Моя борьба

Глава 5. ОКБ-233 ЭВАТВсНКиДУ тов. Холкина

Непогода пробудила во мне поэта. Главное, чтобы Квит не прочёл следующий отрывок, а то мне точно не жить.

И разверзлись бурлящие злобой покрывала грозовой хмурости, и сверкнула белосветая, стремительная, как я сам, вспышка ослепительной молнии, что освещает каждую чёрточку, и превращает пасмурный день в гравюру мастера Гонтера Джэбэ, и неизвестно ещё, что из этого выглядит более настоящим: невероятные иллюстрации Джэбэ, или бритвенные иллюминации молний.

Так, или иначе, но гроза началась. В едином мне запылала битва двух противоположных желаний. Я жаждал леденящей бури, но я хотел войти в дверь под табличкой с невыговариваемой надписью “ОКБ-233 ЭВАТВсНКиДУ тов. Холкина“.

И если говорить о трезвом распределении приоритетов, то на стороне ливня был серьёзный перевес — такая погодка бывает не каждый день. А тов. Холкин никуда до завтра не улетит. Я надеюсь.

Потрясающий порыв ветра ударил мне в бок таким количеством тяжёлых дождинок, что я пошатнулся, а гудение в ушах стояло такое, что я едва расслышал, как вскрикнул гнущийся металл петель двери, чуть не вырванной с корнем дуновением стихии. Светанула молния, отпечатав у меня перед глазами образ грифона, кубарем вылетающего из ОКБ, так быстро, что я бы непременно с ним столкнулся, если бы не моя молниеносная реакция летуна в запасе. Раскатисто зарокотало где-то в отдалении, то приближаясь, то отдаляясь, и последний залп прошёлся прямиком над нами, оглушив каждое живое существо в округе. И всё это вместе сложилось бы в отличную рекламу фильма ужасов, окажись здесь поблизости кинооператоры.

Но вместо названия фильма, перед моими глазами пролетела метла, хоть и без ведьмы, зато с удивительной способностью к самонаведению на убегающих грифонов. Следом шум бури был пробит сразу двумя криками.

Первым крикнул убегающий, когда метла с глухим стуком ударила его прямо между лопаток. В такую пригожую погодку я, конечно, не мог расслышать удара, но был абсолютно уверен в том, что звук получился пугающим.

Второй боевой клич вылетел из прохода, едва опережая своего владельца-метлометателя: “Хальт! Верни, петух ты неощипанный!”. Вернуть он требовал, очевидно, большую плоскую коробку, которую этот “петух неощипанный” выронил после ранения.

Раненый, однако, оказался не так прост, и убежал под аккомпанемент грома и молний, не забыв захватить коробку и крикнуть напоследок весьма убедительное оправдание: “У меня разрешение от Скворечникова!”.

Второй грифон не стал преследовать первого. Было тому причиной разрешение от Скворечникова, или пожилой возраст, отложившийся в седине преследователя — так и останется загадкой, если только я не решусь взять на себя инициативу. Опять.

Внутрь я вошёл, чувствуя прилив благоговения перед творцами дивного нового мира. Дверь мы закрыли втроём с седым грифоном, и справились лишь чудом: так сильно было сопротивление ветра и погнутых петель. В помещении эйфория от грозы спала, и мне стало неуютно, мокро и холодно. Снаружи грохотало.

— А вы кто такие? — спросил вдруг грифон.

В глубине здания хлопнула жалкая пародия на настоящий гром. Грифон ворчливо защёлкал клювом. В дальнем коридоре зацокали.

Теперь, когда цель была настолько близка, что мы даже оказались внутри её, я заволновался. Путь сюда был быстрым, хоть и дальним. В дороге я старался не волноваться — и без того хватало забот… дорожных.

А теперь я заволновался, и стал похож на пьяного. Я залез в перемётную суму, достал оттуда газету с аэропланом, и вручил её грифону.

Я ожидал, что он непонимающе на неё посмотрит, небрежно развернёт и увидит передовицу. Его взор медленно и торжественно, будто лучи восходящего солнца, перейдёт с передовицы на меня. И тогда он обойдётся без пустых слов. Нет, и вправду, зачем нужны слова? Мы оба должны понимать, о чём идёт речь. Хватит медленного, осторожного кивка.

Вместо этого он посмотрел на меня, как на идиота, и спросил, что всё это значит.

Я объяснил ему за газету и попросил причастности к полётам.

“А, ну да” — подтвердил он, и послал меня в отдел кадров.

Мой друг остался донимать расспросами грифона.

Я же пошёл в отдел кадров. Я пару раз свернул, и оказался в нужном коридоре. Мне в лицо завоняло промзоной, сероводородом, машинным маслом, дымом и прочей гадостью. Я принюхался, и почувствовал ещё и больничный запах. Странная смесь.

В дальнем конце коридора дымящийся пони вылетел из правой двери, тут же исчезнув в двери левой.

В отдел кадров я вошёл с лёгкой дрожью в ногах.

Увиденное меня поразило.

