Келпи

ысокий худощавый единорог поставил потёртый дорожный чемодан на покрытый царапинами и тёмными разводами пол. Знававшая лучшие дни гостиница – трактир? таверна? – носила то же название, что и деревенька, а та, в свою очередь, была названа в честь озера, на берегу которого теснились зелёные от плюща дома – Лох-Орс. Одно это могло немало поведать опытному путешественнику о местных жителях – жилистых, поголовно одетых в толстые, грубой вязки свитера, угрюмо ссутулившихся над своими кружками после тяжёлого трудового дня.

Поправив чуть приплюснутые очки, единорог внимательно оглядел полутёмный зал. Хотя никто и никогда не принял бы его за местного, во взглядах, бросаемых в его сторону, не было открытой неприязни, часто свойственной жителям глубинки по отношению к чужакам. Дело было явно не в его свитере – куда более модном, чем практичные одеяния деревенских, без которых жить и работать в сыром воздухе богатого на водоёмы края было бы крайне тяжело. И не в известности – едва ли хоть кто-то здесь был наслышан о знаменитом во многих городах Эквестрии путешественнике, авторе очерков и заметок, подписывающем свои работы просто «Трендерхуф». Однако в облике замершего в дверях единорога чувствовалось нечто неуловимое, неожиданно роднящее его с этими пони, всю жизнь проведшими в своём краю и мало интересующимися «внешними делами».

Взгляд светло-фиолетовых глаз, скользнув по, казалось, полностью погружённым в созерцание медленно оседающей в кружках с элем пены рыбакам, камнетёсам и тягловых мастерам, остановился на жеребце за ближним к стойке столиком. Старик, чья седая вихрастая грива оставила бы без зубов любую расчёску, а сильно поношенный свитер вдобавок к строгим геометрическим узорам был «украшен» потёртостями от упряжи и пятнами въевшегося пота, сидел, устремив тяжёлый взгляд в недра своей кружки. Именно его рекомендовали репортёру как непревзойдённого знатока местных легенд, историй, россказней и побасёнок, за которыми любопытный единорог отправился за тридевять земель, в этот затерянный в предгорьях край.

– Мистер Кледсдал? – на всякий случай уточнил Трендерхуф, ставя чемодан у ножки простого, но крепкого дубового столика и магией придвигая свободный низенький табурет от соседнего. В ожидании ответа он окинул взглядом не слишком массивного, но крепкого для своего возраста, обладающего очень широкой грудью пони, составляя его словесный портрет. Старик, не удостоив неожиданного собеседника взглядом, тягуче хмыкнул.

– Клейдесдаль, – без раздражения поправил он. Гулкий, несмотря на возраст, голос и чуть растянутые «е» словно донесли имя с того берега озера.

– Ой, извините, пожалуйста, – смутился единорог, демонстрируя воспитание и хорошие манеры.

– Бывает, – последовал простецкий ответ. – Зови, как язык повернётся. Обиднее, чем та морда, что за стойкой маячит, всё одно не обзовёшь.

Хозяин таверны – или всё же трактирщик? – единственный пегас в заведении, не выпуская из крыльев тряпки и свежевымытой кружки, пробурчал в ответ что-то неразборчивое. Старик поднял голову, встретился взглядом с Трендерхуфом и озорно ухмыльнулся. Тот понадеялся, что, дав повод немудрёной остротой поднять себе настроение, завоевал его расположение, и дальнейший разговор пойдёт гладко.

– И чего тебе, молодому-смелому, от старого упряжника надо? – дёрнув уголком рта, поинтересовался Клейдесдаль.

 – Я Трендерхуф, – представился единорог, не уверенный, как долго продержится хорошее настроение старика, и не желающий упустить благоприятный момент. – Путешествую, собираю фольклор. Вот, добрался до Озёрного края. Мне сказали, что вы лучший рассказчик в округе и знаете больше всего местных сказаний.

Из бокового отделения чемодана выплыли инструменты журналистского ремесла: готовый к бою за сохранение чужих слов блокнот, где скрывался легион чистых листов и закованных в деревянные доспехи оруженосецев с остро наточенными грифелями. Положив их перед собой, Трендерхуф выжидающе уставился на старика. Тот не спеша поднял кружку и сделал длинный глоток. Единорог терпеливо ждал. Кружка мягко стукнула по столешнице.

– Верно сказали. Знаю много. И рассказать могу. Что дед мне рассказывал, а ему – его дед. Всё тут лежит, всё помнится. – Копыто коснулось седого виска.

– Очень хорошо. – Трендерхуф раскрыл блокнот на чистой странице и положил перед собой. – Может, расскажете что-нибудь про озеро? Для начала. Чем оно знаменито?

– Ох, вона как. – Клейдесдаль откинулся назад, подмяв под себя подвязанный бечёвкой, напоминающий мочалку хвост. Похоже, напористость свалившегося как снег на голову единорога его даже позабавила. – Озеро наше? Да много чем прославлено, всего и не… Хотя коли ты не из пугливых, – он испытующе прищурился, – то могу с легенды о Келпи начать.

