вызывал инстинктивного неприятия, как Чудачка.
И вот я встретил взгляд красного жеребца. Озарение пронзило тело, заставило пошатнуться. Мир на секунду съёжился, поблёк, утратив краски в водовороте смятения.
Это был он. Пони из сна. Я вспомнил всё: и ярмарку, и сборище пони у мемориала, и свои нелепые мысли, и… винтовки. Я готов был поклясться правой рукой, что символы у него на боку те же, что у статуи.
В жизни жеребец выглядел даже крупнее, чем в вещих грёзах. И хвост с гривой были длиннее.
— Мы уже встречались? Встречались?! Я же не мог… выдумать тебя, чёрт побери! Да, несомненно, я тебя видел и запомнил, да, так и есть, просто забыл, а во сне вспомнил. Вот так, всё просто, не надо выдумывать призраков, — лихорадочно произнёс я. Жеребец смущённо качнул головой, спросил что-то. Нет, такого здоровяка забыть сложно. И всё же мне удалось.
Галлюцинации продолжались. Пони повернулся полубоком, разговаривая с жеребёнком, и я получил подтверждение своим фантазиям — татуировка совпадала один в один.
— Нет-нет-нет-нет, меня так просто не взять.
Заложило уши: я не услышал собственных слов. Окружение затихло, но я видел, как шевелятся губы обоих пони, как колышется листва.
— Сюрприз, — выдохнул кто-то за спиной, опалив шею дыханием. Я дёрнулся, развернулся. Передо мной расстелился привычный пейзаж. Никто не знал моего языка здесь. Никто. Кроме меня, но говорить в затылок самому себе — это из разряда фантастики. Помешательства. Звуки вернулись, но я не обращал на них внимания: потом, всё потом. Кто это был?
Короткий смешок невидимки, и я присмотрелся к стене яблоневых теней. В них скрывался высокий силуэт, похожий на человеческий. Я обернулся к лошадкам; они ничего не заметили. Всё так же беспокойно лопотали.
— Не уйдёшь, гад, — шепнул я и побежал к деревьям. Но с моим приближением фигура исчезала, как рассветный туман, испаряющийся под солнцем. Добежав до теневого волнореза, я убедился, что он пустовал, а единственными обитателями прохладной тени являлись птицы, присевшие на ветви деревьев.
Вторая волна страха затопила меня, когда я понял, что пони последовали за мной. В их голосах слышалась нескрываемая тревога.
— Э-э-э, всё в порядке. Я в порядке. Нет-нет, ничего. Прошу простить за вторжение. Мне просто показалось… неважно, — сказал я, держась за маску внешнего хладнокровия. Маска сползала. — Я у вас тут яблоко съел. Такое вкусное было, эх. Но больше не буду, клянусь. Ну, воровать яблоки.
Сообщив о маленьком преступлении, я несколько успокоился. Не имело значения, что они не понимали меня, интонации должны быть намекнуть, что со мной ничего не случилось. Но, судя по прищуренному взгляду жеребца, не больно-то они купились на уловку.
Я помахал фермерам рукой и медленно двинулся прочь. Выйдя на знакомую дорожку, посмотрел назад. Пони шли за мной, провожая. Я ещё раз попрощался с ними и отправился обратно в городок. Приключение нашло меня.
Я закашлялся, судорожно и остро. Отнял ладонь ото рта, взглянул на неё — буро-зелёные капли переливались в свете дня, дробились на крохотные жидкие кристаллы. Я вытер руку о траву и сплюнул, избавляясь от горького привкуса.
Я добился своего. Скука сменилась смятённостью и внутренним раздраем. Обрубок мизинца начало покалывать.
В доме-дереве меня ждал сюрприз. Оказалось, Звезда вернулась с прогулки и захватила к тому же с собой целую компанию, в которой я узнал почти всех: Модница, дракон, Чудачка, Фермерша, жёлтая лошадка. А вот последнего гостя я раньше не видел — тоже пегаска, только голубая и с разноцветной гривой. Даже татуировкой у неё были радужная молния и белое облако.
Новенькая подлетела ко мне, оглядела со всех сторон и неожиданно пихнула в плечо, причём отнюдь не слабо. Я заморгал, не зная, как реагировать. Конечно, хотелось ответить, приложить, да об стену, да со всей силы… Нельзя выказывать враждебность, ни малейшего следа враждебности! Я улыбнулся пони, а та недовольно фыркнула и что-то громко произнесла. Судя по взглядам, направленным на тут же смутившуюся лошадку, ничего хорошего она не сказала. Летала пегаска так, что я засомневался в том, что смог бы поймать её даже в таком тесном помещении. Она была стремительная, эффектная, но не такая, как Модница, а скорее всем своим видом показывающая спортивную подтянутость и отличное владение телом.
