Глава 4
Гарь от тлеющих помоев поднималась плотной завесой вонючего черного дыма – все давно уже привыкли, что природа здесь творится своими копытами, а когда копыта только пьют и бьют, ожидать зеленых лугов как минимум по-идиотски наивно.
Лекси поднялась с холодного пола, промокнув шерстью копыт заплаканные глаза. В комнате с резной двуспальной кроватью, огромными окнами, едва прикрытыми обрывками малиновых штор, прокуренным женскими сигаретами потолоком и обветшалыми стенами, видавшими множество разборок, от ссоры детей из-за мячика, до оголтелой стрельбы в отчаянной борьбе за фиолетовый порошочек – плотицин, один камин, потрескивая головешками, как полуразвалившийся старый дед, в предсмертном угаре на кресле качалке, понимал состояние пегаски. Подкова звякнула о подкову. Искра. Потолок привычно втянул в себя поднимающиеся пары никотиновой отравы. Коричневую пегаску била нарастающая дрожь. Поднимая сотню из своих армий мурашек, она нещадно наносила подлые удары по всему телу; казалось не глубокие рыдания вызывали ее, но наоборот, она доводила пегаску до такого состояния. Бежевокрылая смотрела на камин, на фотографию желтого пятна окруженного зверюшками – так сейчас выглядела племянница Ротти в лексьих прокуренных, покрасневших, застланных слезами глазах, в которых не осталось ни капли от той чистоты, которыми они светились несколько часов назад, из-за черного обнимающего крыла, и ей становилось по-животному страшно. Чего она боялась? Наверно волны убийств пегасов, нелепой, но интересной игры, которая разворачивалась на окраинах Триксвилля последние пару месяцев. Кто знает? Перья давно жили отдельной от крыльев жизнью, пытаясь скукожится каждое самостоятельно, оставляя свою хозяйку растрепанной, несчастной и совершенно разбитой о темные скалы безысходности их с Ротти предполагаемого будущего.
Рассвет силился показать всем свою мощь, кидаясь гнилыми лучами в одинокие фонари и оставляя их на растерзание осознанию собственной бесполезности. «Солнце озаряет всех, а я могу выхватить только пару метров пути заплутавшей дуры, которой все равно мало что светит, кроме изнасилования, ну или удара по загривку с последующей добровольно-принудительной оплатой потраченного на неё внимания? Да, вот правда жизни. Я не нужен». Наверняка именно такие мысли проскакивали бы в масляной башке каждого фонаря, если бы конечно фонарь был живым, а не хреновым металлическим столбом с подожженным крупом; никто просто не догадывался, что они стоят на голове, а кто догадывался, молчал – не всем хотелось отмотать остаток срока своей жизни (а в Триксвилльских реалиях даже на свободе характеристикой жизни был «срок») в стойлах с белыми стенами. Интересно, а фонарю было бы легче, если бы он знал что как минимум половина изнасилованных были шлюхи, против которых это действо мало чем отличалось от банального грабежа? Так или иначе, они продолжали светить, а дырки (разумеется, имеются в виду дырки в безмозглых головах) будущих жертв зиять.
Лекси откинулась на изрезанную временем и любовниками-идиотами спинку кровати, и поводила над сигаретой копытом, что-то уронив на пепел. Сиреневый дым клубился, объявив в комнате свой режим, беспрекословное подчинение которому поражало – Тие такое даже не снилось. Пегаска несколько секунд смотрела на эти фиолетовые изыски, уже не плача, как будто в оправдание их появления, и медленно улетала, не поднимая крыльев. «Так… не должно… быть…», — последнее, что она отрывками прошептала в своей полудреме. В накуренной комнате потолок жадно раскинулся, принимая клубы всей своей площадью – редко кто закидывался плотицином прямо в гостинице.