Рожденный ползать

Знаете, я всегда знал, что рожден летать.

Странное заявление для простого фермерского паренька из Мустангрии, верно? Возможно, виновато происхождение, и хоть нехорошо так говорить, кто-то из моих родственничков по отцовской линии не только землицу топтал, или по матушкиной не совсем кристально чистая была. А может, все дело в стареньком иронкладе^[1] «Три Дыма», заглянувшего в наш небопорт для внеплановой бункеровки – эта подвижная огневая платформа тогда казалась мне воплощением мощи, и я едва не навернулся с нее, когда смог вскарабкаться по канату до якорных клюзов, где и был пойман вахтенным. «Если что-то решил, парень – то делай. Или не делай. Не останавливайся на половине дороги» — влетело мне тогда, конечно, знатно, но отложив ременные вожжи, отец попыхтел трубкой, и на следующий день я был отправлен в город с кузеном, и пока тот строил глазки глупым подружкам в кафе, излазил все воздушное судно, от огромного винта в центре корпуса, до блестящих, надраенных стволов многочисленных батарей.

Но только когда я увидел приземлявшийся гимбалоид, то наконец-то понял, что может осуществить мою мечту.

Нет, не подумайте, что раз у нас спокойный фермерский край, то это какое-то захолустье. Небольшие каботажные^[2] цеппели^[3], двигающиеся караванами над землей, для нашей страны обычное дело, а в небесный порт регулярно приходят грузовозы, и даже камеоны^[4] иногда заглядывают, за зерном. Раз в неделю заходит и парсер^[5] до столицы, поэтому оторванными от жизни мы себя никогда не считали. Но вот когда я впервые увидел звено этих легких машин, в которых один или два пилота сидели на узеньких креслицах в центре бешено вращающихся вокруг них колец, то понял – это то, что теперь не будет давать мне спать по ночам. Это была та свобода, которая доступна лишь обладателям крыльев – свобода, которую я хотел получить, и пришел наконец тот день, когда я простился со своими стариками, и сел на обыденный, скучный парсер, отправившись в путь, чтобы считать часы и лиги до школы воздухоплавателей, ждавшей меня за горизонтом.

По прибытию в Форт Харвест меня ждали. Не совсем меня, конечно – всех нас, столпившихся возле закрытых ворот, и сквозь прочную металлическую сетку разглядывавших военные цеппели, пришвартованные к причальным мачтам. Или просто заякорившиеся в чистом поле, притянутые к земле множеством крепких канатов, уходивших вглубь земли. Я насчитал десяток стимботов^[6] и один пироскаф^[7]] – не новые, но основательные, каждое из них было ожившим памятником тому десятилетию, в котором его построили. От всякой летающей мелочи вроде буксиров и катеров просто рябило в глазах, и их вообще перестали считать. Над нашими головами проплывали мирные суда — от пыхтящих паровыми машинами парсеров, не зависящих от влажности и ветров, до всякой мелочи типа шлюпов, кечей и яхт, часто опиравшихся и приводимых в движение тучками, прикрывавшими большую часть их днищ. Военные, конечно, были больше ориентированы на всякие опасные алхимические жидкости и газы — иначе им дискордовски скучно жить! — но малым судам и каботажным коммерческим линиям доминаторы не нужны, поэтому безопасные облака — самое то. Или опасные грозовые тучи, если это гоночная яхта, но тут уж как говорится, сам дурак, если что. Но все наше внимание было приковано к стоящим на приколе военным судам – тяжелые, мощные, они солидно покачивались на удерживавших их якорях, окруженные грузовыми шлюпками и пегасами, казавшимися мошкарой, вьющейся в горячем воздухе над диковинными зверями. Одного за другим, нас расхватывали прибегающие военные, и подгоняя пинками и подзатыльниками, с воплями, угоняли куда-то вдаль, к целому городку из узких, одноэтажных бараков. При взгляде на эти домишки из досок я поморщился – у нас курятник на ферме выглядел посолиднее, чем они. Время шло, солнышко припекало, и из-под шляпы уже показались первые струйки пота – а я остался один. Никто не бежал ко мне через выкошенное поле, распугивая кузнечиков, изумрудными искрами прыгавших из-под ног, никто не орал, и не бил крылом по затылку, гоня в сторону замощенной настоящим камнем площади, откуда доносился грохот копыт, и слитные крики множества пони. Кажется, обо мне совершенно забыли, и это заставило болезненно сжаться сердце в хватке чего-то, похожего на отчаяние.

— «Эй, малец! Ты кого тут забыл?».

Обернувшись, я прямо рот распахнул, как малявка какая, а не взрослый жеребец, которому уже шестнадцать исполнилось. Знаете, бывают такие пони, которые выглядят так, словно их жизнь пожевала, как табачную жвачку, и выплюнула, зубы свои обломав. И оттого они такие крепкие и жилистые, со сбитыми, потрескавшимися копытами – но развалинами при этом не смотрятся, а выглядят будто камень, который никаким молотком не разбить. А уж глядят при этом… Так «палубный босс», старшина^[8] Трех Дымов на меня посмотрел, когда вахтенный «этого сопливого нарушителя» — меня, то есть – к нему притащил. И такой же на вид был, жилистый и опасный. Но ничего, орать не стал, и даже не выпорол, как я боялся, а просто вывел прочь с корабля. При этом странный путь выбрал – по кругу, по всей палубе, словно решил мне весь свой иронклад показать.

— «Ты что, глухой, что ли?» — эта кобыла была такая же. Жесткая и сильная, а уж глядела так, словно прикидывала, сразу тебя прибить, или помучить немного. Серьезная пони, значится. С пониманием – «Или просто ротозей прохожий?».

— «Нет, мэм» — от этих слов даже обидно стало немного. Стал бы я попросту тут траву хвостом околачивать, на этой жаре, словно глупый жеребенок какой-нибудь – «Я в школу полетов приехал. Наверное, мой офицер просто слишком занят, чтобы меня встретить».

— «В школу? Так она на другой стороне базы располагается. Что-то ты свистишь, дружок…».

— «Я не свистю, мэм!» — а вот эта новость меня точно подкосила. Плюхнувшись на круп, я сдвинул мокрую от пота шляпу на затылок, и ошарашенно посмотрел на стоявшую напротив кобылу – «Нас забирали из порта двое, в форме, потом высадили неподалеку, и сказали идти сюда!».

— «Святая Селестия, Луну в жопу ебущая!» — грязно выругалась та, но кажется, не в мой адрес. По крайней мере, меня не прибили сразу, как мне с перепугу показалось – «Сраные курсанты! Простейшее поручение выполнить не могут! А ну, давай-ка за мной! Ты тут так до ночи просидишь».