Друзья — мне стало ясно, что они были друзьями, — сидели в читальном зале и что-то возбуждённо обсуждали. И это что-то к людям не относилось, по крайней мере, они не разглядывали меня. Я расслабился, пристроился в углу, стараясь стать как можно незаметнее. Надо бы разобраться со своими проблемами. Например, видениями или чересчур бойкими тенями. На худой конец, сошёл бы и кашель. Вроде бы болезнь из зачарованного леса, но в больнице её не обнаружили. Уязвимость оборудования для минотавров? Магическая хворь? Местные бактерии? Их должны были найти. Или посчитали микробов естественным фоном для организма? Но я-то не абориген, а самый что ни на есть пришелец. У меня своих, уникальных болезней хватает с избытком. Брали ли у меня кровь на анализ, пока я лежал без сознания? Да и что тот покажет, уровень гемоглобина? Неужто он не отличался от показателей лошадей или тех же, черти бы их драли, человекобыков? Стоило ли сваливать этот туберкулёз на случайность, или ад придумывал новые способы добраться до инородного сознания? А ведь той ночью никаких следов на моей одежде не оказалось, хотя я заплевал всю тогу жижей и кровью. Может, этого на самом деле не было? Ложная память, часы…
Тик-так.
Я дёрнулся и капитально приложился головой о стену. Перед глазами замелькали искры, голова налилась тяжестью. Блестяще. Надо перестать гоняться за миражами; но ведь именно этим я занимался сегодня. Я потрогал затылок, зашипел от боли.
Взглянув на лошадок, я обнаружил, что они целиком ушли в разговор друг с другом. Куда-то делась ящерица. Лошадки затихли. Переглянулись, посерьёзнели. Зал погружался в тишину, напитанную предвкушением. Чудачка угомонилась последней — иного ожидать сложно, — но всё же замолчала. Почему-то шепотом сказала что-то Модница, Звезда кивнула.
Ящерица вернулась с бумагой и писчими принадлежностями. Они что, собрались здесь, чтобы вместе писать престарелой тётушке из города на другом конце света? Но, посмотрев на их сосредоточенные мордочки, я осознал, что тётушкой тут и не пахло. Пони подобрались. Молчание густело, пока помощник фиолетовой волшебницы разворачивал свёрнутый листок и выставлял на стол чернильницу.
Взоры собравшихся скрестились на Моднице. Она кашлянула и, очевидно, слегка смутившись, начала говорить. Сперва неуверенно, а потом всё смелее, и первая улыбка сверкнула белоснежной вспышкой, и раздался голос жёлтой пегаски справа от Фермерши, и её поддержали…
Дракончик записывал, а я думал над тем, что видел. Это не просто письмо. Это… нечто другое, притом тесно связанное с эмоциями, с откровениями. И к чему такая торжественность вначале? Я вдруг понял, что помнил первое предложение Модницы. Вызвал его в памяти, покатал на языке, пробормотал и обнаружил, что оно звучит напевно, как… молитва. Религиозный ритуал? Исповедь? Готов был поклясться, они сейчас… да, сожгли.
Я повторил фразу погромче, чтобы на меня обратили внимание. И добился своего. Шесть пар ошарашенных глаз уставились на сгорбившегося человека. Путеводная Звезда пискнула.
Сожжение… огонь… свет… солнце… аватар солнца. Солнечный Бог, один из Богов этого мира. Наряду с Богом луны. А если это всё-таки послание престарелой тётушке… Нет, что за чушь! Не зря я вызубрил с первого раза целое предложение, хотя даже имён моих хозяев до сих пор не знал.
Я приподнялся, гордо выпалил заученное. Горло отозвалось уколом боли: язык пони на удивление сильно мочалил голосовые связки. Даже выучи я его в ближайшее время, болтать со скоростью пулемёта всё равно не удалось бы.
Фиолетовая единорожка подошла, коснулась копытом. Голубая спортсменка залилась хохотом, который быстро прекратился, когда Фермерша пихнула её в бок. Так, что-то явно не шло так. Акцент? Или мои догадки стоило прямо сейчас сдать в утиль заодно с остатками испорченного мозга?
