Дым и Дождь
С вычиткой.
:3
Зекора опустила кальян и выдохнула новую порцию дыма. Нет. Не порцию. Это такое сложное, некрасивое и ненужное слово для описания витиеватого сгусточка белой ваты, разлетающегося по уголкам комнаты и тихо оседающего на стенах. Дым был везде, он вплетался в старинные стулья, проходил тонкими нитями через картины в массивных рамах, заставляя пейзажи принимать причудливые очертания, а портреты оживать – с каждым новым завитком казалось, что они вот-вот сморщат свои полотняные носы и чихнут. Зебры из далеких стран, ясноглазые и гордые; одинокие путники, чьи головы едва выглядывали из теней капюшонов; Селестия, и та не смогла устоять перед этими затейливыми узорами, сшитыми из самой пустоты, царственно скривив носик. В каждой трещинке, в каждом миллиметре комнаты, тут и там, тихими восторгами и несмелыми отражениями, дым сплетал в единое целое все: травы над потрескивающим камином, ароматические палочки, расставленные по углам и несмело лучившие тонкими стебельками, трубку незнакомца, который пришел с холодной улицы сюда, в тепло и уют загадочной зебры — но он так просчитался с хозяином! Клубы растекались по воздуху, и начинало казаться, что воздух — это несостоявшийся дым, а тот, своими завихрениями, только дразнит его, неспешно щекоча, заползая в огромный невидимый нос – если у воздуха бывают носы. Зекора отложила кальян.
— И ты не боишься меня? – незнакомец кинул быстрый взгляд на закутанную в плед зебру.
Сейчас она походила скорее на древнее божество, поднятое из глубин языческих сказаний. Казалось, черные и белые полосы потрепанной шкурки разойдутся, чтобы разделить мир по своим правилам, показать – все религии ошибались, все до единой. Но, пока что, “божество” только хитро прищурилось и выпустило остатки дыма через нос.
— Нет. Скажем, я удивлена,
Но только если от вина.
И от кальяна. Он такой.
Дает тревогу за покой.
Странник опешил.
— Тревогу за покой? Ты говоришь загадками для меня. – Он устало откинулся в кресле и забил потухающую трубку. Табак неопрятно ссыпался вниз, и дым не преминул заключить его в свои объятия.
— Все просто — думаю потом.
Сейчас — кальян и теплый дом.
Дают мне пищу для ума. Со страхом… разберусь сама,– Зекора перекинула копыто на копыто, и легкая бахрома вокруг них небрежно коснулась пепла на полу.
Незнакомец окинул взглядом жилище, в которое попал каких-то минут тридцать назад. Хотя, казалось, он с самого детства жил в этих покатых деревянных стенах, смотрел на желтые фотографии и запылившиеся комнатные цветы. Таинственные склянки на дальней полке, вытянутые деревянные сосуды и разноцветные, броские маски, похожие на африканские – все это казалось таким родным, и так странно вписывалось в мир его восприятия. Взгляд скользнул по росписи на одной из фотографий.
— Корри? – предположил он.
Зекора приятельски улыбнулась и подобрала копыта под плед. Ей нравилось, когда ее так называли.
— Так вот, Корри, — продолжил он, под расплывающуюся в улыбке зебру, — как ты уже поняла, мы немного, кгм, разные. Но, — незнакомец поправил намокший плащ, который одел непонятно зачем, ведь на улице был сухой, стрекочущий росистой травой вечер, — что если я бы сказал тебе, что совсем не прочь остаться в этом мире?
Зебра обернула кальянную трубку вокруг себя, все больше и больше походя на кокон. Плед, задымленная комната… Она напоминала гусеницу из Алисы в Стране Чудес — разве что была чуточку умнее, загадочнее… И зеброй.
— Ты говорил, что видел нас
В картинах, радующих глаз,
И много из твоих друзей
Не прочь здесь оказаться. Йей?