Вскочив как ошпаренный, я робко двинулся за ней, стараясь не отставать от размашистой рыси кобылы, бестрепетно шагнувшей за ворота. Я все время ежился, ожидая, что кто-то важный и обличенный нешуточной властью, словно наш городской судья или мэр, вот-вот нас остановит, и строго спросит, что это мы тут забыли – но странное, дело, никто из встречных даже не попытался нас остановить, видимо из за важности сопровождающей меня кобылы. По пути, я украдкой разглядывал строгую кобылу, держась чуть позади, и стараясь не попадаться ей на глаза. Это была пегаска, чья белая шкура обтягивала крепкое, жилистое тело. На вид ей могло быть и тридцать, и пятьдесят, или сто – по виду таких пони возраст сложно определить, а вот глядя на мускулистые ноги и грудь сразу же понимаешь, что тебя могут мигом скрутить и всыпать горячих, даже не напрягаясь, и не отрываясь от трубочки, или кружечки сидра. Наловчились мы с друзьями таких вот определять, на собственных крупах, знаете ли. Лохматая, как у всех пегасов, красно-белая грива была небрежно заплетена в толстую, короткую косу – наверное, чтобы волосы при полете в глаза не лезли, решил было я. А может, еще по какой причине – кто этих крылатых поймет. Спину и бока ее прикрывали ремни разгрузочной шлейки – плотные, снабженные множеством петель и самозастегивающихся крючков, они были вожделенной мечтой любого фермера, и многие с удовольствием ее покупали, если могли себе позволить, ведь на них, по слухам, можно было не только любой груз приспособить, но даже пристегнуть элементы настоящей брони. Оно, конечно, нам было без надобности, но все равно – мировая вещь, и сидела на ней словно влитая, со множеством мешочков и кармашков, почти закрывавших все тело. А вот ноги ее оставались открытыми, и я во все глаза смотрел на выбитые черным и красным татуировки, покрывавшие каждую голень и плечо. «Рожденная убивать», «Без жалости», «Без сожалений» — она точно была такой опасной кобылой, какой хотела казаться, да к тому же безбашенной, как и все пегасы, поэтому я притормозил, когда понял, что мы движемся совсем не в сторону площади и бараков, а куда-то в сторону, с хрустом ломая копытами высохшую степную траву.

Прямо к стоянке воздушных судов.

— «Мэм, но ведь школа… Вы сказали, что она в другой стороне…» — робко попытался воззвать я к разуму странной кобылы.

— «Ага. На другой стороне базы» — та и не подумала останавливаться, все так же отмеряя бесконечные футы в жарком мареве нагревшейся за день земли. Стоявшие на часах возле края утоптанной, желтой земли военные лишь покосились в нашу сторону, и вновь уставились скучающими взглядами куда-то вперед, когда мы прошли мимо них, направляясь к множеству мелких судов, опустившихся на землю почти возле забора – «Я тебе что, какая-то желторотая пиздень, чтобы на своих четырех по всей сраной базе мотаться?».

— «Нет, мэм…» — думаю, она точно не была той кобылой, знакомство с которой одобрила бы моя мать.

— «Вот именно, что нет» — хмыкнув, она миновала без остановки несколько ботиков, брезгливо поморщилась при виде пузатого шлюпа, из открытого корпуса которого виднелись ноги механиков, с грохотом орудовавших ключами в его потрохах, и отправилась дальше, пока не подошла к единственному аппарату, подобному которого я еще не видел на всем нашем пути.

Гимбалоид, «цикада», «kardanolet», что бы это ни значило на языке придумавших его земнопони, был красив какой-то нелепой красотой. Содержащий всю машинерию зеленый корпус, похожий на странный рыболовный крючок, снаружи которого крепились два узких сиденья и органы управления, был окружен тремя толстыми обручами из золотистой стали, помещенными один в другой. В полете они начинали бешено вращаться, каждый в свою сторону и под своим углом, превращая летательный аппарат в размытый шар, с неимоверной скоростью и ловкостью перемещающийся в воздухе на любой высоте. Он мог застывать на месте, мог срываться в безудержно быстрый полет, и закручивать в воздухе такие фигуры, что крылатые пони от зависти кусали копыта, когда видели проделки его пилотов – те слыли самыми безбашенными, самыми отчаянными операторами-разведчиками, как называлось их звание по уставу. Мне об этом один пони рассказывал в городе, хоть нехорошими словами и обзывал.

От зависти, наверное.

— «Давай, малец, залезай» — махнула копытом кобыла, ловко проскальзывая между внешним и средним обручами, на которых стоял гимбалоид. Внутренний, самый маленький из трех, мог вращаться только в горизонтальной плоскости, на проходящей через корпус оси – «Вон, масленку возьми, и прошприцуй как следует все места, где лопасти друг к другу прикреплены».

— «А что такое…».

— «Ох, лошак ты фермерский, непонятливый! Обручи вот эти металлические!» — подгоняемый едва не сдувшим с меня шляпу рыком, я лихорадочно застучал по стали носиком масленки, обнаружившейся в одном из углублений на корпусе. Вблизи он казался еще более странным, со всеми этими углублениями, многочисленными решетками, шлангами и заклепками, но вот крепления обручей друг к другу я сразу узнал, они почти не отличались от любых других, которые я видел на наших сеялках, веялках и других приспособах для уборки акров нашего урожая. Щедро полив ступицы маслом, я едва не получил по зубам каким-то латунным цилиндром, не глядя, протянутым мне белой кобылой – «Держи! По команде, в запальное отверстие сунешь, и провернешь. Сейчас он у нас запоет».

— «Хорошо…» — можно подумать, я должен был знать, где эта штука находится… Ладно, нас, скуттсвильских, тоже не в рапсе нашли. Потыкавшись среди множества трубочек, краников и клапанов, я наконец обнаружил подходящую дырку, для верности, снабженную несколькими полустертыми стрелками красного цвета, и изображением огня или костерка. Наверное, для таких же, как я. Этой строгой пегаске всякие там пояснения точно были ни к чему — уж слишком ловко копалась она в потрохах этого чудесного аппаратуса, что-то быстро переключая, щелкая и крутя под открытой дверцей над парой сидений. Дождавшись кивка и чувствительного шлепка хвостом по крупу, я покраснел, и до упора вставил в отверстие стержень, жарко блестевший каким-то красным камушком на конце. Внутри что-то щелкнуло, звякнуло, запыхтело… И меня едва не отбросило прочь, когда из-под корпуса вырвалось облако пыли и горячего пара, вторя звонкому рыку, раздавшемуся внутри.

— «Запоет?!» — размазывая по морде осевшую на ней грязь, попробовал возмутиться я.

— «Конечно. Сейчас редуктор масло нагреет, и сам услышишь» — махнула копытом пегаска. Усевшись на узком, и совершенно неудобном на вид кресле, она взялась копытами за рычаги, и покачала их, вслушиваясь в поскрипывание металлических тяг – «Вот, убедился? Мурлыкает как котенок».

Ну, в этом она и впрямь не обманула, и спустя пару-тройку минут, сердитый хрип внутри корпуса сменился раздраженным ворчанием, превратившимся затем в едва слышный, но настойчивый гул. Казалось, он существовал вовне моего тела и где-то внутри, заставляя вибрировать что-то внутри головы, но кажется, это совершенно не беспокоило сидевшую рядом кобылу, тронувшую копытами задних ног торчавшие под сиденьем педали. В ответ, металлические обручи дрогнули и сдвинулись с места, с хрустом пройдясь по утоптанной земле посадочной площадки.