За полированным столом был сухой, жилистый фестрал с хитрым прищуром и таинственной полуулыбкой. Он лежал на парусиновом пуфике и лениво ел вафли.

Я прилёг на гостевой пуфик.

— А-а-а… плохие у вас дела, товарищ.

— Хуже, чем раньше?

— Гораздо.

— Кошмар.

— Кошмар, — подтвердил он.

Молчаливая пауза.

— У вас тут коробку украли, — поделился я своим наблюдением.

— Так. — Поинтересовался он, но по его мимике было видно, что он уже всё знает.

— Так я не украду, — почти хвастливо констатировал я.

— Это хорошо, нам такие нужны, — фестрал потянулся к вафельнице.

Захрустела свежая вафля.

— Идите в кабинет напротив, Холкина там спросите.

Фестрал беззаботно перевёл взгляд на картину на стене.

На указанной мне двери под номером тринадцать было написано что-то о проектировании систем охлаждения.

Внутри сидела мускулистая единорожица — даже больше Квита! — и пустым взглядом буравила чертёжи.

Она была одна.

Жёлтый, яркий свет настольной лампы проявлял пар над гранёным стаканом чая.

У этой пони явно была неразрешимая проблема с чертежами, и мне было неловко отвлекать её. Кто знает — может она уже находится на верном пути к решению своих проблем!

Впрочем, любой, кто сталкивался с неразрешимой задачей, знает, что единорожица уже прошла фазу отчаяния, и теперь находится в фазе апатичного неверия. Мозг отказывается работать и уходит на забастовку. Решение никогда не придёт в то болото, в которое превратилась некогда полноводная река её мысли. Сидеть так можно час, можно сутки, можно дольше, но решение без встряски не придёт.

Поняв, что вторжение моё будет не злом, но благом, я решился и спросил про Холкина.

В ответ она послала меня в десятый кабинет.

“Рядом” — подумал я, вышел в коридор, свернул направо, и стал искать заветную цифру “десять” слева.

“Ха-ха!” — ответил мне тот, кто развешивал номера. Напротив был кабинет четырнадцать — отдел кадров —  как и должно быть. А следом за ним шёл одиннадцатый и коридор. Напротив одиннадцатого был шестнадцатый.

Похоже, я начал сходить с ума, и мне ничего не осталось, кроме как вернуться к грифону и спросить у него. Оказалось, что десятый находится в самом конце коридора, через который мы зашли в это ОКБ.

Чем ближе, тем больше вони. Максимальной концентрации она достигла в ручейке дыма, вытекающем из предпоследней двери. А за последней дверью меня приветливо встретил пухлый чумазый единорожик ростом с меня и чаем в подстаканнике. Он отхлебнул, смотря на меня, и вопросительно подняв брови вверх.

— Холкин…

— А Холкин ушёл только что, за радиатор спрашивать у мастеров-ломастеров.

Увидев на моём лице немой вопрос, он тут же добавил:

— Да тут, справа сразу.

Я разочарованно вздохнул и вышел, услышав на прощание приглашение зайти на чай. Я пообещал, но не уверен, что он меня расслышал: в соседнем кабинете начали что-то ковать.

Судя по запахам и звукам, за нужной дверью работал и жил вспыльчивый, я бы даже сказал, легковоспламеняемый дракон.

Знаете, я бы удивился куда меньше, будь там в самом деле этот дракон. Вместо него я увидел двух единорогов в жёлтовато-коричневую полоску и с бурыми гривами.

С помощью трубки они пробивали в длинных узких пластинках дырки. На наковаленке была, судя по всему, первая, а рядом лежало ещё штук сто нетронутых. Я прокашлялся, чтобы обратить на себя внимание.

Они синхронно посмотрели на меня, и левый спросил, кто я, чёрт побери, такой, и что я тут, во имя солнечной кроны, делаю. По тембру я понял, что левый единорог — кобыла.

В ходе беседы, состоящей примерно из трёх реплик, включая вышеупомянутую вступительную, я был направлен в, цитирую, “любую из дверей напротив”.

Открыв дверь, я остолбенел.

На входе в ОКБ меня встретил грифон. Потом были единороги, фестрал и полосатые единороги-близнецы. Весьма странное сборище, не ОКБ, а цирк какой-то. И в огромном зале — собранном из нескольких соседних кабинетов — царил порядок, стояли кульманы, работали земнопони. Целое множество самых разнообразных пони: высокие и низкие, худые и полные, яркие и тёмные, жеребцы и кобылы. Объединяло их только то, что после проделанного пути я ожидал увидеть здесь кого угодно, включая морских пони в аквариуме, но только не простых земных пони.

Уверен, что многие пегасы, увидев всё это, рассмеялись бы: да что весь этот сброд знает про полёт, вендиго их побери! Полёт, сказали бы они, это есть чувственное и врождённое свойство поднебесных созданий, а потому понять и освоить, исследовать его тварям ползучим решительно невозможно.