Я произнёс фразу ещё раз. Звезда потрясла головой, обернулась беспомощно к друзьям. Чудачка спросила у неё что-то. Единорожка ответила глубокомысленным молчанием, и настал черёд Фермерши: та возмущённо фыркнула и разразилась бурей восклицаний. Волшебница попятилась, оправдываясь. Модница демонстративно закашлялась и многозначительно посмотрела на жёлтую пони. Та вздохнула и произнесла, видимо, извинения.
Разборки между местными как раз в тот момент, когда я наконец смог заговорить на их языке? Потрясающе, лучше и быть не могло. Я повторил фразу, напоминая самому себе попугая или заезженную пластинку. Внимания этому уделили не больше, чем вытащенной в центре всепоглощающего лесного пожара спичке.
Звезда закатила глаза и обратилась к ящерице. Та метнулась наверх, а Спортсменка и Фермерша на пару косились в сторону единорожки. Модница, похоже, приняла сторону соплеменницы, а Чудачка в основном глазела на корешки книг, стоявших на полках вокруг. Жёлтая пегаска переводила взгляд с одной пони на другую с явной мольбой, желая прекратить краткую ссору.
Дракончик вернулся с бумагой. Звезда обвела глазами собравшихся, не забыв и меня, примирительно сказала что-то и добавила, начиная писать, короткую фразу, в которой мелькнуло искаженное «человек».
Я забеспокоился. Очевидно, волшебница оплошала в чём-то, касавшемся меня. И теперь ей намекнули, что пора бы предоставить дело специалистам. Так или не так? Но почему именно тогда, когда я заговорил, пусть и не понимая слов? Сказал что-то не то? Да и Спортсменка с Фермершей на контролирующих агентов спецслужб ничуть не походили.
Нет, это была не религиозная встреча. Но, по крайней мере, что-то менялось. И как бы это «что-то» не повернуло в плохую сторону.
Дракончик сжёг очередное письмо, и Звезда сказала что-то Фермерше. Та ухмыльнулась, ответила и засмеялась. Её поддержали все пони. Мир был восстановлен. И только я выглядел чужим на празднике примирения.
Волшебница прощебетала нечто, указывая копытом на второй этаж. Компания дружно поддержала её, и они отправились чаёвничать — зная привычки почти каждой лошадки в этом стаде, предсказать подобное легко.
Уже на последних ступенях лестницы дракончик запнулся, схватился за живот. Его мордочка напряглась, и он изверг пламя, из которого вальяжно выплыл свиток и упал на пол. Свиток был внушительный — украшенный печатью, перевязанный ленточкой, и бумага у него наверняка была гербовая. В таких не стыдно и приказы рассылать. Беспокойство росло с каждой минутой. Что за цепную реакцию я запустил?
Послание обернулось для всех полнейшей неожиданностью. Звезда аккуратно подняла письмо, сломала печать и пробежала глазами по содержанию. Я приблизился и взглянул на текст. Одна коротенькая строчка. Я сглотнул.
Лошадка объявила о чём-то друзьям. Судя по их радостному возбуждению, новость не была плохой. Это немного успокаивало: едва ли я успел надоесть всей округе настолько, чтобы требование передать меня в копыта учёных или ещё куда-нибудь вызвало такой бурный восторг.
Остаток вечера я провёл в томящем ожидании. Пони устроились на кухне и уходить, по всей видимости, никуда не желали. Я же не находил себе места от тревоги. И кто меня за язык тянул? Одна мысль о том, что уже устоявшийся мирок вокруг может рухнуть из-за моей опрометчивости, неприятно щекотала нервы. Здесь я вполне освоился, да и к моим странностям немного привыкли. А вдруг другие окажутся умнее? Мне нужно было время, чтобы освоиться, мимикрировать под здешних и не вызывать подозрений. Только так я смог бы относительно свободно действовать. Относительно — потому что никто не выпустит меня из-под колпака.
Какого колпака, чёрт подери? Кому я тут сдался? Я же обычный минотавр-мутант, а Звезда приютила меня только из-за любви к новым знаниям. И она хорошенько обследовала всё, что только можно было.
Доверие — слабость. Меня не застанут врасплох, если я всегда буду начеку…
Я остановил себя. Паранойя — это не то качество, которого ожидаешь от нормального человека. И я нормален; это ад расставляет мне ловушки там, где это только возможно! Никаких навязчивых идей. Спокойствие и адекватность. Мы все разумные существа и всегда сумеем договориться… Но я же умнее, да? Готов поспорить, сумею их обмануть, когда дело дойдёт до сделки. В конце концов, наивность не та черта характера, которой нельзя пользоваться другим. А лошади были наивными. Но и опасными. Неизвестность опасна.