— «Ты летишь? Или остаешься?» — намек был понятен, и подхватив переметную сумку, я постарался как можно быстрее устроиться на узком сиденьице, созданном чьим-то злым и полным ненависти гением из нескольких полотняных ремней, переплетенных друг с другом. Поверьте, эта штука была последним местом, где бы вы хотели оказаться, когда под вами, на расстоянии нескольких футов, все быстрее и быстрее вращаются здоровенные металлические кольца. Конечно, было бы правильнее сказать, что они вращались и снизу, и сверху, и сбоку – везде вокруг нас, окутав приподнявшийся над землей гимбалоид сферой сверкающей стали. Кажется, наше присутствие перестало быть для обитателей Форта секретом, и я сжался на ненадежном своем седалище, когда увидел скакавших к нам караульных. Но было поздно – с громким хохотом белая пегаска двинула задними ногами педали, потянула на себя какие-то рычаги… И мы взлетели, рванувшись в воздух словно тыква, выпущенная из тыквомета на День Урожая. Неясно было, кто заорал из нас громче – я, или эта психованная кобыла, с режущим уши воплем «ИИИИИИХХХХААА!!!» рванувшая на себя захрустевшие рычаги. Земля в мгновение ока оказалась где-то внизу и суда, мимо которых мы не так давно проходили, из здоровенных посудин превратились в крошечные коробки, пару которых за раз можно было копытом прикрыть. Что-то с пыхтением пронеслось мимо нас, обдавая душным запахом дыма и холодом ветра, взбаламученного громадой винтов, но сумасшедшая на соседнем сиденье уже двигала своими татуированными ногами, вновь посылая нас прямо и вбок, буквально закручивая стремительно двигавшийся аппарат винтом, прямо вокруг здоровенного, пузатого стимбота, под днищем которого болтались сети с ящиками, не поместившимися в трюм. Громкий звук туманного горна, возмущенно заревевшего с проплывавшего мимо нас торговца, заставил меня скукожиться на своем насесте, прижимая копыта к ушам. Казалось, разгневанный великан вдруг раззявил огромную пасть, и вызывающе заревел, вызывая на бой какого-нибудь древнего риттера, и мне почему-то абсолютно, категорически не хотелось общаться с командой судна, которое может вот так вот реветь.

Думаю, у них ремнем по заднице точно не отделаешься, если поймают.

— «Нет, ну это уже просто невежливо» — пробурчала незнакомка, движением ног направляя несущий нас аппарат по широкой дуге, вдоль борта толстопузого судна. Копытами передних ног она, не глядя, затягивала на моей груди какие-то ремни, до того болтавшиеся по бокам утлого креслица – «Ну, пошалили немного. Ну, подрезали чуть. Чего сразу орать-то?».

— «Нав-верное, от рад-дости» — клацая зубами при каждом резком рывке гимбалоида, предположил я. Рычание в корпусе утихло, и даже бешено вращавшиеся обручи замечательного аппаратуса уже не оглушали, а солидно шелестели, порождая внутри себя настоящую бурю, бешено рвавшую мою гриву и хвост. Одобрительно, как мне хотелось надеяться, хмыкнув, пегаска снова сильно дернула рычаги, и я ощутил, как мой желудок стремительно бросился в горло, словно пытаясь первым покинуть мое несчастное тело, которое непременно окажется на земле. Нет, оно, конечно, и так там окажется, ведь говорят, что цеппели падают только раз, но…

— «Эй! Открывай глаза!» — когда тебя бьют копытом под дых, сразу из головы все малодушные мысли выскакивают. И про оставшихся дома родителей, и про собаку, которую не успел завести, и про Мэри Сью, с которой только раз и поцеловались – все из головы вылетает вместе с видом приближающейся земли. Нет, я конечно летал на повозке, которую тянула наша стукнутая на всю голову Крэйзи Флай, которая могла, для смеха, тебя и вверх ногами перевернуть где-нибудь над рекой, но до этой форменной психопатки ей было куда как далеко. Никакого сравнения, даже – «Ты там в летную школу собрался, кажись? Тогда запомни – пилот закрывает глаза только когда спит, трахается или бухает! Все остальное время ты должен видеть все, что находится вокруг тебя! Особенно, если летишь на такой вот малышке! Иначе…».

Что будет иначе, мне продемонстрировали сразу же, и очень наглядно, бросив аппарат между труб здоровенных стимботов, опустившихся к самой земле. Словно одержимая, эта маньячка заложила такой поворот, что мои зубы пребольно ударились друг о друга, а дыхание застряло в судорожно сжавшемся горле, когда мы, на полном ходу, прошмыгнули между сходившимися корпусами воздушных судов, и принялись выписывать кренделя вокруг их труб, носясь между ними, как ушибленная на всю голову мошка. Не знаю, что уж там видела на эдакой скорости белая пони, но летуном она была невероятным – казалось, каждое движение ее ног, и передних и задних, происходило еще до того, как наш аппарат оказывался рядом с какой-нибудь веревкой, надстройкой или трубой, пролетая в опасной близости от разных причудливых штук, которых понаделали для чего-то так много на любом уважающем себя судне. Нет, вначале, конечно, я только желудок свой внутри себя и пытался удержать, но потом как-то неожиданно привык – видимо, страха уже не осталось, и он весь из меня высыпался, когда мы вверх ногами над капитанским мостиком проходили, сдув белую фуражку с выскочившего из его двери важного единорога. Так и не сумев ни обделаться, ни проблеваться, я просто устал бояться, и закрутил головой по сторонам, вдруг начав даже получать какое-то странное удовольствие от мелькавших вокруг с невероятной скоростью надстроек, труб и палубных механизмов. За что даже заслужил пару одобрительных взглядов от похитившей меня опасной сумасшедшей.

— «Ха, а ты не такое уж и наземное ссыкло, как выглядишь!» — осклабившись, заорала незнакомка, пребольно долбанув меня копытом по плечу. Наверное, это у нее означало одобрительное похлопывание, от которого моя нога почти онемела – «Глотнешь, для храбрости?».

— «Н-нет, мэм» — вот не знаю, что там было, в этой бутылочке, появившейся из кармана за сиденьем оператора, но готов был поставить старую подкову против маминого пирога, что не имбирный эль, или бабушкин пуншик. У нас в городе, конечно, водились Огненная вода, Жучиный Сок, Сок кактуса, Сорок удочек, Грелка для кишечника, Молния, Сок птицееда, Внезапная смерть, Охрабритель, Лак для миндалин, Белый мул, Кукурузер, Черный Ремешок и Метеглин – все эти бутылки я видел в баре, куда иногда удавалось зайти до того, как нас выбрыкивали наружу, поэтому про крепкое пойло для настоящих жеребцов и кобыл мы были наслышаны. Не такое уж у нас и захолустье. Но у нас они только по праздникам и употреблялись, а пьяного многие вообще побрезговали бы пустить на порог – строгие нравы у нас насчет дурмана всякого, кто бы там что про нас ни говорил. «Ну так на том и стоим!», как говаривал дед, а уж он насчет этого все знал – он и сам когда-то землицу топтал, бизоньи банды Мягкого Запада замиряя.

— «Я летать хочу, мэм» — подумав недолгое время, снова сказал я. Ровно столько, сколько потребовалось моим задним ногам, чтобы дважды оказаться где-то у носа при особо резких рывках.

— «А ты молодец. Серьезный парнишка» — одобрительно крякнула она, под моим испуганным взглядом прикладываясь к бутылке – «Некоторые соглашаются, чтобы лихость свою показать. Таких я сразу из цикады выкидываю – нечего им в небе делать. Сами себя угробят, и жизни доверившихся им оборвут. И ты в школе, когда тебя другие кретины уговаривать будут, пытаясь взять «на слабо», таким сразу в рожу бей, без разговоров – они тебе не друзья, и не боевые товарищи. Там за такое сразу за ворота вышвыривают, чтобы честных летунов не позорил».