– О Келпи? – переспросил Трендерхуф, намеренный не допустить в будущем очерке даже малейшей ошибки в именах и названиях.

– Полное имя той кобылки было Келптанна, но все по-простому звали её Келпи. Да…

Взгляд Клейдесдаля сделался рассеянным; он вновь задумчиво уставился в свою кружку. Трендрехуф сразу же узнал классический образ рассказчика. Он поудобнее перехватил карандаш, решив не сбивать настрой уточняющими вопросами. С ними можно и подождать. Пока что надо было успевать за неспешно, но неостановимо текущими словами, да и своеобразная манера речи старика вынуждала не отвлекаться.

– Жила близ озера Лох-Орс молодая кобылка по имени Келптанна, прачкой была, так себе на жизнь зарабатывала. Родители её рано умерли, и жила она одна в старом доме, что на отшибе деревни стоял. Была она трудолюбива, нравом весела, а уж красотою славилась промеж всех окрестных деревень. Всем она люба была, многие к ней сватов присылали, но никому она согласия своего не давала, хоть для каждого у неё слово доброе находилось. Говорила, что предсказано ей, когда суженый к ней явится, а до того ждать да беречь себя будет. Воротались от неё сваты пусть и не солоно хлебавши, да с лёгким сердцем. Никто не желал супротив счастья её идти, хоть каждый и мечтал втайне тем самым жеребцом оказаться. И быть бы ей счастливой женою, заботливой матерью да доброй бабушкой, но злая судьба привела в края эти подлеца из подлецов, чьим именем ни один добрый пони себе рот лишний раз марать не станет.

Мормэйром его звали, и был он на редкость чёрствым, себялюбивым да надменным, и никто ему слова поперёк сказать не осмеливался, ибо скор он был на гнев да злопамятен. Приехал он, когда его мировым судьёй над землями окрестными поставили вместо отца почившего. И хотя сам-то был он отсюда родом, но с детства невзлюбил отчий край, поскольку желал и жаждал большего, богатств да увеселений, а жизнь честную считал уделом дураков. За все годы, что вдали от дома провёл, небось и не вспомнил о нём ни разу. Да и из местных никто его не вспоминал, кроме отца разве что.

И вот вышло так, что вернулся он к родному очагу, что никогда своим не почитал. Понятное дело, слёзы лить не стал от радости. Выстроил себе дом новый, в два этажа, на самом берегу озера, и каждый, кто тяжбу долговую либо земельную рассудить хотел, в дом тот идти должен был, да не с пустыми копытами. И как плохо просмолённый деревянный столб, что вода постоянно точит, изнутри гниёт да трухой рассыпается, так и власть, пусть невеликая, так же нутро Мормэйрово вконец изъела да в гнусь чёрную обратила. Уверился он, что всё и всегда по желанию и первому слову его быть должно, и что ни в чём он отказа иметь не будет.

И хотя уж сколько лет женат он был, да сын его родной по двору бегал, случилось так, что полюбил он красавицу Келптанну. Если можно назвать любовью тёмную страсть, что в сердце его чёрном поселилась. Не знаю уж, как долго он натуру свою сдерживал, да и водилось ли за ним хоть что-то подобное, но в один несчастливый день решил он, что дело боле отлагательств не терпит. Пришёл в дом её, якобы работу заказать, да прямо с порога потребовал, чтоб она его благосклонностью своей одарила. Но не испугалась Келптанна бесстыдства его да наглости, а приветила словом столь ласковым, что вылетел он из дома её, будто в гнездо осиное мордою или чем ещё сунулся.

Великая злоба тут взяла Мормэйра, что какая-то простушка-прачка ему отворот дала. Ему, привыкшему, что кошели да двери пред ним по одному намёку распахиваются, а кобылы до земли кланяются да хвостом дёрнуть боятся. Хотя, думается, не только в том дело было. Видать, Келпи, когда незваного кавалера окорачивала, пригрозила, что, коли он ещё раз порог дома её переступить посмеет, она супруге его обо всём как есть расскажет. А надо сказать, что жену свою взял он из рода древнего, сильного да на расправу скорого. И родичи её, числом не малые, были, в отличие от родни самого Мормэйра, куда как живы и готовы за честь сестры и дочери вступиться. И такое оскорбление терпеть не стали бы.

Не знала Келпи, да и знать не могла, что словами своими, во гневе праведном брошенными, беду великую на себя накличет. Испугался Мормэйр, что не станет она слово держать, да ночью той же тайком вернулся в дом её, дабы дело своё чёрное сделать да тень угрозы малейшую от себя отвести. И вдвое чудовищней было деяние его, потому как не в запале иль по случаю, но по расчёту и с умыслом исполнено было. А дабы уж точно сухим из воды выйти, тело бедняжки он в воды озера бросил, уверенный, что илистые глубины примут его тёмную тайну да схоронят от других.