Я же, в отличие от многих пегасов, нашёл в себе силы прочитать учебник по физике. В нём, конечно, не учитывалось множества тонкостей настоящего полёта, но грубые лётные модели классического крыла были расписаны. А для владения формулами и карандашом не обязательно иметь крылья.

К чему я это? Ах, да. Холкина среди них тоже не оказалось, и меня послали в другой конец здания, где был его личный кабинет.

Я подошёл к двери с чувством пустоты внутри. Я был почти уверен, что здесь его тоже нет, что он только что ушёл, не знаю, ловить молнию, например. Поэтому я боялся постучать. Ведь пока я этого не сделаю, он с равной вероятностью может быть или не быть внутри кабинета. Следовательно, он и есть, и его нету. Но когда я постучу, то точно узнаю, здесь ли он, или я вновь опоздал. Последнего я боялся, ведь стоял, после долгих поисков, в конце дня, перед его собственным кабинетом, что было несколько символично, подводило черту и ставило точку.

Я постучал. Мягкий голос сказал входить.

Пони внутри выглядел странно: тёмно-красная шёрстка, розовая короткая грива. Земнопони. Представился Холкином. Требовательно и мягко посмотрел на меня и спросил, кто я, и зачем его ищу.

— Айрон Бронко. Летать хочу, — я почему-то понял, что ему будет лучше всего отвечать лаконично и естественно.

— Айрон Бронко… — тихо повторил он, — что это значит?

— Я Мэйнхэттенец. Наши имена ни черта не значат.

Он кивнул и внимательно на меня посмотрел, задержав взгляд понятно где.

— Летать, значит, хотите?

Я хотел было ответить, но что-то в его взгляде дало мне понять, что он ещё не закончил мысль. И точно — после краткой паузы он сочувственно добавил:

— Понимаю.

Теперь мне уже нечего сказать, и я начинаю нетерпеливо буравить его взглядом, превращаюсь в слух.

— Значит, Вы прибыли сюда из самого Мэйнхэттена? Далёкий путь. Но я должен, обязан предупредить: испытания — это тяжёлый и непредсказуемо-опасный труд, который в любой момент может лишить тебя здоровья, а может и жизни.

— Опасности? — я усмехнулся, — так даже лучше! Здоровье? Да куда уж хуже!

Он сделал серьёзное выражение лица.

— Отнесись к этому со всей ответственностью, Бронко. Взвесь все за и против. Подумай. Если надумаешь — можешь завтра вернуться. Но у нас возникли некоторые затруднения, поэтому не жди, что полёт достанется тебе за красивые глаза и сразу — нет, боюсь, тебе придётся потрудиться.

Я поблагодарил его, и собирался было уже уходить, но Холкин вдруг поинтересовался о ждущем меня друге: мол, а он зачем приехал, неужели просто за компанию?

В ответ на моё безмерное удивление он со смешком ответил, что видел, как мы оба вошли, а потом друг мой остался ждать у входа и болтать со сторожем. Поняв, что Квит наверняка видел Холкина — а не заметить такую яркую личность весьма тяжело — я в очередной раз подивился легкомысленности своего друга, которому даже в голову не пришло сказать мне об этом, когда я несколько раз проходил мимо.

Я рассказал Холкину, что Квит — писатель, и что он приехал сюда, чтобы написать книгу о аэроплане. Холкин очень обрадовался, чем сильно удивил меня.

Оказалось, что им как раз не хватает хорошего репортёра, так что моему другу завтра тоже стоит зайти в ОК.

Это вызвало у меня подозрения: во-первых, я сказал, что Квит писатель, а не репортёр. И меня не провести — это разные профессии. Во-вторых, откуда он знает, что Квит — хорош в своём деле? И наконец, разве репортёр не должен приходить из газеты? Все эти вопросы мгновенно были адресованы Холкину.

Ответы оказались интереснее, чем я думал. Первые два вопроса он отмёл скопом: оказалось, что днём к нему зашёл его собственный армейский друг, который сегодня приехал на поезде из отпуска. Он же и рассказал ему про Квита. “Старшина!” — догадался я, и оказался совершенно прав.

Ответ на последний вопрос был банальнее: местный репортёр был, по выражению Холкина, не слишком компетентным в области авиатехники и паровых машин. Совсем не компетентен, если я правильно понял стальной блеск в глазах Холкина. Простительно для работника фотоаппарата и печатной машинки — он же не работал в этом ОКБ, в конце концов. Но он даже не пытался разобраться в предмете своей статьи! И более того: ходят слухи, что он тесно сотрудничает с Гимельштейнами.

Я пообещал передать это Квиту, поблагодарил Холкина и, попрощавшись, вышел. Судя по интонациям, с которыми Квит общался с грифоном, он успел забыть про меня, и, очевидно, уже знал об этом ОКБ почти всё. Я свалил на него предложение поработать местным репортёром, и мы вышли на улицу.

Мы вышли навстречу тьме, стихающему дождю и пронизывающему до костей ветру. Пахло озоном и мокрой землёй, пахло свежестью и чистотой. Это был запах… счастья.