Мы заложили очередной поворот, от которого мои внутренности вдруг попытались стать наружностями, и прошмыгнув под брюхом дежурного ботика, шарящего мощными фонарями по сгущавшимся под корпусами теням, вновь рванулись наверх.

— «На самом деле, это морковный сок» — глотнув в очередной раз из бутылки, пегаска скривилась, и бросив управление, одними копытами задних ног вела наш аппарат, с тревожным шуршанием обручей ползущий все выше и выше, передними закупорив бутылку, отправившуюся в карман, за седушкой – «На вкус как будто этому вашему Пряничному Пони^[9] отсасываешь, и пытаешься не сблевать. Но зрение улучшает на треть, если не врут. Главное, не переборщить, иначе однажды пожелтеешь, и своей печенкой срать начнешь».

Нет, матушка точно была бы очень против такого знакомства. Но мне почему-то казалось, что этой кобыле было бы на это просто плевать.

— «Ого…» — решив обдумать пользу и опасность морковного сока попозже, я зачарованно уставился вниз, на короткое время даже забыв о страхе высоты, который навечно поселился во мне после того, как я сел на узкую седушку этого аппарата. Отсюда, с высоты облаков, Форт Харвест казался не таким уж и маленьким, а та часть, которую видели мы от ворот, отсюда вообще казалась площадкой перед крыльцом.

— «Ага. А ты хотел ногами по степи переться, мул лопоухий!» — хохотнула кобыла. Прищурившись, она поглядела на солнце, после чего натянула на нос здоровенные, похожие на консервы очки. Вторую пару, появившуюся из подсумка, он швырнула в меня, заставив ловить оказавшуюся неожиданно увесистой вещь суматошно задергавшимися ногами.

Я ведь уже говорил, что вокруг нас, с невообразимой скоростью, вращались сразу три металлических обруча, поддерживая на весу аппарат?

— «Гогглов еще нет? Держи! В школе нужно иметь. Инструктора любят, когда со своими приходят, не одалживаются».

В очках действительно стало лучше. Гораздо лучше! Вначале было неприятно, когда эти металлические цилиндры буквально присосались к моим глазницам. Мне даже показалось, что мои глаза пытаются спрятаться куда-то в нос, поменявшись местами с соплями, но когда я непроизвольно зевнул, вызвав неприятный щелчок где-то в затылке, вдруг стало легче, и я с удивлением понял, что теперь уже не нужно все время щуриться от бушевавшего вокруг ветра. Глаза перестали слезиться, и я смог разглядеть лежавшие где-то под нами поля и пересекавшие их дороги, многочисленные здания и какие-то громадные сооружения, похожие на жирных гусениц, разлегшихся в бурой траве.

— «Эллинги. Типа ваших коровьих сараев. Только для воздушных судов» — увидев, как я вытягиваю шею в попытке получше разглядеть эти странные штуки, пегаска наклонила гимбалоид, да так, что я повис на ремнях, судорожно вцепившись в крошечные подлокотники кресла, вися над распахнувшейся бездной – «Еще увидишь, если удастся в местную школу попасть. А сейчас подлетать не будем – там парочка боевых судов на докование встала. А их охрана – это не местные раскоряки, которые свои ноги в собственной жопе не сыщут. Там ребята сурьезные, вроде меня. Такой штрюк с заглотом устроят, что неделю срать только стоя придется, каждый раз отдавая честь в потолок».

Несмотря на очередную порцию грязных слов, за которые можно было уже не только рот с творожным мылом^[10] почистить, но и вожжами по заднице отхватить, я поразился тому, как быстро смогла эта летунья увидеть едва заметные точки, будто плодовые мушки, вьющиеся вокруг громадных зданий, и распознать в них патрульных пегасов. Заинтересованность заняла место страха, и я вдруг ощутил какую-то небывалую легкость, приподнявшую мое тело над креслом, заставившую раскинуть в стороны передние ноги, и закричать, захохотать от нахлынувшего вдруг восторга, когда аппарат, повинуясь скрежетнувшим педалям, понесся куда-то вниз, раздвигая загудевший воздух.

— «Чего орешь?».

— «Я лечу! Лечуууууу!» — да, это был тот полет, о котором я мечтал, и который мне снился. Понимание пришло неожиданно, как блеск молнии и грохот грома над головой. Я вдруг почувствовал то, к чему стремился, и это нахлынувшее ощущение настолько отличалось от любых полетов в пегасьей тележке или путешествии на цеппеле, что я вновь заорал, когда несущийся вниз гимбалоид почти причесал жесткую траву на поле, и снова отправился вверх, одновременно с подъемом совершая плавный поворот.

— «Понял наконец-то, дятел грязноногий?» — даже страшное для земнопони ругательство в тот миг показалось мне просто дружеской подначкой, когда в мой живот уперлась рукоятка дублирующего рычага управления, копия которого лежала под копытом пегаски – «Можешь подержаться. Да не ссы, дурик – меня все равно не пересилишь, фермерский паренек. Только резко не дергать, усек?».

Не поверив своему счастью, я осторожно ухватился за изогнутый металлический штырь, ощущая, как все тело наполняет вибрация, волной прокатившаяся от кончиков копыт до лопаток и дальше, по позвоночнику, чтобы уйти в задние ноги, болтавшиеся над педалями, двигавшимися где-то внизу. Находившийся в постоянном движении, он покачивался с солидной инерцией, следуя за державшим его копытом белой кобылы, и мне никак не удавалось понять тот ритм, которому они следовали. Казалось, что все ее движения совершались чуть раньше, чем на них реагировал гимбалоид. Я весь отдался этим новым, волнующим ощущениям, буквально растворяясь в гудении движителя, передававшегося всему телу через вибрирующие рычаги, оттягивавшие копыта, и зачарованно уставившись перед собой, вместе с этой грубой и сильной кобылой уверенно вел аппарат в сторону облаков. Я чувствовал, что меня захлестывает ощущения тихого счастья, и потянул рычаг на себя, собираясь подняться еще выше, к самым облакам… Потом еще раз... И еще…

Рычаг провалился, словно отломившаяся от дерева ветка, и больно стукнул меня в живот.

— «Никогда так не делай!» — голос кобылы слева от меня ничем не напоминал тот уверенный, жесткий, и какой-то развязный говор, который я привык слышать от этой белой пегаски. Теперь он был холодным, как ледяное крошево из подвального ледника, и пробирал до самых печенок. Казалось, он звучал прямо в моей голове – «Никогда не смей двигать органы управления, или хвататься за них без разрешения оператора! Ты что, забыл, о чем я тебе говорила?!».

— «П-простите, мэм!» — ощущения свободы и счастья пропало. Съежилось и уползло, будто пес, спасающийся под крыльцом от дождя. Я вновь ощутил себя на крохотном полотняном сиденье из ремешков, и бездонную бездну, раскинувшуюся где-то внизу. Но что хуже всего – снова вернулось то чувство, что меня обругают или высмеют за мою мечту летать, хоть я родился без крыльев.

