Осколки Эквестрии
35. Внутри
По-прежнему
холодно.
Холод. И боль.
Два единственных чувства, которые мне остались после того, как я сюда попал.
Холод — тот, что пронизывает все это место, чем бы оно на самом деле ни было. Замораживая кровь в венах и воздух в легких. Проникая до костей, вливаясь в тело. Замораживая настолько, чтоб труп после можно было расколоть на куски, словно ледяную статую.
И останавливаясь за миг до этого.
Этот холод может убить. Но не убивает.
И боль. Та, что ты испытывал из-за того, что так и не укололся или хотя бы не вдохнул. Из-за того, что ты решил, будто можешь быть героем, способным пережить неделю или две боли и вернуться к нормальной жизни.
Теперь же я постоянно чувствую эту боль. Подступающую, мягко и ненавязчиво входящую в плоть, а после вгрызающуюся в кости. Боль, которая каждую секунду готова перешагнуть тот порог, что превратит ее в БОЛЬ, ту, что заставляла меня иногда совершать далеко не нормальные поступки. Но никогда не переходит.
Нье-хе... Кажется, я стал изъясняться почти как Дейзи. Теперь-то я ее понимаю. Только бы вспомнить, кто такая Дейзи... Была ли она в той, последней сцене, отпечатавшейся то ли в моей, то ли в его памяти, сцене, на которой разыгралось драматичное представление о чьем-то самопожертвовании... И о чьем же?
Я навсегда остался на грани. Почти что той же самой грани, что при жизни была намного хуже и счастливого забытья в лазури, и бешено выкручивающего все суставы и растягивающего связки страдания. Поскольку страх и боль намного хуже всего лишь боли.
Но я терплю.
С того дня, как я здесь, я понял и принял два закона. Из тех, что обойти никак нельзя, словно законы природы, хотя природой это место назвать уж точно нельзя.
Первый: здесь всегда холодно.
Холодно настолько, чтоб почти что убить каждого, кто проведет здесь больше десяти минут. Но именно "почти". Никто здесь не может умереть на самом деле, даже если желает этого всем сердцем. Сказать "всей душой" я не могу, ведь вряд ли чья-то душа, попади она сюда, осталась в целости, не вливаясь в бесконечную дыру за окнами, в которые я смотрю иногда часами и даже днями, надеясь разглядеть того, кто за ними скрывается.
Второй: ты навсегда останешься в том состоянии, в каком был после смерти.
И с этим мне повезло. Или не повезло, как посмотреть. Каждый, кто попал сюда в виде осколка, испытывает боль. Ту самую боль, что сопровождает аннигиляцию тела и упаковку разума и души, в которую я теперь уже очень даже верю, внутрь маленького кристалла, на деле даже не существующего физически. Того, что позволяет управлять тем, кто в него запечатан, кем бы он ни был. Пусть даже одной из Богинь. Ведь за просмотром происходящего здесь я успел поверить и в то, что они вполне себе существуют. Если существую я, не мертвый, но и не живой, навеки запертый в этом... То почему бы не существовать и им? Искре? Селестии? Луне?
Я произношу эти имена так легко уже не в силу врожденного наплевательства на любые приметы или детали обоих понячьих культов, но потому, что теперь уверен в их существовании. И уж они точно не накажут меня за то, что я всего-навсего поминаю их имя всуе.
Легче всего Эйджу. Как он сам себя назвал. Я уверен, что это и есть Карнейдж, однако сам он в это не верит. Отказывается верить. Не хочет принимать на веру факт того, что он убил сотни и тысячи, если не десятки тысяч, пони по своей воле. Не хочет попытаться хотя бы вспомнить, хотя его-то воспоминания почти в полной целости. Не хочет даже верить в то, что находится в лабиринте, из которого нет выхода. Не хочет признавать, что мы остались здесь навечно. До тех пор, пока наши души не сдадутся и не согласятся радостно, с улыбкой на губах, со смиреньем во взоре упасть...
