Лунанград
Глава IX. Врата роговые и врата из кости слоновой
Твайлайт спускалась за Луной по извилистой спиральной лестнице.
Что-то рациональное молило её бежать отсюда прочь, как можно дальше от суровой северной земли, прочь от проклятых улиц, прочь от крутых ступеней и обагрённых кровью алтарей… прочь от ярости разгневанной богини.
Пред ними выросла массивная дверь — Луна вышибла её одним могучим заклинанием. За дверью оказался обширный зал с тяжёлыми каменными плитами-столами; за одним, сжавшись в комок, тряслась как осиновый лист одинокая пони в мешковатом холщовом балахоне.
Едва Луна переступила порог, кобыла вскочила с места, намереваясь не то рухнуть ей в ноги, не то броситься вглубь храма, но осуществить задуманное не успела. Магия принцессы сграбастала беглянку и, стиснув, дёрнула вверх.
На секунду, на миг, Твайлайт испугалась, что Луна раздавит несчастную, как жертвенник на верхушке зиккурата. Но она не торопилась.
— По… пощадите, Госпожа Страха! — взмолилась извивающаяся кобыла. — Я только… только слежу за чистотой!
Луна грубо уронила её на пол у разбитой в щепки двери.
— Прочь.
Даже не обернувшись, она отрешённо побрела между плитами.
— Твайлайт, — заговорила она, — ты видишь? Всюду тела, всюду. Все — крохотные жеребята, вскрытые, вспоротые заживо — потрохами наружу… но ещё живые, дышащие. Ты бывала в присутствии смерти, а, Твайлайт? Чувствовала её?
— Нет, не чувствовала.
— О! Смерть набрасывает на всё вокруг свой саван. Смерть встаёт за плечом, дышит в загривок, шуршит песком в часах. Вы, пони, не замечаете, когда кто-то умирает — что там, почившего миром не замечу и я. Но если кто расстанется с жизнью не по своей воле, то, как молвили в давние времена, душа отлетает в Тартар с криком и стонами. Чем больше жизней загублено в едином месте в единый час, тем отчётливей слышны в воздухе предсмертные вздохи теней.
Шумно выдохнув, она направилась вглубь залы, бесцельно бродя, блуждая в каменном лабиринте алтарей.
Сомнения обуревали Твайлайт. Разве вправе она вот так стоять и смотреть без стыда и страха на откровения принцессы? Но, с другой стороны, не об этом ли её просила Селестия?
— Убийство пятнает мир шрамами, — голос Луны сорвался до сиплого свиста.
Она давно покинула святилище. Телом она пребывала здесь, но разумом — за гранью чего-то непостижимо далёкого и чуждого. Одна мысль заглянуть туда хотя бы одним глазком пугала Твайлайт до дрожи.
— Убийство навеки пятнает лик сущего пролитой кровью. И кровь эта льётся, струится по истрескавшимся устам земли, напитывает железом сухую почву. Кровь брызжет, бьёт фонтаном, орошает с ног до головы, въедается намертво — так, что и не отмоешь. Кровь! кровь!.. Но худшее было не тут… не здесь. Ах! Я…
…Разметала всё. Выхватила у жрецов ножи и, полосуя шкуры, погнала их прочь, наружу, под взор лунного лика. Предала мертвецов огню. Вино, ярость, тупое бешенство, омерзение, праведный гнев — всё смешалось во мне, опустив на глаза пелену.
Но когда пламя внутри и вокруг меня утихло, я обвела взглядом залу и увидала дверь — ещё один проход. Коридор был узкий, тесный и оканчивался кованой решёткой из адаманта. Вырвать её стоило неимоверных усилий. От напряженья чар тупая боль молотом ударила по черепу, но злость и горечь не давали остервенению угаснуть. Я пробилась! Ринулась вниз по ступеням, вниз, ещё ниже… И вновь жрецы. Никто не успел вскрикнуть, повести бровью, даже измениться в лице — я расправилась с ними в мгновение ока.