— «Перехватывать управление можно только после получения команды «Отдаю» и «Отдал». А хвататься – лишь подтвердив получение словами «Принимаю», и «Принял». Ты понял?!» — рукоятка еще сильнее вдавилась мне в живот, и движитель за нашими спинами тревожно завыл, когда гимбалоид вдруг встал практически вертикально, и с тревожным воем изогнутых лопастей рванулся куда-то вверх, к облакам – «ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ?!».

— «Да, мэм!» — отчаянно пискнул я, чувствуя, как желудок опять пытается выпрыгнуть из моего горла, когда мы медленно начали переворачиваться вверх тормашками – «Я никогда больше… Мэм… Простите, мэм…».

— «Да уж надеюсь, лошак колченогий. Надеюсь. Приняла!» — уже обычным своим сиплым голосом произнесла суровая дама, несколькими движениями выправляя наш аппарат – «Надеюсь, урок усвоен, и ты не обосрешься на первом же практическом полете, как некоторые. Хватаются за рычаги, словно обнаружили у себя лишний хрен, которым собираются сотню кобыл за одну ночь удовлетворить – а что с ним делать, даже не представляют. Вот у тебя как насчет этого?».

— «У… У меня только один…» — не знаю, зачем я это произнес, и сразу смутился. Кажется, меня не собирались тотчас же убивать, или выбрасывать из аппарата, и это внушало хоть какую-то надежду.

— «Ожидаемо» — небрежно махнула копытом пегаска. Слегка потянув и повернув что-то на другой рукояти, она почти остановила в воздухе гимбалоид, и вновь повернулась ко мне – «А с рычагами что?».

Вот теперь я был готов провалиться сквозь землю.

— «Ладно, рассудительный фермерский паренек. Посмотрим, на твои способности. Отдаю!» — вдоволь насладившись моей полыхающей мордой, она вдруг убрала ноги с органов управления, лишь краем копыта придерживая вертикальную рукоять – «Эй, ты там че, оглох что ли, от возбуждения?».

— «П-принимаю…» — робко прошептал я, осторожно касаясь копытами подрагивавшей рукоятки, словно это была любимая бабушкина роза, в тени которой пряталась злая змея.

— «Отдала».

— «Принял!» — пискнул я, когда кобыла сложила передние ноги на животе. На подтянутом, мускулистом животе, на котором, как мне вдруг показалось, тоже была набита какая-то татуировка – «Что делать, мэм? Что мне нужно делать?!».

— «Для начала – просто попробуй зависнуть на месте. Ориентир – вон то облачко неподалеку» — с ленцой объяснила она, и потянувшись, почесала копытом грудь, словно лежала на сеновале, а не болталась в сотнях футов над землей – «Смотри на него, и постарайся не бултыхаться слишком сильно, а то я тебе в твою сраную шляпу наблюю».

— «Зависнуть? Как зависнуть? Где зависнуть?» — забормотал я, судорожно вцепившись в болтающийся рычаг. Лишившись уверенной хватки настоящего оператора, он вдруг превратился в тугую и своевольную железяку, чихать хотевшую на все мои попытки удержать на месте хотя бы его, не говоря уже про наш аппарат. Стоило мне потянуть его в одну сторону, как гимбалоид мгновенно наклонился, и ринулся в сторону, при этом подпрыгнув вверх футов на пять. Словно сам по себе. Я рванул в другую сторону, чтобы парировать это движение, но ничего не произошло. Мы все еще двигались влево. Наконец, я нажал на рычаг слишком сильно, и аппарат остановился, вроде бы успокоившись и покорившись… После чего наклонился и понесся в другую сторону.

— «Эй, резкий фермерский паренек. Я сказала просто держать нас носом в то облако, а не крутиться на месте» — несмотря на резкие слова, голос кобылы был спокоен, даже чересчур спокоен для той, кто сидел на утлом ременном креслице аппарата, болтающегося на месте, словно одуревшая стрекоза. Думаю, я должен был быть благодарен за то, что она не стала на меня орать, и добавлять еще больше паники чем та, что и без того захлестывала меня с головой. Оказалось, что рукоятка могла не только качаться слева направо и вперед и назад — та часть, за которую я держался копытом, в свою очередь, тоже вращалась, что совершенно не добавляло мне ни спокойствия, ни контроля. Она была смелой, этого нельзя было не признать, ведь она позволяла недовольно гудевшему гимбалоиду крутиться, вертеться, подпрыгивать и падать между облаков, в то время как я давил, тянул и выкручивал эту проклятую рукоять, понимая, что делаю что-то не так. Казалось, я сижу в несущейся под гору телеге, и просто не могу удержать под контролем сердито взревывающий аппарат, старательно пытающийся нас угробить.

— «Ладно, принимаю» — наконец, пегаска отвлеклась от созерцания трещин на своем копыте, и перехватила непокорный рычаг. Словно почувствовав крепкую хватку настоящего оператора, гимбалоид угомонился, его рычание сменилось привычным гудением, и мы прекратили вращаться, ровненько и издевательски неторопливо направившись в сторону облака, о котором она говорила.

— «Ну что, малец, почувствовал зверя в своих копытах?» — хохотнула белая кобыла, поглядывая на меня так, что кровь вновь ударила мне в голову. Хорошо еще, что под красной шерстью этого не видать.

— «Ж-жопа… мэм» — только и смог выругаться я. Впервые за весь этот год, и не в компании друзей, а при взрослом.

— «Не ссы. Можно подумать, что кто-то рождается с ручкой управления вместо члена» — наверное, для нее это не было даже ругательством. По крайней мере, мне за это не прилетело ни подзатыльника, ни оплеухи, и даже ухо не накрутили, как часто делал в таких случаях дед, поэтому я решил считать это ободряющей шуткой. Если она вообще умела шутить, при этом не сквернословя. Вновь ринувшись вниз, мы полетели в сторону Форта Харвест, от которого удалились на приличное расстояние, и я снова ощутил неловкость от того, что причиной этому был я, когда мотался там, в небесах. Странное дело, но та вибрация, что вошла в мое тело через непокорный рычаг, никуда не делась – она притаилась внутри, и я чувствовал ее, словно покалывание в кончиках дрожащих копыт. Двигаясь в сторону заходящего солнца, пегаска вновь разогналась, и над базой мы появились на скорости, которую вряд ли можно было бы счесть разумной и безопасной для полетов. Впрочем, я уже мог убедиться, что эту татуированную кобылу такие мелочи не волновали, и нас вновь замотало по сторонам, когда гимбалоид заметался среди массивных цеппелей, освещенных яркими лучами прожекторов.

— «Это не я!

Это не я!

Не я такая

Удачливая!» — было решительно непонятно, что больше терзало мои уши – треплющий их ветер, шуршание вращающихся вокруг нас обручей, шум которых и впрямь походил на стрекотание полчищ цикад; или же совершенно немелодичные вопли с соседнего сиденья, которые кто-то считал пением, и наверное, даже мелодичным. Хотя остальные вряд ли бы с этим согласились. Вот только я был уже не юнцом, а взрослым и разумным земнопони шестнадцати лет, поэтому не собирался рисковать своим здоровьем и становиться тем, кто скажет об этом певице. Особенно, если она держит копытами рукоятки управления, а вместе с ними и наши жизни. Аппарат швыряло из стороны в сторону, он то прижимался к самой земле, то взмывал ввысь, уходя от шаривших по небу лучей прожектора, прорезавших вечернее небо, и спустя какое-то время я ощутил, что даже наслаждаюсь этим безумным родео, похожем на попытки удержаться на спине молодого своенравного бычка. Даже тошнота при особенно резких разворотах начала казаться какой-то привычной, и я уже решил, что вот-вот, и раскрою секрет того, как она умудрялась предугадывать своими движениями полет стрекотавшего аппарата, как мы вновь взмыли в небеса и уже оттуда, как-то непривычно неторопливо, стали снижаться, подходя к большому полю, отделенному от остальной бесконечности Форта Харвест по-военному ровной линией высоких, напоминавших свечи деревьев.