В...
БЕЗ...
ДНУ...
Боли...
И ХОЛОДА.
О котором я теперь знаю намного больше, чем раньше.
И потому никогда нельзя смотреть в окна. А в особенности в глаза тем, кто скрывается за стеклом. Они ушли слишком далеко и с радостью утащат тебя за собой, если только заметят. Может, наполовину осознавая то, что этого желает нечто, частью чего они стали... А может, желая получить от еще не до конца мертвого осколка самую каплю тепла.
Свободы у меня поболее, чем у других, это да. Разве что Эйдж может похвастаться тем же, но он ей не пользуется. Он не хочет видеть то, что привело его к такому состоянию, не хочет верить в то, что он действительно тот, кто он есть. Зато я успел рассмотреть очень многое.
Пусть даже это место выглядит так, словно сошло с картин Эшера... нет, я не знаю, кто такой Эшер, и не понимаю собственную ассоциацию, но все же какой-то частью себя осознаю ее... Пусть оно похоже на картины Эшера... на бесконечный лабиринт из чужих воспоминаний, где не работают ни гравитация, ни время... А другими местами оно выглядит скорее как полотна Босха, пусть даже и это имя мне ничуть не более знакомо. И в таких местах бывает слишком уж неуютно.
Может, все это похоже... на... сны?...
Пусть даже так, я все равно смог разобраться в том, как по ним перемещаться. Как не исчезнуть в очередном осколке памяти того, кто вот-вот провалится в эту бездонную дыру, готовясь утянуть меня за собой. И как узнать то, что я точно не должен знать. Быть может, я свободен до такой степени лишь только потому, что был еще жив в тот момент, когда ОНО запихнуло меня сюда. Как и я сам...
Диз, я хотел сказать "как и Эйдж".
Или это я хотел сказать "как и я", а не ты, тебе не кажется?
И если бы здесь было хоть с кем-то поговорить, кроме меня... кроме Эйджа, диз бы побрал это!.. было бы немного теплее. Может, хотя бы получилось почувствовать какие-то эмоции.
Да, те эмоции, из-за отсутствия которых я, помимо холода и боли, чувствую еще и непреходящий голод. Голод мерзкой хитиновой твари, жаждущей выпить каждого до самого дна, вылизать остатки и не сожрать труп только за отсутствием пищеварительной системы.
Зато твой голод позволяет тебе хоть иногда помнить тебе, покореженному и навсегда полуживому осколку, собственное имя?
Тот наитупейший акт бессмысленного героизма, что привел меня сюда. я помню до сих пор. Но уже не могу иногда понять точно, был ли то на самом деле я, и моя ли это память. Кто из этих двоих: белогривый конь, перетянутый ремнями, сверкающий как новогодняя елка из-за отблесков на ярко начищенном хирургически-пыточном арсенале на всем теле. Или же... или... как было его имя? Я не помню. Тут слишком холодно, чтобы помнить.
Ну же...
Треклятый ты подонок...
Дай мне вспомнить и хотя бы на минуту избавь от этого дизова
ХО
ЛО
ДА
В Библиотеке Девяносто Пятого Летописца, почти никому не известно когда, больше никому не известно где
М-матерь... Селестия...
— Летописец, что с вами?
Я слышу в его голосе искреннюю заботу. Не благоговение, к которому я так привык за эти годы. Всего лишь заботу, которую я был бы так счастлив ощутить за все время, что нес искреннюю и самоотверженную службу Девяносто Пятого Летописца.
Но почему-то с трудом могу понять, чем мне следует на нее отвечать.
— Нет, все прошло... удачно...
С чего это я вдруг начал хрипеть? Будто тонкие осколки льда вонзаются мне в бронхи, в трахею, в голосовые связки, разрывая их изнутри?