Впав в исступлённый раж, я буйствовала и крушила всё вокруг, пока не оставила камня на камне. Чуть не обрушила себе на голову потолок и с ним — всю пирамиду! Но даже мой гнев не безграничен и рассеялся достаточно, чтобы ко мне возвратился трезвый рассудок. Я ничего не исправила, никого не спасла — только истерзала нечестивое капище и саму себя. Они отстроят храм заново и снова будут приносить жертвы, если только… если только я не велю им прекратить. Я могла бы попробовать. Они ясно дали понять, что видят во мне зримое воплощение своей гнусной богини. А если я вдруг явлю им новое откровение…
Но я не смогла заставить себя подняться наверх, ещё нет, ибо я увидела последнюю дверь, ведущую в святая святых. Видишь? Руническая вязь, штрихи долота на камне — точь-в-точь, как тогда, нисколько не изменилась. Я хотела высадить её силой чар, но она отворилась по собственной воле. О чём я думала? Закралось ли в голову подозрение, смутный образ того, что я там найду? Трудно сказать…
Будто бы незримая сила подтолкнула меня шагнуть в разверстый зёв. И глас позвал меня… Нет, на сей раз я говорю как есть, отринув иносказания. Как земля помнит пролитую кровь, так и воздух — расплёсканную магию. Поступки наши вплетаются в ткань мироздания, а наша истинная суть ложится на бытие, как охряная краска — на стены пещеры, запечатлевая картины жизни. Сокрытое в глубинах, протянув бесплотные щупальца, овладело моими членами и увлекло вниз.
Пойдём, пойдём. Когда-то я прошла тут в одиночку. Скользко, да, ступени неровные, совсем истёртые. Сюда часто спускались ещё до моего первого визита. Горестно, но разве я в силах им помешать? Одно утешение: они не притрагиваются к тайне, которую столь рьяно стерегут.
Не так уж и темно, правда? Снизу в подземную галерею просачивается свет.
Но вернёмся к рассказу о моём сошествии. Мне сделалось… дурно. Голова пошла кругом. Чем глубже я опускалась, тем хуже становилось, и я припала к стене, обессилев… Вот здесь, где-то здесь. Я и ныне ощущаю то же самое, что в тот миг. Вижу, и ты тоже? Прильни ко мне боком, если ноги не держат. Крепись, о Твайлайт! Мы идём вниз.
Я продолжила спуск. Иначе было нельзя. Подымись я наружу, уйди прочь оттуда — страшная тайна терзала бы мою душу до скончания веков. Иначе никак.
По правде… по правде, не спустись я тогда к воде, судьба обернулась бы куда страшнее. Ибо не было мне пути назад, и все дороги окутывал мрак — только бездна ждала впереди.
Ну вот, пришли. Ничего. Держись за мою ногу. Твои чувства остры? Ш-ш. Напряги слух.
…Слышишь её? Песню? Да, не просто слышно — её видно. Это она. Вода. Исток.
О двух истоках сказывает время — об истоке, что в Джаннате, и об истоке, что в тени у моря гор. Но есть и ещё один, третий, сотворённый не порядком вещей, а силой колдовства, злой волей рождённый в скверне, пагубе и нечистоте.
Когда песнь, давшая начало нашему миру, начала стихать, когда финальные аккорды явили на свет меня, — воды отступили. Мир в те мгновения был так млад и так пуст, но столь… столь прекрасен. Но… тогда, уже тогда не всё в мире пело гармонично. Кем, чем было оно?.. Не могу знать; скажу лишь одно: это заточило воды тут, в забытой всеми юдоли скорби. Отнятая от животворных источников, вместилищ других вод, песнь зазвучала сама по себе, рождая эхо в глухих стенах темницы, покуда её лад не утратил стройности. Она сбилась с нот… и стала Новой Песнью.
И блага в ней больше не было.
Другие истоки ведут к жизни — они суть врата в сердце сущего, в сердце мироздания. Но этот не ведёт никуда, лишь в преисподнюю. Не подходи близко.
Да что я болтаю? Будто тебе это под силу.
А если под силу — могу ль я воспрепятствовать тебе? Коль скоро диссонанс песни не лишит тебя чувств, то лишит воли — без всякой надежды вырваться; сомневаюсь, что смогу тебя остановить, не покалечив…
Всё случилось в мгновение ока.
Луна давно усвоила, что всё плохое всегда происходит с молниеносной быстротой. Тот миг, что отделяет мысль от действия, доля секунды меж смертью и жизнью — промежуток времени подчас столь краток, что будто и не существует вовсе.
Исток выглядел всё так же, как отложился в памяти, и всё так же пел. Тошнотворные белёсо-голубые блики играли на сводах обширного грота, воды плескались, не замирая ни на миг, клокотали и пузырились. В глубинах Истока бурлила неувядающая жизнь — чуждая и, возможно, неподвластная уму, но… жизнь. Исток был живым.