— «Школа для зародышей летунов. Деревья для того, чтобы обозначить границу для таких вот личинок, которые даже посрать в дырку ровно не могут, а не то, что какой-нибудь ботик по периметру провести» — осклабилась кобыла. Ее копыта лениво двигались, управляя пощелкивающими рычагами, и повинуясь движениям педалей, наш аппарат быстро, но очень аккуратно заходил на посадку, облетая по кругу приземистые одноэтажные здания школы, притаившиеся возле деревьев. Я насчитал три поворота, каждый из которых был выполнен показательно безупречно – словно это не мы почти полдня носились над базой для летунов, распугивая окружающих сумасшедшими маневрами – «Вылетел за границу – моешь плоскости, отмываешь корпуса от касторки и вообще, подтираешь за остальными кадетами вместо того, чтобы в небе порхать. Ну, или вообще вылетаешь из школы, если тупой или неуправляемый. Внял?».

— «Понял, мэм» — приближающаяся школа, подсвеченная розовыми лучами заходящего солнца, вдруг показалась мне какой-то уж слишком мрачной. Но покопавшись в себе, я понял, что просто не хочу покидать сиденье Цикады, уже почти привыкнув к сверещанию больших обручей, дрожи корпуса и гулу внутренностей летающего аппарата. Спрыгнуть с него – это как что-то со шкурой и мясом себе оторвать, как казалось мне в тот момент. Наверное, поэтому я не уследил за своим языком, и глупо ляпнул – «А вы, мэм? Вы же сами…».

— «Перехожу границу? Х-ха!» — четвертый поворот, и все медленнее вращающиеся лопасти вели нас к большому квадрату, в центре которого был намалеван большой белый крест. Очевидно, это было место посадки, и она была безупречной. Я даже не почувствовал ее до того, как услышал, как проворачиваются металлические обручи, скрипя по утоптанному песку – «Для того, чтобы переходить границы, нужно мастерство. Для начала, ты должен уметь не пересекать их, а это гораздо труднее. Сделать то, что тебе приказывают, даже ценой своей жизни. Потому что за тобой – твои боевые товарищи, гражданские, и просто хорошие существа. Потому что таков долг. Потому что иначе нельзя. И лишь потом, после этого, ты сможешь их переходить легко и спокойно, без проблем возвращаясь назад».

— «А когда?».

— «Ты поймешь. Сам поймешь, без подсказки. И ощутишь небывалое спокойствие внутри с снаружи себя. Так сказать, «сольешься с небом». Внял, бескрылый?».

— «В-внял» — тихо ответил я, глядя в спрятавшиеся за гогглами глаза пегаски. Голос ее вновь зазвучал по-другому, словно и не она говорила со мной, а абсолютно другая кобыла – «Мэм, я... Я справился? Я смогу полететь?».

— «Задатки у тебя есть. Нахрен мне это скрывать?» — хмыкнула она, вновь возвращаясь к привычному уже говору битой жизнью кобылы. Словно маску надела на Страшдество – «Да мне вообще похрен, есть они у тебя, или нет – даже дерьмо полетит, если его как следует пнуть. Главное, чтобы ты этого хотел, а не просто чьего-то совета послушал. Так что пробуй, хрен ли не попытаться, раз уж приехал».

— «Спасибо, мэм» — поняв, что наша поездка и разговор закончены, я с кряхтением начал слезать с утлого сиденьица, чтобы спрыгнуть на землю. Медленно идя к самому большому зданию школы, вход в которое уже освещали яркие фонари, я ожидал через каждый шаг или два услышать гудение движителя и стрекотание лопастей, но не дождался, и в Школу Полетов Форта Харвест вошел под тихое пение просыпающихся сверчков – так похожее на шум изогнутых обручей гимбалоида.

«Отказано».

Я вышел из здания летного штаба ощущая, как на глаза наворачиваются бессильные слезы при виде потемневшего неба, украсившегося первыми гвоздиками звезд. Оно было огромное, всеобъемлющее, и я полдня был в нем, как птица – но все такое же оно снова было далеко от меня.

Нет, все было пристойно – никто не кричал, не свистел и не улюлюкал, как раззадорившаяся Крейзи Флай и другие ее подпевалы. Напротив, в пустом зале целая комиссия собралась – будто в нашей ратуше, во время праздника какого, или на сессии выездного суда. На него все больше и походило – важные офицеры меня подробно выспрашивали о детстве, о доме, что я умею и для чего вообще прилетел. Потом пегас с добрыми глазами и нашивками мастера-техника для чего-то меня обмерял здоровенной линейкой, и даже сказал, что таких, как я, в палубные совсем не против набрать. Или в техники, если подучусь как следует, и вернусь через несколько лет. Это вот «несколько лет» меня куда как насторожило. А потом за меня взялась другая крылатая пони – и она мне спуску не дала. Вначале щупала, да так, что я прямо весь извертелся и не раз покраснел – уж очень бесцеремонно она это делала. А потом стала вопросы разные задавать – почему у одних пегасов крылья больше, а у других меньше; выше или ниже от земли самые сильные ветра обретаются, и для чего пони нужен хвост. Ну, я обстоятельно отвечал, что крылья пегасам для летания дадены, а значит, кто больше из них летает, у того они больше растут. Что про силу ветра в других местах знать не могу — но вот те, что пускает дед Свиндерстеп, бывало, крылья у ветряков отрывают, когда те крутиться от тех ветров начинают, как сумасшедшие. Ну а хвост, это каждому известно, для разгона мух предназначен, да и лист лопуха тоже может собой заменить, если что. Не знаю, правильно я отвечал, или нет, но сидевший с краю от всех пожилой единорог о чем-то похмыкал в копыта. Наверное, ему понравилось, что не с каким-нибудь дурачком приходится говорить. Но даже если начальник базы, как его все называли, и подумал что-то хорошее обо мне, делу это не помогло. «Еще не созрел для неба» — ну и как это понимать? Ведь я… Я же…

 - «Не свезло?» — поинтересовалась очутившаяся рядом пегаска. Как давно она стояла тут, глядя как я развожу ненужную сырость? – «Бывает. А ты точно хочешь летать?».

«Ну вот, она все-таки оказалась зубоскалкой» — сердито подумал я. Сердясь на то, что мечта оказалась фальшивой, как и подвозившая меня кобыла, притворявшаяся, что ей совсем не все равно. Но не сорвался, а просто кивнул, вновь уставившись в небо. Меня никто не выпроваживал за пределы летной школы, поэтому я просто стоял на крыльце, глядя в бездонное небо, которое уже вряд ли примет меня, и краем глаза поглядывал, как татуированная пони набивала небольшую латунную трубку, появившуюся из крошечного подсумка.