Никто не узнал, что за гнусность страшная под ночи покровом свершилась. Спали добрые жители Лох-Орса, не видели, что в двух шагах от них деется, а туман, что завсегда над озером стоял, и звуки сокрыл. Ни единого крика, ни единого стона ночь не встревожило, и никто не услышал вздоха последнего. Наутро искали её, кликали, но впустую всё. Погоревали, конечно, но жизнь и дела на месте стоять не должны – утихли разговоры вскорости. Так и взяла верх удача чёрная, Мормэйрова, что дала ему преступление своё скрыть от всех да от каждого…

Клейдесдаль замолчал. Трендерхуф, почти загипнотизированный ставшей под конец совсем напевной речью старика, заморгал и поднял взгляд от блокнота. Он исписал уже несколько страниц.

Ему сильно помогла магия – угнаться за повествованием Клейдесдаля, держи он карандаш ртом или копытом, ни за что не сумел бы. Витиеватое заклинание, над которым он работал не один месяц, позволило вторым карандашом наравне с записями делать и несложные рисунки. Так, ему удалось набросать портрет Мормэйра; историческая точность в этом аспекте его не сильно интересовала, так что злодей из древней легенды обзавёлся узкой мордой, брезгливо поджатыми губами и гривой, обритой по бокам и уложенной согласно описаниям воителей того времени.

Помолчав, Клейдесдаль сделал глоток из кружки и вопросительно посмотрел на Трендерхуфа. Тот сделал приглашающий жест копытом и поднял карандаш, показывая, что готов. Старый пони, чуть заметно дёрнув уголком рта, прикрыл глаза и продолжил.

– Но удача, пусть и злодейская, а меру всё ж имеет. Время прошло, и зло, что пытался Мормэйр схоронить в глуби озера, вернулось на берега его. Стали замечать рыбаки, когда туман поднимается, что плывёт иногда над водами силуэт кобылки, и грива её с туманом сплетается. И те, кто осмеливался к ней присмотреться, шептались, что чертами она на сбежавшую Келптанну походит. Говорили, что танцует она в лунном свете, да манит к себе, но никто из тех, кто видел её, не отважился в воду войти да к ней приблизиться.

Слухи те и до Мормэйровых ушей дошли. Отмахнулся он от того, да жить как жил продолжил, коль скоро никто не спешил его обвинять ни в чём. Но верил в то злодей или нет, а смерть Келпи, лютая да неотмщённая, и впрямь духа-мстителя породила. И Мормэйр в том убедился. Как-то раз возвращался он с женой и сыном домой. Закат уж отгорел, луна взошла, озеро туманом как всегда подёрнулось. Родители сразу к дому пошли, а малец решил к воде спуститься – то ли увидел чего, то ли просто так, по молодости. В общем, сбежал он к лодочной пристани, что Мормэйр для нужд личных возвёл, да на краю мостков остановился.

Вдруг словно вскипело озеро. Сгустился туман, поднялся высокой шапкою, и выступила из него на самую пристань кобылка, красотою своей всех живущих да живших до неё затмевающая. Как принцесса стояла она, чуть покачивая головой, играя гривой, лентами да жемчугами украшенной, и платье из шёлка тончайшего, зелёного по шкурке её бархатистой так и струилось. В глазах лунный свет серебрился, а вокруг ног туман всё клубился да пенился. И застыл Мормэйр, ни шагнуть, ни слово сказать не в силах, ибо узнал в ней Келптанну, им погубленную. Как столб, стоял он, пока жена его, так же ошеломлённая, не закричала в ужасе: сын их, по малости лет к пришелице со смехом тянувшийся, вдруг вскрикнул жалобно и отшатнулся, да поздно. Вмиг преобразилась туманная красавица: исчезли ленты из гривы украшенной, обратившись водорослями да травою подводною. Жемчуг галькой и ракушками обернулся, платье – тиной да плесенью, мягкая шёрстка – истлевшей шкурой, что клочьями с костей свисала. Пустые глазницы взирали на мир над водой, когда зубы длинные, острые, что в ставшем чудовищно широком рту выросли, сомкнулись на спине жеребёнка невинного. Жуткий призрак взвился над озером и в воду бросился, утащив с собой в пучину холодную сына единственного своего погубителя.

На этом всё не закончилось. Жена Мормэйра, не в силах вынести своего дитя жуткой гибели, слегла с лихорадкой, да так и не оправилась. В считанные дни сгорела, в бреду имя своего мальчика выкрикивая. И остался лишь сам злодей, всего, что было ему хоть сколь близко и дорого, лишившийся. Днями сидел он, на озеро глядя, и ненависть чёрная в сердце его копилась да множилась. А по ночам глаз сомкнуть не мог, всё в постели без сна ворочался, либо так же на балконе сидел, бывало, с вечера с места не сдвинувшись. И видел не раз он, как из тумана проступают очертания кобылки, что танцевала над водами, маня его спуститься до берега и присоединиться к ней в вечности…

Клейдесдаль вновь прервался, чтобы промочить горло. Светло-коричневый любитель фольклора, наскоро затачивающий карандаши, отметил, что старик сильнее ссутулился, и сделал вывод, что история перевалила за середину. И верно, поставив кружку, Клейдесдаль продолжил рассказ уже более современным языком.