Почему мне так холодно? Ведь снаружи лето, и пусть в последние несколько сотен лет температура не поднималась выше десяти градусов тепла, я не должен мерзнуть настолько, чтоб мое дыхание буквально замерзало... я же в порядке. Я все еще... тот самый... кто должен... спасти...
— Летописец?!
Даже поднять веки — непосильно тяжелая работа, не говоря уже о том, чтобы подняться самому, опираясь на спешно подставленное плечо друга из Библиотеки. Будто ресницы смерзлись. Будто даже кожа примерзла к самой плоти, не давая открыть глаза. Но я все же это сделал. Ведь я был Девяносто Пятым, даже если отказался от титула ради этого осколка. Осколка, что с таким трудом добыл.
Кстати, да... Он же и впрямь от него отказался... теперь... он...
— Я более не Летописец. Зовите меня просто... Маль... стром... С... сан...
Оборотень, пытающийся разбить голову о стену, лишь бы не чувствовать этой выворачивающей суставы боли, желающий отрубить себе конечности, лишь бы кости перестали гореть пламенем Тартара, горящий и от жара, и от холода, отравленный отвращением к объекту желания и желающий объект своего отвращения.
Пегас, из крыльев которого по одному выдирают перья, а следом сдирают кожу. Медленно, будто снимая с ноги порвавшийся чулок, чтоб не повредить его еще больше. Не понимающий, за что. Не понимающий, почему. Не понимающий, как.
Я — ваша боль.
Кто... кто вы все?..
— Мое имя... — он с трудом прокашлялся, будто пытаясь выдавить из собственной трахеи микроскопические кусочки льда. — Я... Мальстром... Са...
Ведь его всегда звали именно так. До того, как он стал Летописцем. До того, как он пришел в Библиотеку. Он же был простым эквестрийским единорогом по имени Мальстром Саншайн, верно? И он никогда ранее не чувствовал... такого... хо... ло... да...
Фестрал, с оскалом наслаждающегося своей ролью убийцы вбивающий голову другого фестрала в стену. Вбивающий до тех пор, пока не услышит хруст челюсти, пока не увидит, что зубов во рту у несчастного уже не осталось. Пока от передней части лица жертвы не останется только смесь костей, кожи и страдающих оголенных нервов.
Земной, в хорошо освещенном подвале одна за одной выдирающий у незнакомого ему дракона чешуйку за чешуйкой. Не понимая, нужно ли это для его работы, зато отлично зная, как ему больно. И все равно продолжающий сжимать щипцы раз за разом.
Я — ваша злоба.
Он даже не понял, что случилось дальше. Кажется, какая-то часть него вывела на изготовку заклятие, о котором он раньше никогда и не слыхал. И даже не смог осознать...
Не смог осознать, когда выстрелил.
Я же... Мальстром... Сан... я... все продумал, правда?.. Или, может, я сейчас сплю?
Грифон, любовно протирающий вытащенный из чьего-то черепа метательный нож. Интересующийся больше сохранностью клинка, чем состоянием очевидно мертвой цели. Ведь это его работа.
Единорог, даже не пытающийся выдавить улыбку, подписывая очередной приказ о ликвидации. Ликвидации честного гражданина Альвенгарда, преступника, сектанта — ему не интересно, кого он обрекает на смерть. Он просто знает, что эту работу выполнят.
Я — ваше равнодушие.
— Сейв, — неуверенно позвал Мальстром вдруг замершего на месте коллегу. — Сейв, ты чего?
Сейлв, вдруг напрочь, с гривы до копыт посеревший, встав как вкопанный на месте, в испуге глотал воздух. Словно вдыхал — и не мог надышаться. Будто там, внутри, не было кислорода. Внутри оболочки, в которой он оказался.
Мальстром он... Я никак не мог... он никак не мог...
— С-сейв?..