— Да. Скажу больше, они не прочь стать и такими как вы. В нашем мире все так нелепо, — от нависающего дыма неизбежно тянуло в философию, — а здесь намного, намного теплее и приветливей. Появись у меня кто в комнате, — незнакомец откинул голову и посмотрел на низкий потолок, — не знаю, принял бы я его так радушно…
Горные озера глаз зебры, подернутые дымом, будто не до конца растаявшим снегом, медленно закрывались, и она не смотрела своего необычного собеседника. Легкая бежевая накидка была почти не заметна под пледом, полосатые копытца, казалось только что нырнувшие по него, уже с любопытством выглядывали обратно. Левое выстукивало повторяющийся, нарастающий ритм, задавая правила этой комнате. Тяжело было сказать, что она именно «слушала» собеседника – слова не звуками, а плотной клубящейся массой затекали в ее прикрытые растрепанной, но от того только более изящной гривой, уши, оседая в голове строками будущих стихов.
— Но почему ты вдруг решил,
Что ты бы жизнь переменил,
Что станет бабочкою моль,
Другим не причиняя боль,
Что здесь найдешь покой и мир,
Что станешь чистым и другим?
Скажи, ты добрым стать бы мог,
Покинув прежний зла чертог?
Она тряхнула головой, и грива дикими, непослушными лианами грациозно раскинулась по плечам. Или не плечам? Странник не знал, как это назвать, однако заворожено глядел, как волос за волосом, звук за звуком, его естество поглощало неопровержимая вера в ее слова – а действительно, стал бы он добрым, попав сюда?
— Но… Но подожди, — он спорил уже скорее с сами собой, чем с ухмыляющейся зеброй, — там такие как я, они устроили, нет не то что бы устроили, — речь его сбивалась, — они развалили, да развалили! Целый мир! Они…Они убивают другие виды, они убивают даже друг друга! Разъедают железом машин реки и поля, придумывают все более и более извращенные способы истребления себе подобных… Я бы, ни секунды не думая, хотел бы остаться здесь, че.
— В своих желаньях ты так лих…
Но право – ты один из них.
И изменились бы едва,
Попав сюда — твои слова.
Но все простительно. И ты —
Ищи решение беды.
В природе вашей нет вины.
Но вы не для моей страны.
Колечки, причудливые изгибы кривых полосок, затейливые фигуры и образы кружили по комнате, сшивая два разных мира в один, съедая границы и превращая их в дым, в невесомую конструкцию из слов и поступков, которая разбивается всего лишь на всего искренним «Хочу!», если, конечно, за ним не успевает суровое «Надо», и не сбивает с небес на землю. Но, согласитесь, дым так тяжело сбить.
— То есть, ты не оставишь меня здесь?
Зекора прыснула в копыто. После целого часа объяснений он так и не понял? Забавный в своей упрямости народ, забавный и чрезмерно возгордившийся. Подумать только, войны с миллионами жертв…
— Так это да или нет? – цеплялся за невозможное беглец.
Зекора вертикально повела головой, и, в который раз, ее волосы обернулись вокруг шеи. Тихо поругиваясь, она аккуратно распутала их и сделала еще одну тягу. Дым… Да. Еще. Дыыым… Комната не расплывалась, нет. Наоборот, становилась предельно четкой, предельно весомой и значимой – каждый паук, ползущий по неровной дубовой стене и залезающий в трещинку в таком же, только своем, бегстве от реальности; каждая пылинка, пролетающая мимо грозного, открытого кроваво-красной пастью безрассудства камина, сгоравшая при слишком близком приближении; каждая шерстинка этой задумчиво-загадочной зебры, взгромоздившейся с копытами на кресло и тихо покачивающей головой, в такт далеким языческим ритмам – все было четко, ясно, с математической точностью просчитано и выверено. Казалось, можно было сказать наперед, куда упадет тот или иной заблудившийся блик, как покачнется стебелек (нет, не тот, что левый, а этот, поменьше, ровнехонько между свисающей с окна сухой травой и большим кактусом в коричневом горшке) и где, в очередной раз, трескнет камин. Не когда, а именно где – здесь время не играло значения, важна была не продолжительность сути, а сама суть. И так же, как и вся эта расплывающаяся ясность, твердеющая вязкость, как весь этот несуразный карнавал оксюморонов, было ясен и тверд ответ в решительно-голубых глазах Зекоры.