– Так скажу: хоть и не держал Мормэйр местный народ ровней себе, да и дом родной никогда таковым не считал, а всё же была у него одна черта, что всех нас, кто здесь живёт, роднит сильнее уз кровных. Крепко мы за землю да хозяйство своё стоим. Крепко, до последнего. Коль малейшая надежда на то есть, ни в жизнь с места не сдвинемся, до последнего вздоха за дом держаться будем. И решил Мормэйр, что раз никуда он отсюда не денется, а дух уж точно никуда не денется из озера, то выход один: само озеро должно сгинуть. Видать, совсем от горя и страха умом тронулся, потому как решил ни много ни мало, а засыпать озеро, погребя в земле и останки Келпи, чтоб призрак её силы лишился. Сколько ему ни твердили, что вся затея глупа и немыслима – никого не слушал. Распродал всё своё добро, что в особняке пыль собирало, и нанял работяг со всего края. Одним поручил плотинами отводить ручьи и ключи, что питали Лох-Орс. Другим велел копать канал прямо в соседний водоём, чтоб воду сбросить. С третьими же вместе сам стал ближайшие холмы срывать да землю в озеро сыпать.

Сколь ни безумен был план Мормэйра, а и он исполняться начал: замелело озеро у берегов, да берега сами вглубь сдвигаться стали. Простым работягам-то дела до причин безумства его не было – золото идёт, а работа привычная. Поначалу так оно и шло… покуда Келпи не начала рабочим являться, как в облике кобылки прекрасной, так и в истинном образе своём, полусгнившего трупа, что норовит тебе в спину иль в горло зубищами своими впиться. И если те, кому она во втором облике являлась, плюнув на золото, со всех ног по домам бежали, чтоб только живыми уйти, то первые… Видать, кого-то сумела она заманить личиной обманной, потому как несколько рабочих пропали, да так и не нашли их.

Мормэйр же, как-то раз после ночи бессонной встав да по обыкновению с балкона на озеро взглянув, увидел, что призрак, в обличье кошмарном, стоит у самого порога его дома. Уж не туман ли, поднявшись выше обыкновенного, росой на траве осел, дорожку для Келпи проложил? Никто не знает. Но несомненно, что в тот миг понял Мормэйр, что и без озера дух мстительный существования не прекратит и не успокоится, пока крови его не напьётся.

И такой ужас его обуял, что ничем не сдержать его было. Вмиг забыв и о плане своём, и о доме, и о корнях родовых, ринулся Мормэйр прочь, бросив всё, что у него ещё оставалось. Говорят, в тот же день добежал он до городка ближайшего – а до него дня три хода пешего было, – и, не останавливаясь, до следующего. И только остановился у реки передохнуть, только прямо с берега пить начал, как привиделась ему Келпи, что над водою поднялась да зубами в его сторону клацнула.

И вновь побежал он, от ужаса и усталости себя не помня. От каждой лужи шарахался, мосты едва не в три прыжка преодолевал, боясь под ноги глянуть да образ мстительный увидать. Да что там – даже в ковш воды, что из бочки зачерпнут, заглянуть боялся. И бежал он так, не останавливаясь, хлебом чёрствым да травою случайной пропитаясь, пока до лохмотий не истрепалась его некогда богатая одёжа, не сточил он зубы о сухари, не разодрал ими горло, да так, что на бегу кровь свою глотал. Исхудал он до костей почти и стал на вид если не страшнее духа озёрного, то уж точно на него как брат похожим.

А конец ты и сам домыслить способен. Мир наш таков, что, куда ни беги, а рано или поздно до края земли добежишь, а край земли есть что? Верно, берег морской. И вот бежал Мормэйр, пока, едва живой от усталости, на вершину очередного холма не взобрался и не увидел, что дальше перед ним – лишь гладь водная, бескрайняя. И замерло от того сердце злодея, замерло – да не забилось снова. Так и рухнул он, где стоял, и дух свой гнилой испустил. И поделом.

Клейдесдаль приподнял кружку, сделал глоток. Поболтал сильно уменьшившееся содержимое, затем поднял взгляд на сидящего напротив единорога.

– Тут, казалось бы, и конец всему, коль скоро злодей получил по заслугам, но нет. Ведь дух погубленной невинной кобылки не сумел месть свою свершить. А коль так – не знать ему покоя до скончания времён.