Сзади хлопнула дверь, и зазвенел такой привычный сигнал эвакуации. Но Мальстрому дела до того не было. Он осторожно ткнул копытом в серую мутную пленку, окружавшую все так же тяжело дышавшего Сейва — и даже не удивился, когда нога провалилась насквозь. Будто кто-то внутри его головы знал, что так и будет.
Он дотронулся до Сейва. Попытался потянуть его за копыто.
Упершееся во всего-лишь двух-трехмиллиметровую границу серой пленки, в шаге от освобождения.
— Сейв, — сказал Мальстром, — я вернусь. Будь уверен. Пусть даже я не летописец. Я разберусь в этом. Как только согреюсь. Как только я верну в Эквестрию...
Тут он запнулся. Но договорил:
— Как только верну в Эквестрию Истинный Рассвет.
Тут ведь и вправду... слишком...
ВЫ МЕЧТАЛИ ОБ ЭТОМ ВСЕГДА. А ТЕПЕРЬ УБЕЙТЕ МЕНЯ, И ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ.
ХОЛОДНО.
ХОЛОДНО.
ХОЛОДНО.
Годы спустя, главный проспект Кантер
Они выглядели полными противоположностями. Один — белый, седогривый, точно растерянный, как никто. Второй — уверенный в себе доктор медицинского факультета Кантера и даже Анмара, прячущий под халатом все необходимые средства для мгновенной операции. В глазах одного — тоска и непонимание, в глазах же другого — полная уверенность в завтрашнем дне.
Было ли это предназначением, сродни тому, как магия тянется к магии, как один магнит притягивается к другому, он не знал. Знал только, что он, в отличие от проходящих мимо по широкому кругу жителей Кантера, единственный заметил этого пони.
Нет, не то чтобы зрелище единорога, стоявшего посреди главного проспекта и недоуменно крутящего головой во все стороны, да с такой силой, будто шею хочет свернуть, было совсем уж удивительным. Психов хватало и в столице Эквестрии. Хотя, как можно было признать, психов хватало по всей Эквестрии, и, например, уже что говорить об Альвенгарде, до которого отсюда, хвала Искре, тысячи километров...
Но этот единорог, одетый явно не по погоде, в какой-то сероватого цвета то ли костюме с галстуком, то ли подобие мантии, но с тем же галстуком, будто бы уже решивший, что потепление так и продолжится, выглядел скорее не душевнобольным. Он был будто бы просто растерян. Неужто впервые в Кантере?
— Кхем, простите, не знаю вашего имени, — обратился он к пони. Тот недоуменно разглядывал окна и витрины магазинов. — Я могу вам помочь? Ну, знаете, Искра просит помогать друзьям.
Не отводя взгляда от какого-то яркого и явно магическим светом переливающегося плаката, пони выговорил:
— Да, Твай... Искра... была верна друзьям.
Тут он так резко перевел взгляд, что немудрено было и отшатнуться и спросил почти жалобно:
— Но будем ли друзьями мы? Даже если познакомимся?
— Что ж, давайте без прелюдий, — он махнул ногой и поклонился. Скорее потехи ради, ведь жест этот давно уже необязателен даже при встрече высокопоставленных пони. — Я — Карнейдж, доктор медицины.Увлечен исследованием организмов единорогов ради их усовершенствования. Вы же?
Карнейдж выжидательно протянул копыто.
Второй единорог — только сейчас Карнейдж заметил, что тот почти полностью седой, — помялся и, протянув копыто, ответил:
— Мальстром... Саншайн. Бывший руководитель подразделения ученых магов-историков. И, кхм, я...
Помявшись и растерянно потерев копытом за ухом, он нерешительно спросил:
— Какой сейчас год, Карнейдж? Нет, я не...
— Ни слова более, — Карнейдж успокаивающе похлопал его по плечу. — Позвольте нам пройти ко мне домой. Вы заинтриговали меня, друг мой!