— «Да, бывает» — наконец справившись со сложным прибором, засвистевшим крошечными клапанами, выпустившими струйки дымка, покивала та, но тут же закашлялась, слишком сильно потянув губами за мундштук. Свет фонарей выдавал ее настоящий возраст лучиками морщинок, скопившимися в уголках глаз – такие появляются от добродушного нрава и частого смеха. Ну, или когда их обладателю часто приходится вглядываться вдаль, ощупывая взглядом горизонт, или щурясь от встречного ветра – «Ох уж эти земнопони с их страстью к традициям, и единороги, сходящие с ума по упорядочиванию всего вокруг. Ладно, а ты чего вдруг решил от земли оторваться?».

Не знаю, почему и зачем, но неожиданно для себя самого я обнаружил, что рассказываю ей немудреную историю своей страсти. Может просто потому, что она не ржала как буйнопомешанная, не тыкала в меня копытом, и не пыталась мне объяснить, что все это ерунда, и моей удел – таскаться по земле, из которой я вышел? Она лишь щурилась на последние лучи клонившегося к закату солнца, да посасывала свою трубочку, при каждой затяжке издававшую бульканье и забавный свист. Долго это не заняло, а потом мы просто молчали, каждый думая о своем.

— «Понятно. И что, ты так просто оставишь свою мечту?» — признаться, этот вопрос выбил меня из колеи. Нет, я не мог теперь просто вернуться домой. Вместо этого я мог попытаться пойти в наземную обслугу – нужны же им парни с крепкой спиной, или нет? Я мог попытаться завербоваться палубным на коммерческие перевозчики, на самую грязную и черновую работу, в надежде когда-нибудь накопить вступительный взнос, чтобы присоединиться к команде какого-нибудь частного цеппеля. Мог даже начать собирать свою собственную лоханку – но что же дальше? Трястись в трюме грузовой посудины, не имея ни малейшего представления о том, куда она направляется, по колено в масле, воде и угольной пыли? Или неспешно рассекать между мелкими поселениями и городками, развозя посылки, почту и удобрения, помогая в уборке урожая или обработке полей? Нет, я хотел летать, летать свободно, и все вышеперечисленное делало небо – чистое небо – таким же далеким, как если бы я стоял на земле.

— «Но что я могу? Они мне отказали…».

— «А что тут решают они?» — вдруг усмехнулась кобыла, поворачиваясь ко мне. Она убрала свою трубку в кисет, и кажется, собралась улетать, каким-то образом делая подступающий вечер чуть более неуютным. Словно из него убрали какую-то освещающую его часть – «Если у тебя есть мечта – то carpe diem! Лови удачу за хвост!».

— «Но…» — не знаю, по-каковски она это произнесла, но прозвучало поистине веско, словно удар тяжелого колокола на ратуше какого-нибудь городка.

— «Там, на стене, висит список со старого пергамента. Копия, как говорят эти рогатые ослоебы» — ее копыто ткнуло в сторону закрытой двери с неодобрительно блестевшей табличкой. Важной, как сама комиссия в здании этой школы – «Говорят, это копия с давно утерянного, но затем вновь найденного рескрипта принцессы Селестии Эквестрийской. Пусть этой бумажке уже триста лет, указы принцесс еще никто не отменял, кроме них самих. Поэтому если кто-то стоит между тобою и небом – просто подойди, возложи на него копыто, и посмотри на то, что будет со всеми этими важными сэрами».

Ее прищуренные глаза и подрагивающие губы подсказали мне, что она готова засмеяться, но не хочет портить момент. Неужели она решила поиздеваться надо мной?

— «Не веришь? А ты попробуй. В конце концов, чего тебе терять?».

— «Но что может быть такого важного в этом свитке, если он копия? Там точно ничего не сказано о простом земнопони…».

— «Там сказано обо всех, живущих на этой земле!» — похоже, что она не смеялась, а голос незнакомки вновь стал строже и даже торжественнее, как мне показалось – «Дотронься до него копытом! Погляди на этих важных господ! И если кто-то посмеет тебе хоть что-нибудь вякнуть – произнеси святые слова! Скажи, что сим было завещано, что никто и никогда не посмеет отобрать у единорогов их магию, лишить пегасов их неба – и отобрать у земнопони свободу!».

Последние слова, казалось, сотрясли доски крыльца под моими ногами, завибрировавшие, словно большой барабан, и оглушенный этим напором, я и сам не заметил, как вновь оказался за дверью, буквально влетев обратно в школу от того ускорения, которое придало моему крупу крепкое пегасье крыло. Странное дело, но получилось именно так, как и сказала незнакомка. Увидев меня, учителя и командующий удивленно нахмурились, и даже сделали знак остальным подождать, явно собираясь отчитать меня перед всеми принятыми претендентами. Пергамент, о котором она говорила, был на удивление небольшим, в тяжеловесной деревянной раме, но стоило мне лишь прикоснуться к стеклу, как важных и строгих воздушных чиновников перекосило, словно я им под нос подсунул старый бабкин носок, в который она лук заворачивала на зиму.

— «Я не верю в эти традиции!» — поднявшись, сердито заявила желтая пегаска — «Так что это тебе не поможет, парнишка!».

— «Традиции сильны среди пони» — не согласился с ней жеребец. Его добрые глаза, впрочем, смотрели на меня с новым интересом — «А это даже не традиция, а приказ Пресветлой».

— «У нас тут Мустангрия, а не Эквестрия, если ты не заметил. Да и вообще, это просто исторический анекдот!».

— «Скажи-ка, а кто подсказал тебе этот… способ?» — пока остальные спорили, поинтересовался у меня начальник базы. Пожилой единорог, высохший под солнцем и ветрами, он был похож на сухарь или вяленную рыбью плоть из грифоньих пайков для путешественников – «Ты не похож на того, кто знает староэквестрийский, сынок, поэтому не пытайся соврать. Фермерским жеребчикам с окраины Мустангрии его точно не преподают».

— «Скуттсвиль не такое уж и захолустье, сэр. У нас небопорт свой имеется» — сколько раз мне влетало за мое фермерское упрямство, но я не мог не вступиться за честь нашего городка, пусть даже на карте его зернышком можно закрыть, и не заметить – «С вашего разрешения, сэр, это была пегаска. Она была добра ко мне и сказала…».

Когда я увидел, что самый главный пони этого места наконец-то заинтересовался моими словами, слова сами полились из меня рекой. Я вновь рассказал им о своей мечте, о своем путешествии в Форт Харвест, о встрече со странной кобылой, много слов которой я прятал за скромным покашливанием – воля ваша, а повторять такое, да еще и перед настоящими офицерами, было решительно нельзя. Кажется, что-то в моем рассказе их заинтересовало, и все больше пони оборачивалось в мою сторону, отчего стало немного не по себе.

— «Татуировки? И на гимбалоиде покатала?!» — прекратив негромкий спор, важная комиссия повернулась ко мне, услышав описание незнакомки – «Что там на ней было написано, говоришь?».

— «Без жалости, без сожалений, и…».

— «И «Рожденная убивать» — пробормотал пегас с нашивками главного механика. Наверное, я сказал что-то не то, и быть может, даже повредил чем-то той пегаске, которую больше никогда не видел. Иначе для чего бы этим сэрам было так поспешно вскакивать и едва не сбивая меня с ног, выбегать в коридор? Но ни команды, отданные суровым голосом единорога, ни вызванный начальником школы патруль не позволили найти эту кобылу, из-за которой переполошилась вся база. И все то время, что они потратили на беготню, крики и грозные звуки сирен, я так и простоял в центре комнаты, судорожно пытаясь понять, во что меня втравила эта опасная сумасшедшая.