В тот день, когда не стало мерзавца, дух это почуял. И взъярился. Над озером тогда три дня и три ночи ливень стеной стоял. Вода так поднялась, что озеро из берегов вышло. Все, кто окрест жили, в холмы подались, за жизни свои трясясь. И была ярость духа столь велика, что размыли воды землю под особняком Мормэйровым. Затрещал дом, застонал, будто зная, что ему за зло хозяина своего расплачиваться – да с места стронулся, отступающей водой подхваченный. За один вечер она, да и кусок земли, что под строением залегал – всё отправилось на глубину. А озеро само, как вода спала, в новые границы вошло, да по сей день в них остаётся. Если с высоты посмотришь – на половину монеты оно походит, а изначально, говорят, больше широкий серп напоминало. Те, кто легенду о Келпи не слышал, и вовсе говорят, что как след от копыта оно, что будто в землю ткнулось.

И уж вроде как ни следа от злодеяния того не осталось, а и поныне кто-нибудь да увидит, как в тумане скользит над водой красавица-кобылка, и грива её с туманом сливается. Если на берег выйти, то можно услышать, как она шепчет, зовёт, манит к себе. И как кто, зачарованный, к воде спустится – вмиг обернётся она кошмаром ночным, сомкнёт зубы на холке его, да и утащит во тьму подводную. Видать, как не стало Мормэйра, так дух Келптанны, цели лишившись, постепенно совсем разум утратил. Так что нападает она теперь на любого, кто, пока стоит туман, воды коснётся.

Но не на каждого. Похоже, тянет её к остаткам Мормэйрого имущества. Он же, когда озеро засыпать решил, всё до последнего гвоздя распродал. И вещи эти до сих пор, хоть сколько времени прошло, кое у кого встречаются. Народ здешний крепко за землю да хозяйство своё стоит… я говорил уже. Вот и вещица какая ни то, пусть и у злодея злодейского куплена была, а у другого хозяина к делу пристроена, давно уж задаче новой служит. С умом да оглядкою что угодно к делу пристроить можно.

Но духу-то как это объяснишь? Вот и выходит, что, едва почует Келпи след её погубителя – тут же явится, уверенная, что сам убийца её пред нею предстал. Невдомёк ей, что мёртв тот уж сколько лет, а вещь эта окольными путями к владельцу нынешнему попасть могла, который и знать-то ничего, быть может, не знает. От кобылки, что некогда ко всем доброе слово находила и ждала суженого своего, не осталось уж ничего… Лишь тень, ненавистью обуянная.

Один лишь способ беду неминуемую отвести есть. Если уж сложилось так, что ты по причине какой с призраком повстречался, не жди, пока он тебя в воду заманит, а быстро скажи: «Келпи, Келпи, приглядись, я не тот, кто тебе нужен». Оттого у духа вроде как просветление наступает, словно последняя искра добра, что у Келптанны с избытком при жизни было, пробуждается. Отступает тогда она, в озеро возвращается. Где ей и место!

Клейдесдаль единым движением влил в рот остатки эля и со стуком припечатал кружкой стол, словно ставя точку в рассказе. Чуть сгорбившись, застыл корягой, хмуря косматые брови и коротко поглядывая на Трендерхуфа. Тот продолжал писать, пока память не остыла, дополняя рассказ комментариями и вопросами, требующими проверки. Несмотря на то, что с настоящей магией журналист был знаком не понаслышке – одно знакомство с носительницами Элементов Гармонии и посещение Стэйблриджа чего стоили, – он относился к упоминаемым в легендах «тёмным силам» довольно скептически. Да и главный редактор косо смотрел на сотрудников, по вине которых редакцию заваливали «пожеланиями» проверять факты перед публикацией материала. Письмо начальницы того самого Стэйблриджа Трендерхуф помнил почти дословно.

Ещё раз просмотрев получившийся список – включая необходимость найти доказательства проведения на берегах озера и в округе обширных земляных работ и составление списка населённых пунктов, лежащих на предполагаемом пути бегства Мормэйра, – единорог открыл чистый лист, взял наизготовку новый карандаш и поднял взгляд на собеседника. Пришло время связать былинную давность с прозаической действительностью.

– Если позволите, ещё несколько вопросов, – произнёс Трендерхуф, уткнув кончик карандаша в лист и выжидающе глядя на Клейдесдаля. – Чтобы создать у моих читателей более полную картину.

Старик многозначительно глянул на свою кружку, но потом повёл плечами и коротко кивнул.

– Скажите, вы сами когда-нибудь видели Келпи?

Клейдесдаль приподнял брови.

– Было дело. И не раз. Пока туман стоит, много чего в нём видится. – Он причмокнул и пожевал губами. – Да, видел я её. Издали, конечно, благо, на берег она не выходит боле, так что и вреда причинить не может, пока сам в воду не ступишь. Озеро её не пускает.

– Вы видели её как в легенде, – Трендерхуф сверился с записями, – в образе кобылки, «красотою своей всех живущих да живших до неё затмевающей»?