— Но… Я просто жажду найти спокойствия и уединения. Я же не хочу попасть в ваш мир, чтобы принести зла, или там, попробовать, кгм, новых ощущений, или…
Бровь Зекоры небрежно дернулась вверх.
Деревянное кресло под незнакомцем будто горело белым огнем, его странные копыта (которые он называл «руками») выбивали дробь по обивке подлокотника, даже плащ, небрежно свисающий вниз темными комьями, вытянулся по струнке. Ночной мошкаре, летающей около навесной свечи за окном, и то было понятно — он явно сболтнул лишнего.
— Н-ну… Некоторые… Да что там скрывать, многие хотели бы попасть сюда просто… Не важно.
Снега медленно таяли, и озера наполнялись свежей, родниковой водой, нежно собранной горной грядой из россыпей сапфировых капель. Глаза Зекоры пристально следили за оппонентом.
— Ладно. Они… Желают вас. Рисуют в своих фантазиях. Проецируют на реальные образы, становятся, — незнакомец не в силах подобрать нужные слова, все сильнее и сильнее оступался в выборе синонимов — одержимы.
Зекора выскользнула из своего теплого убежища, и, указывая на незнакомца бокалом вина, неизвестно, как и когда появившегося на столике, и в понимающей улыбке склонила голову.
— Нет, нет, нет, Корри! – нервно рассмеялся незнакомец. – Но большинство, увы.
Интересно, но новость, что где-то есть такое “большинство”, не очень задела Зекору. Возможно, потому что мысль о том, что она кажется привлекательной даже каким-то совершенно иным созданиям (да и сознаниям тоже), легонько щекотала ее зебранское самомнение. Возможно, потому что ее в очередной раз назвали Корри. Она отвлеклась на каплю, которая тихо стекала по окну и предрекала ночной дождь, и тихо выпустила очередной клуб. Немного вина, немного кальяна, огромные просторы дыма – и вот она уже готова спросить истинно интересующую ее вещь.
— А ты покинешь всех родных,
В мечте предав любых из них,
Любовь покинешь и друзей,
Работу, ширь родных полей,
Все эти ценности дотла
Сожжешь, считая центром зла…
Tu parle, merde про добро,
Имея черное нутро?!
Зекора сбивалась на чужие языки, говорила на вдохе, огромными затяжками втягивая дым кальяна, как будто хотела выкурить саму его сущность, а он боялся, дымил, несмотря на покосившиеся и почти потухшие угольки сверху, дымил, как в своем последнем пути. Еще. Еще. Вдооох. Выдох. Громада дыма увлекала за собой в первобытный танец, вот волосы Зекоры связывают незнакомца, а он кричит, но тут же замолкает, видя решительное лицо, лицо с печатью пророка. И этот дым, вся эта вырванная из другого мира, из мира старины, комната, все свечи, пышущий камин, незадачливые мошки, трещинки и паутинки, полосы белого и черного, черного и белого, все это сплеталось в изменяющихся фантасмагориях, переворачивалось и находило Суть, тут же теряя ее в остатках красного вина, роскошными брызгами разлетевшегося по комнате — все неслось куда-то далеко, отрывалось от земли и опустошало, выворачивало наизнанку в такие плоскости и материи, каких просто не существовало, поэтому сначала их надо было придумать, а уж потом…