— Друг... — пробормотал Мальстром. — Друзья... это очень важно... Можете звать меня просто Мальстром, конечно.
— Тогда зовите меня Эйдж, — Карнейдж покрепче приобнял незадачливого единорога за плечо. — Мое полное имя мне никогда не нравилось. С тех пор, как я узнал, что оно значит на древнеэквестрийском. Может, стоит уже пойти ко мне домой? Хотя бы отпоить вас чаем. Поверьте, без всяких гнусных намерений. Я не...
В груди Эйджа будто на миг остановилось сердце. Легкие словно перестали тянуть воздух. А взгляд Мальстрома, до того растерянный, стал даже не жестким, а почти что жестоким.
Лишь на миг. Всего на одни. Менее секунды.
И потом Мальстром Саншайн устало привалился к плечу Эйджа и тихо сказал:
— Да, друг мой. Я был бы крайне благодарен.
Еще несколько лет спустя
— Так, всем вон! — Карнейдж дал легкого пинка наиболее задержавшемуся стажеру, даже не пискнувшего по поводу нарушения субординации. Захлопнул дверь, щелкнул замком и на всякий случай наложил на нее, помимо обычного засова, еще и несколько заклятий запора. Нет, не из тех, что работают на живых существах.
И только после этого, лучась счастливой улыбкой, повернулся к Мальстрому.
— Я... Я СМОГ! У меня...
— Да, смог. Так и думал, — с легкой улыбкой ответил Мальстром. — В конце концов, с этой штукой несложно разобраться.
Даже он сегодня говорил много более оживленно и даже менее короткими фразами, будто взвешивающими каждое его мнение.
Доктор возбужденно забегал по комнате, выискивая нужный препарат.Найдя наконец, едва не выронил колбу и некоторое время пытался подхватить ее двумя передними ногами ровно перед самым полом, будто у него отвалился рог и он не мог поймать это телекинетически.
И Мальстом знал, что в этом случае так и есть.
— Вот... смотри, я смог выделить именно то самое, что и отвечает за дружелюбность пони, — Эйдж в восторге распахнул глаза. — Однако пока что, до этого дня, я не мог разделить то и другое...
Мальстром Саншайн осторожно пригляделся к тому, что с таким энтузиазмом демонстрировал Эйдж. Так. что даже дышать забывал через раз.
Присмотрелся к тому, как то, что должно быть всего лишь частью мозга, открывает глаза. И пытается шарить вокруг отростками напоминающими ноги. И руки, будь это не пони.
— Оно... живое...
— Оно живое, — с триумфом подтвердил Эйдж. — И я смог даже как-то раз пересадить часть от него другому пони! Поменяв их местами! Нет, не все пережили период экспериментов, но теперь я знаю, как...
...
А вот теперь в комнате стало ощутимо холодно.
— Эйдж, — сказал Мальстром. Почти незнакомым голосом. Голосом таким холодным, словно сейчас превратится в ледяную глыбу. — Вытащи из меня это.
-Ч-что...
— Мы друзья, Эйдж, — продолжил Мальстром. — Сделай то, о чем я прошу.
В голосе его, помимо холода, было слышно отчаяние. Мольба. Неистовое желание, чтоб все закончилось.
— Ты знаешь, как убрать его не целиком, забери только части. Забери их... себе. Я больше не могу их удерживать. Они... слишком... холодные.
Забери хотя бы часть.
Ненастоящее, в несуществующее время
Может, это ничего и не значит. Но когда он вытащит меня наружу в очередной раз, я могу рассказать...
своим друзьям...
...если они у меня были.
Диззи. Визл. Керн. Что эти имена теперь значат для меня?
Я должен помнить, кто они.
Я должен помнить, кто я.
И Я должен помнить, кто он.
Ему НИ В КОЕ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ ДАТЬ УМЕРЕТЬ.
Будь я хоть десять раз убитый им навеки запертый перевертыш Твист.