– Нет, конечно. – В голосе старика явственно сквозило удивление. Сарказм, если он и был в вопросе, пропал даром. – Увидь я её в личине прекрасной, ума бы вмиг лишился да в воде сгинул. Тяжело ей противиться, мало какой жеребец сумеет перед красотой такой устоять. На отворот вся надежда, да его ещё вспомнить, что сказать, нужно. Тень я видел, образ в тумане, что на пони походил…

Голос Клейдесдаля стал совсем тихим. Он уставился в недра своей кружки, сгорбившись ещё сильнее. Пауза казалась намеренной, но Трендерхуф не мог с уверенностью сказать, очередной это трюк профессионального рассказчика перед финальной частью истории или нечто иное.

– Вы говорили, что Келпи может напасть лишь на того, кто имеет при себе что-то из вещей Мормэйра. – Журналист пристально посмотрел на Клейдесдаля. – У вас есть что-то, принадлежавшее ему?

Клейдесдаль ещё раз покосился на свою кружку и перевёл взгляд на настырного единорога. Несколько секунд они играли в гляделки, затем старик хмыкнул, наклонился и запустил копыто в лежащий под его стулом мешок. Покопавшись там, вытащил спутанную в клубок тягловую упряжь. Сноровисто раскрутил один из ремней и брякнул на стол тяжёлую пряжку. Трендерхуф жадно уставился на неё, профессионально делая пока что мысленные заметки: потемневший от времени металл, явно не штамповка, сложная форма, напоминающая нижнюю половинку скрипичного ключа. Взглядом спросив разрешения, поднял вещицу к глазам, медленно поворачивая её, чтобы лучше разглядеть в тусклом свете масляных ламп.

– Врать не буду, не знаю точно, была ли эта безделица среди того, что Мормэйр, спятив, на золото сменял, – проговорил Клейдесдаль, наблюдая, с каким интересом его собеседник рассматривает пряжку. – Но вещь старая, от деда моего в числе прочего мне перешла, а ему – от его деда, тут без обмана. А Мормэйрова она или нет – про то он молчал.

Трендерхуф осторожно опустил пряжку обратно на стол. Вещь определённо была старинной, но содержалась явно не в музейных запасниках: металл местами настолько потемнел, что стал почти чёрным. Тем не менее, на первый взгляд она и правда могла принадлежать «герою» легенды, хотя стоило бы убедиться наверняка. Жаль, что своими силами этого не сделать, у него просто нет необходимых навыков и инструментов. Нужно исследовательское оборудование и соответствующие специалисты. Хм…

Безумная мысль мелькнула у него в голове. Вернулась, осмотрелась и принялась ходить кругами, призывно помахивая хвостом. Трендерхуф медленно облизал губы.

– Скажите, а не могли бы вы… одолжить мне её? – осторожно спросил он и тут же зачастил, видя вопрос на морде старика: – Ненадолго. Видите ли, на металле в более толстой части может быть родовой герб владельца или клеймо изготовителя. Если очистить поверхность, также можно будет взять соскоб металла и отправить на анализ в лабораторию, что позволит хотя бы приблизительно установить дату изготовления. Да и степень окисления, поскольку известны внешние условия и условия эксплуатации, может помочь установить временные рамки происхождения легенды о Келпи.

Судя по выражению морды Клейдесдаля, тот едва ли понял каждое слово, но суть уловил точно: пришлого единорога заинтересовала как сама пряжка, так и, без сомнения, рассказанная история. Явно польщённый, он задумчиво потёр подбородок, правда, как показалось Трендерхуфу, размышлял не о причинах интереса журналиста к старой семейной реликвии, а о том, чем заменить полезную в хозяйстве вещь.

– Ладно, бери. Только с возвратом, – наконец проговорил он. – Не то дух деда моего деда за тобой гнаться будет. А старый хрыч, если деду моему верить, пострашнее Келпи был.

– Всенепременно, даю слово. – Трендерхуф положил пряжку рядом с блокнотом. – Самое большее через несколько дней, если всё получится. – Он снова уткнул карандаш в лист и поднял взгляд на Клейдесдаля. – А пока, если я вас не слишком утомил, не могли бы вы рассказать что-нибудь про ваших предков… Хотя бы о деде вашего деда, если никого из его дедов не вспомните.

– Что ж, изволь, за разговором день коротать веселее. Только вот… – Старик, явно не полагаясь более на способность или желание собеседника понимать намёки, приподнял давно опустевшую кружку. – Разговор, он времени требует. Да и горло сушит. Так что нужно питие. Много пития. Мне для гладкости слоговерчения, тебе для сметливости.

Трендерхуф поёжился: вечер был промозгл донельзя, и он буквально чувствовал, как на шкуре липкой плёнкой оседает вода, выхоложенная из воздуха с уходом солнца. Журналист уже пожалел, что остался в своём свитере, а не купил в лавке местный, менее красивый, но явно куда более тёплый. Впрочем, положительная сторона нашлась и тут: стылый воздух быстро высасывал остатки хмеля из гудящей головы, возвращая ему ясность и гибкость мышления.