Я открыла глаза. Дождь, украдкой царапающий кошачьими капельками окно. Камин, отрешенно делающий вид, будто он ничего не знает. И виновник-кальян, торжественной башней вздымающийся со столика, но не торопящийся упасть. Шаловливые угли давно затухли. Кресло напротив было пустым. Хех, привидится же такое… Откинула плед, подошла к камину затушить огонь. Поздно. Нужно спать, с утра обещала местным пару зелий. Холодно, правда. Нет, не буду, пущай горит себе. Тихо стрекотали сверчки, степенно тикали красивые, не без налета старины, часы, вино, кажется, разлилось, но это уже не имело значения. Хах, кто-то смотрит нас, подумать только! Может, и рассказы про меня читает? Но мысли не ладились. Убаюкивали урчанием котята-облака, успокаивали травы, которые я забыла погасить. Черт, в следующий раз надо бы, так и до пожара недолго, убаюкивали, убаюкивали, уба…
Гроза стегала землю розгами капель, изредка, за особо сильные проступки, заряжая хлесткие молнии. Чернел асфальт. Гулкие, разрезающие водянистый туман машины не могли осветить его, а только выхватывали редкие куски; здания, стоявшие недалеко от дороги, статно возвышались над этой ночной безвкусицей и безобразием.
— Эй, мужик, с тобой все в порядке? — темная фигура наклонилась над валяющимся бездыханным телом.
— Д-да, все нормально, я просто… Упал.
— Пить надо меньше! — гоготнул этот крепкий парниша, который только что вышел из ларька неподалеку, и сразу же наткнулся на неудачника. — Постой-ка… А это не ты полчаса назад купил пакетик с пони?
— Да, жене, то есть, тьфу ты, сестре…
— Сколько сестренке-то?
— Пять.
— Ну ладно вставай. Чего ты так легко одет, не знал, что дождина будет? Весь день тучи висели.
— Я это, забыл…
— Куришь?
— Нет.
Они уже минут пять как шли к остановке. Дым от сигареты неприятно горчил и разъедал глаза одному из собеседников. Перемигиваясь с дождем, они решили окончательно испортить его вечер.
— Спасибо большое. Дальше я как-нибудь сам, мне тут недалеко.
— Как знаешь.
Через пятнадцать минут автобус подобрал с остановки работягу и унесся дальше, вперед, к таким же остановкам и работягам, не меняющимся день ото дня. Это был последний рейс, и водитель предвкушал, как через пол часа он придет в теплый дом и любящая жена нальет ему борща. А может, щец… Он усмехнулся в усы и поехал, считая минуты, во тьму ночного города.
На остановке сидела одинокая фигура и внимательно разглядывала маленькую вещицу. Кажется, это была серая фигурка голубоглазой зебры. “Чертовщина”, — прозвучал шепот, заглушенный каплями.
В тесной комнате рядом с камином, лежала зебра. Радостные огоньки, которым предоставили целую ночь скакать бликами по ее шкуре, не теряли времени. Скользь! Беглыми кружочками по грациозным копытам, вжих, лучиками по полосатым бедрам, все выше и выше, устремляясь по черно-белым полосочкам, перепрыгивая их и путаясь в монотонно меняющейся шерстке попадали в закопанный, среди одеял, нос. Апхчи! Зебра чихнула во сне, и подобрала копыта на кресло. Но не проснулась, а только сильнее закуталась, неловко рассыпав волосы по пледу и нырнув в него с головой. Снаружи остались только серые ушки, подрагивающие от трещащего камина. Ведь кто знает, может быть, именно в этот самый момент ее кто-то читал или смотрел – всегда надо быть наготове. Часы пробили четыре, и сон унес зебру далеко-далеко от мыслей про страны, где не ценятся дружба, моральные устои и сама жизнь. Она потянулась и сладко зевнула во сне, так и не увидев коричневый плащ, предательски упавший по другую сторону от кресла напротив.
Свечки на улице давно потухли от воющего дождя.