Никакая этика не работает, когда дело доходит до другого вида. Если хитрее — солги. Если слабее — притворись. Если сильнее — подчини. Примитивная психология, которой люди пользовались на протяжении тысячелетий, должна быть действенной. Примитивизмы вообще работают гораздо эффективнее мудрёных схем. Но вот когда они оказываются бессильны, трудности начинают расти снежным комом…
Голова наливалась свинцом. Задача номер один — вернуться на Землю. Удастся выполнить её миром, и хорошо. Остальное просто усложняло уравнение.
Размышления нарушил счастливый вопль. После короткого осмотра выяснилось, что с кухни пони исчезли. И перебрались они, судя по топоту копыт и голосам, вниз. Я спустился на первый этаж, готовый ко всему.
Навстречу мне шла старая компания. Чудачка кружилась вокруг группы лошадок, время от времени взрывалась восторженными фразами, и остальные смотрели на неё с выражением мордочек, гласившим «опять она за своё… но это же она!». В центре группки была Звезда. Она подскакивала, даже не пытаясь скрыть ликование. И едва я осмыслил его причины, то застыл, обернувшись живой статуей.
Наивность слов «готовый ко всему» настигла мой беззащитный разум броском кобры.
Рядом с фиолетовой единорожкой двигался Бог.
Искрящаяся разноцветная грива не развевалась — перетекала, как горный бурный ручеёк, длинный рог вырастал из изящной головки, шерсть была цвета первого снега. Грация Бога захватывала душу, очаровывала, и хотелось смотреть на Его движения жизнь и посмертие, наслаждаться Его малейшим жестом и жадно вслушиваться в Его слова, в слова существа, сотканного из первородного фарфора и чистейшего хрусталя, в слова существа, чья грива струилась межзвёздным эфиром...
Заметив меня, Бог остановился. Склонил шею, прислушался к шепоту Звезды. Улыбнулся улыбкой, подчинившей остатки моего естества, и я был рад отречься от него, ибо оно показалось мерзким, ничтожным…
Бог приоткрыл рот. Я вожделел Его слов. Бог поможет мне. Он поймёт мои стремления, излечит мои раны и…
Бог выдал полную хрустальной изысканности, напитанную нежности птичью трель, похожую на те, что я слышал от аборигенов.
— Ты… ты не понимаешь меня? — прошептал я ошеломлённо. Реальность ворвалась в душу, с удовольствием принялась разрывать в лохмотья выстроенные там песочные замки иллюзий. Бог не знал моего языка. Бог всемогущ. Тогда… это не Бог. Божок, жалкий идол. Что с того, что у него есть рог и крылья? Меня это не волновало. Картинки в книге оказались ложью. Эта лошадь не бог.
— И чего вы хотели этим добиться? Заставить меня страдать? Поманить шансом и нагло отобрать морковку прямо из-под носа? Жестоко.
Сознательно или нет, пони посмеялись надо мной. И не было никакой беззащитности. Никакой пощады. Никакой честности. Я чувствовал, как дыра, оставленная разочарованием, заполнялась решимостью.
Аура Обманщика на меня теперь не действовала. Я скривился, глядя, как большая лошадь что-то обсуждала со Звездой. Обманщик, почувствовав, что на него смотрели, ответил мне улыбкой, в которой, я знал, пряталась насмешка. Вышёл из круга пони, двинулся ко мне. И его рог загорелся.
Фиолетовая единорожка дёрнулась, крикнула что-то Обманщику. Тот ответил, успокаивая свою подопечную, и вновь повернулся ко мне. Против воли взгляд прилип к мерцающему навершию рога. Оно гипнотизировало. Обманщик был очень силён. Звезда не предупредила эту тварь о плохом влиянии на мой организм местных фокусов? Или та пренебрегла советами? Главное — свечение вгрызалось в мозг, омывало его обещаниями жгучей боли. Я вскрикнул, попятился. Запутавшись в полах тоги, упал на пол.
Закрыть лицо... Без толку. Мир исчезал, впитанный огнём, сначала по краям, потом, сгорая в пламени, потускнел, сморщился и исчез. Я ничего не видел — только венец пламени, давящего, враждебного. Самообладание испарилось в слезах. Я не мог зажмуриться и лишь беспомощно наблюдал, как свет алчно разъедал ладони. Тело дрожало как в бреду. Я заорал, и свет погас, уступив место бархатистой тьме.