Да, здоров оказался старикан, говорлив и почти бездонен: как в плане историй, так и глотки. Сам единорог даже не старался держаться с ним наравне, прихлёбывая лишь за компанию, но за несколько часов неторопливого почти монолога успел выпить достаточно, чтобы в голове начало шуметь. Закончив на сегодня, он обнаружил, что не слишком-то твёрдо держится на ногах, и решил прогуляться, чтобы проветриться перед сном. Почти исписанный блокнот и огрызки карандашей отправились в чемодан, в свою очередь оставшийся на втором этаже таверны, где ему за вполне приемлемую цену предоставили неплохую по меркам непритязательного путешественника комнату.

Из-за особенностей местного климата Озёрный край славился своими закатами: быстрыми, но необычайно яркими и красочными. Трендерхуф как раз успел забросить вещи в комнату и выйти на балкон, где сполна насладился великолепным зрелищем играющего пожарными красками и постепенно остывающего до ночной синевы неба. Глубоко вдыхая свежий, но ещё хранящий дневное тепло воздух, он спустился к берегу, чтобы размять ноги.

Неспешно шагая, Трендерхуф наблюдал, как в быстро темнеющее небо карабкается серебристая луна, а над водой, стоило солнцу скатиться за горизонт, сгущается зыбкая дымка тумана. Он старался держаться шагах в двадцати от границы озера, ещё в начале прогулки найдя пологий, усыпанный галькой и мелкими камнями берег довольно скользким и не желая сверзиться в воду и промокнуть. Простуда входила в пятёрку наименее любимых им вещей и уж точно не ускорила бы написание сборника.

А выходил именно сборник. По мере того, как число исписанных листов росло, изначальная идея изложить легенду, сопроводив её комментариями и одной-двумя краткими зарисовками для придания образу рассказчика объёма, превратилась сперва в серию статей, а затем в понимание, что накопленного материала хватит на отдельную книжку, посвящённую описанию легенд, жизни и быта жителей Озёрного края. Он уже набросал предварительный план, в котором документальные очерки перемежались фольклорными историями и ретроспективными зарисовками, и теперь, машинально ставя ноги одну вперёд другой, в уме жонглировал ими, выстраивая макет будущей книги. Пустых мест было пока многовато, но это не беда. Можно будет без труда набрать материала для менее художественных, но более информативных вставок. Кто знает, может, это даже привлечёт туристов в красивое, но остающееся не слишком популярным место.

– Да, должно получиться весьма неплохо, – пробормотал себе под нос Трендерхуф, бросил взгляд на озеро и, присвистнув от изумления, замер, зачарованный открывшимся ему видом.

Озеро преобразилось. Прозрачная, робкая, едва заметная дымка, редкими клочьями проступившая над водой сразу после заката, окрепла, уплотнилась и растеклась, захватив почти всю поверхность. У самого берега ещё оставалась полоска свободной воды, но уже в десятке шагов не было ничего, кроме тумана. Он стоял невысоко, был почти неподвижен и напоминал припорошённый снегом, серебрящийся в лунном свете лёд. Чернеющие на его фоне камыши и редкие просветы, похожие на полыньи, дополняли картину. Едва слышное «дыхание» озера, шелест ветра в камышах и негромкий стрёкот сверчков создавали фон, усиливающий впечатление нереальности, сказочности пейзажа. Трендерхуф постарался запомнить этот образ.

Далёким криком сова возвестила о наступлении ночи. Журналист пожелал ей доброй охоты.

Налюбовавшись вдоволь, Трендерхуф развернулся и зашагал обратно, торопясь вернуться, пока ощущения не сгладились, и прикидывая, хватит ли в блокноте чистых листов или лучше взять новый. Он твёрдо решил, что непременно включит в новую книгу описание подёрнутого туманом озера в лунном свете и свои впечатления, а также рекомендации читателям обязательно предпринять ночную прогулку. Да, ради такого зрелища определённо не жалко продрогнуть, особенно если по возвращении вас ждёт горящий камин, тёплый плед и кружка горячего какао. Или чая, сидра, медовухи или что там найдётся у хозяина гостиницы под стойкой. Да, должно получиться весьма неплохо. Он довольно вздохнул, сбился с шага и, ругнувшись, удивлённо вскинул брови.

Трендерхуф остановился и, задрав голову, медленно выдохнул, наблюдая за столбом пара, протянувшимся от его губ и неторопливо тающим в воздухе. Когда это так похолодало? Или это из-за влажности? Всё-таки надо было купить свитер. Поёжившись, он бросил взгляд на озеро и широко распахнул глаза, забыв о холоде.