То, что с головой у этой крылатой пони не все в порядке, стало понятно с пугающей определенностью. Знать бы еще, что за шуточку она решила за мой счет отколоть...

— «Но сэр, она только что была тут» — оторопело проблеял я, дав голосом петуха, когда эти важные и строгие пони вернулись обратно, и в их взглядах я не видел ничего хорошего для себя – «Она же меня в эту дверь и втолкнула!».

— «Выдумки фермерского паренька!» — отмахнулась вернувшаяся кобыла, неприязненно глядя на меня с высоты своего немаленького роста. Под ее взглядом мне почему-то показалось, что розги можно попробовать не только дома, в амбаре – «Признайся, что придумал все от начала и до конца, и я тебя даже наказывать не стану, а просто отправлю домой. Доставим со свистом, по воздуху, ведь денег на обратную дорогу у тебя нет. Так?».

— «Но мэм, почему вы мне не верите?».

— «Потому что в Форте Харвест нет и не было ни одного гимбалоида, мой бескрылый дружок!» — веско припечатала меня суровая пони – «Это техника не для новичков, и даже не для среднего персонала, и посмотреть на одну такую машину сбежалась бы вся база. Ты хоть представляешь, выдумщик, сколько стоит хоть один такой сверхлегкий, сверхманевренный пироскаф?!».

Мир покачнулся у меня под ногами.

— «А гогглы?» — переспросил пегас, крутя в копытах подаренные мне очки – «Старые, тяжелые – дерево и сталь. Даже какое-то клеймо имеется, полустертое. Основательная вещь».

— «В местном музее нашел. Или у кого-нибудь из родни, в подвале».

— «Что ж, это можно проверить» — пожал плечами начальник базы. Казалось, все произошедшее нисколько его не волновало, будто и не он только что отбросил меня с пути, едва не размазав о стену. Конечно, он не со зла это сделал, это-то я понимал. Сильным единорогам трудно контролировать свою магию, это любой здравомыслящий пони знает, поэтому мы, земнопони, к ним всегда с уважением относимся – «Тогда прочти-ка эту инструкцию, сынок».

— «Со всем уважением, сэр, я не умею читать. Ну, что тут написано» — нахмурившись и от волнения опустив голову, словно упрямый бычок с соседнего хозяйства, ответил я, стараясь не волноваться, и говорить уважительно, как и положено перед важными сэрами – «Та оператор просто сказала…».

— «И что же?».

— «Что никто и никогда не посмеет отобрать у единорогов их магию, лишить пегасов их неба, и отобрать у земнопони свободу!».

Фух! Аж полегчало, когда я громко сказал эти странные слова. Даже взмок, словно телегу с камнями в гору тащил, а не на старый свиток таращился. Но затем так легко стало – будто взобрался на вершину, и подставил шею под теплый ветерок, который на там всегда обретается. Это я точно знал – все наши горы, холмы и пригорки облазил, когда воздушных змеев пускал. От волнения я не был уверен, что смог бы повторить их без ошибки, но кажется, справился верно – часть экзаменаторов тяжело вздохнула, часть нахмурилась, но отложенное на край стола, мое дело вновь оказалось в их копытах. Конечно, рассчитывать на честь быть принятым в школу уже не приходилось, но может, еще получится на какое-нибудь судно попасть, или к этому пегасу-механику в помощники записаться. Он вроде бы не против был…

— «Понятно» — процедил начальник базы. Опершись подбородком на сложенные домиком копыта он о чем-то задумался, глядя прямо сквозь меня. Ох, надеюсь что я ничем не навредил той веселой кобыле, когда воспользовался ее советом – уж больно задумчивый вид был у важного единорога – «Тогда, полагаю, дальнейшее обсуждение бессмысленно».

— «Эти ваши замшелые предрассудки…» — скривилась жесткая пегаска, разглядывая меня словно прилипший к копыту навоз – «Ладно. Раз так – значит так».

— «Вот и славно» — облегченно выдохнул пегас, глядя на оставшихся в кабинете экзаменаторов, о чем-то тихо переговаривавшихся друг с другом. Мне даже показалось, что этот сэр даже обрадовался, когда выяснилось, что таинственную незнакомку никто не нашел – «Значит, единодушно? Вот и хорошо. Кадет, встать смирно!».

Ох ты ж поньский хвост! Кадетом назвали! Неужели…

— «Пересмотрев твое личное дело, и повинуясь обстоятельствам непреодолимой силы, комиссия летной базы Форт Харвест зачисляет тебя в учебную группу кадетов-воздухоплавателей на общих основаниях. Готов ли ты…».

— «Да, сэр! Все что скажете, сэр!».

— «Не торопись орать кадет, и послушай, что я тебе скажу» — поднявшись, пожилой единорог строго взглянул на меня, и радоваться, прыгая выше головы, тотчас же расхотелось. Уж больно его взгляд напоминал взгляд той, кого безуспешно искала вся школа и база, да так и не нашла. Никакого сравнения, конечно, но все же чем-то напомнил – «Мы зачисляем тебя на общих основаниях потому, что… Потому что. Для тебя это значения иметь не должно. Но раз уж ты говоришь, что у тебя был такой провожатый, то подумай, и ответь себе – готов ли ты вкалывать и пахать от зари до зари, выпрыгивая из собственной шкуры? Тут тебе скидок не будет, а наоборот – раз уж в тебе что-то увидели, то изволь это доверие не порушить! Работать головой и телом, чтобы полезность свою оправдать! Готов?».

— «Готов, сэр!».

— «Тогда иди. Дежурный на входе тебя проводит».

И я пошел. Еще не зная, как будет трудно. Что пожилой капитан не соврал, и выпрыгивать из шкуры придется – поблажек за бескрылость мне никто не давал. И что вставать придется как на ферме, с первыми петухами^[11], падая в узкую кровать далеко за полночь. И привыкнуть к насмешкам крылатых товарищей. Быть готовым отвечать и демонстрировать умения первым. Первым шагать с накренившегося борта, сжимая в копытах спасательный амулет. Учиться лучше всех, чтобы первым подняться в небо.

Но все это было потом. А тогда я лишь выскочил на крыльцо школы в уверенности, что это была какая-то ошибка, и где-то здесь, рядом, я увижу ухмыляющуюся татуированную кобылу, которая снова ударит меня по плечу, и скажет: «Ну, что? Говорила ж я тебе, дятел грязноногий?», после чего снова как-нибудь заковыристо выругается…

Тишина. Только легкий запах табака с черносливом медленно растворялся в летней ночи.

— «Я помню!» — не знаю зачем, закричал я, задирая голову к небу – «Я буду помнить!».

Небо не ответило. Но это и не было нужно. Оно вновь стало той глубиной, что манила меня — но уже не отвергая, а дружески подмигивая гвоздиками первых звезд. Призывая собраться с силами, и сцепив зубы, ползти к нему, обдирая копыта. Верить в свою мечту, ведь оно меня ждет, и верит в меня — как поверила незнакомка, пропавшая вместе со своим аппаратом.

И теперь я всегда буду помнить о том, что никто и никогда не посмеет отобрать у единорогов их магию, лишить пегасов их неба – и отобрать у земнопони свободу.