Озеро словно кипело. Туман больше не казался порошей на ледяном поле; он поднимался, наползал, полностью поглотив водную гладь и выплеснувшись на берег. Похожий на дым вверху, на высоте больше двух ростов, книзу он густел настолько, что казался твёрдым. Зачарованный, единорог смотрел, как граница тумана медленно, но неуклонно движется, поглощая берег дюйм за дюймом. Кинув взгляд по сторонам, Трендерхуф не увидел даже камыша – озеро полностью исчезло за белёсой пеленой, словно его никогда и не было. Подняв голову, неслышно присвистнул: полное звёзд небо на его глазах словно пустело и выцветало, от луны, попавшей за край вздымающейся волны, осталось неясное светящееся пятно. Ему стало не по себе. Жути добавляло то, что всё происходило в абсолютной тишине: он не слышал не только сверчков, но даже шелеста волн или посвиста ветра в камышах.

Хотя… какой-то звук всё же был. Тихий, почти неслышный, но настойчивый… шёпот? Трендерхуф против воли прислушался: да, он определённо слышал голос. Бестелесный, невесомый, словно едва пробивающийся сквозь туман. Навострив уши, единорог застыл, вглядываясь в белёсую мглу: ему показалось, что в глубине туманной стены кто-то есть. Подавшись вперёд, он прищурился: да, определённо, в тумане проступила едва заметная тень. Очертания было не разобрать, но он был уверен, что перед ним, буквально в десятке шагов, стоит высокая, статная пони. Туман мешал, скрадывая, размывая детали, не позволяя разглядеть ту, кто шептала, звала его, умоляя… о чём? Никак не разобрать. Слишком далеко.

Он сделал шаг. Образ не стал чётче, но потемнел, уплотнился. Шёпот сделался чуть громче. Слова, по-прежнему неразличимые, мягко струились, обволакивая мысли подобно тому, как туман упругой стеной обступил самого единорога. Он чувствовал, что должен, обязан понять, что же пытается сказать ему затерявшаяся в тумане кобылка, о чём просит случайного путника, вдруг встретившегося ей на берегу озера, что… пленило её? Да, несомненно. Он был почти уверен, что верно расслышал неистовую мольбу в тихом шёпоте. Он сделал ещё один шаг.

Шёпот манил, умолял, приказывал. Туман сомкнулся, полностью растворив в себе землю, небо, цвета и звуки. Казалось, в мире не осталось ничего, кроме влажной белёсой мглы и этого нежного, сильного, неумолимого шёпота, с каждым шагом становящегося всё нетерпеливее. Казалось, ещё чуть-чуть, и можно будет разобрать, что именно шепчет из тумана невидимка. Трендерхуф не сомневался, что ещё немного, и он сможет уловить отдельные слова, что раз разом повторял туманный голос, сложить их во фразу, услышать имя…

Буквально на секунду в сознании путешественника пронеслась строчка, которую он даже не воспринял серьёзно. Но, всё же, подчиняясь каким-то второстепенным инстинктам, Трендерхуф произнёс:

– Келпи…

Это словно придало ему сил, и следующие слова прозвучали тихо, но внятно:

– Келпи, Келпи, приглядись, я не тот, кто тебе нужен.

Будто порыв ветра скользнул перед мордой очнувшегося от транса единорога. Он явственно услышал тоскливый вздох, переходящий в стон. Туман начал редеть и отступил, открывая свинцовую гладь.

Трендерхуф заморгал и натужно повёл занемевшей шеей. Почувствовав мокрое, опустил голову и резко втянул пахнущий тиной воздух: передними ногами он стоял в воде, полностью скрывшей манжеты свитера. Преувеличенно осторожно, стараясь не делать резких движений, он принялся пятиться и остановился, только убедившись, что между ним и кромкой воды пролегла широкая полоса сухого берега. Поднял трясущуюся ногу и, не обращая внимания на капающую с насквозь промокшего манжета воду, стёр со лба холодный пот. Прижал копыто к груди и стоял, глубоко дыша и чувствуя, как медленно успокаивается бешено колотящееся сердце. В голове было пусто.

Придя в себя, опустил ногу и осмотрелся. Туман поредел и уже не напоминал наброшенное на озеро одеяло. Луна величаво плыла по усеянному звёздами небу. Давящая тишина сменилась обычными ночными звуками: чуть слышным «дыханием» озера, шуршанием ветра в камышах и стрёкотом сверчков. Сова вновь дала о себе знать довольным уханьем – видимо, охота оказалась удачной. Единорог нервно усмехнулся. Что ж, не всем этой ночью оставаться без добычи. Хотя и не каждому стоит желать доброй охоты, ох, не каждому. Повернув голову, он разглядел тёмное пятно гостиницы и приветливое жёлтое мерцание масляного фонаря перед входом. До них было минут десять ходу.

Бросив последний взгляд на спящее озеро, Трендерхуф погладил копытом нагрудный карман, ощущая через тонкую ткань свитера жёсткую угловатость выпрошенной у Клейдесдаля металлической пряжки.

– Чувствую, добротный очерк получится, – негромко проговорил он и, развернувшись, уверенно зашагал в сторону призывно мерцающего гостиничного фонаря.