Луна хотела поведать Твайлайт о многом, рассказать, что в этих водах так влекло её, что увидела она под рябью волн, но не успела.
Не в силах сопротивляться гипнотическим напевам песни, единорожка стремительно двинулась вперёд. Луна вцепилась в неё копытами, а потом и магией, ударила крыльями по спёртому воздуху, как будто могла оттащить рывком или удержать на месте, но Твайлайт была сильнее любого единорога.
Магия Луны словно напоролась на препятствие — и отскочила, ошеломив хозяйку. Аликорн не успела выкрикнуть даже имени.
Воды Истока сомкнулись над головой Твайлайт.
Сидя у воды, Луна неспешно вела рассказ, и собственный голос вторил ей отзвуками эха:
Когда я бросилась в воду, отчаяние погребло меня и лишило всяких мыслей; я не думала, что увижу и что со мной станется. Пускай гнев испарился, но раскалённая пустота звенела в голове, не давая ей остыть.
Ты когда-нибудь видела вещий кошмар, а, Твайлайт? Такой вязкий, липкий, но в то же время столь осязаемый, что мог бы стать явью? А кошмар абсолютный, чудовищно знакомый, который ты уже как будто переживала раньше?
Я — видела.
Десятки, сотни кошмаров.
Видела: я выхожу из вод, выбираюсь наверх, к последователям. Видела: вот мой стяг, но он был другим, и шагали под ним легионы, и мрак — чернее самой чёрной ночи — полз им вослед тенью, застилая горизонт. Видела: ругаюсь и бранюсь с родной сестрой. Видела: её уносит восставший из камня Дискорд, а следом — свеча её жизни гаснет под копытами Сомбры.
Тебе ещё неведомо, кто он, но подозреваю, что ненадолго. Времена меняются.
Я видела… видела её смерть, гибель от удара Сомбры. Но потом новое видение явилось мне, и я знала: оно истинно. Видела: я стою, и копыто моё, подкованное железом, лежит на её горле. Она просила о пощаде, но в просьбах тех не было достоинства — лишь бессвязная, отчаянная, униженная мольба. Слёзы текли по измазанным сажей щекам, губы кривились в пыли, брызжа слюной, исходя кровавой пеной. Не как гордая героиня умоляла она, но как презренная трусиха, лобызающая подковы победительницы. Селестия слёзно молила сохранить ей жизнь, клялась в покорности и вечном служении, увещевала, что отсечёт себе рог, дабы доказать смирение, сулила ужасные вещи — всего за пару мгновений жизни. А я давила копытом ещё чуть сильнее, и ещё, и ещё, пока слова не иссякли, а она как рыба не затрепыхалась без воздуха…
…И вдруг — обмякла.
И я осталась одна в развалинах нашего замка, но прошлой жизни не было, и я была другой. Обличье моё стало чудовищно. Более не таились за губами клыки, доставшиеся мне от свирепой битвы с Отцом Вурдалаков, но торчали в злобном оскале, а глаза горели с дикой, звериной страстью… Я не ведала, на кого гляжу, ибо это была не я… эта тварь не была мною.
Нет, ещё нет.
…И новое видение: Селестия сотрясается от хохота, и я бегу, но колдовское копьё разбивает щит, пронзает задние ноги. Падаю на землю как подрубленное деревце. Сестра — чистое пламя во плоти — нависает надо мной, глядит сверху вниз. Сполох магии! Ноги растекаются воском. Крылья отделяются от тела перо за пером, кусочек за кусочком, — и она смеётся: давно это хотела сделать, давным-давно, ещё до того дня, когда мы получили власть над небесами, ещё столетия назад. Всегда хотела. Да я сгораю от ненависти! Ах, кто ты для меня, спрашиваешь? Бледная тень, скулящее ничтожество: всё тебе не так, всё тебе мало, — и всё пищишь, как цыплёнок, всё ходишь хвостом и сотни лет тявкаешь, как собачонка. Карманная зверушка на сотню-другую лет — ластится так умилительно… да больно громко лаем заливается! Хватит! Довольно! Твои подружки — и те не любили тебя, только жаловались втихомолку, пока ты не слышишь, да вот незадача: все сгинули…
И вновь видение… видения, видения, одно за другим!.. Мы кричим друг на друга, но вдруг — Селестия заключает меня в объятия, прижимает к груди, и я рыдаю на её плече, давясь извинениями. Я, я такая… но не слова слетают с моих уст — удивлённый вскрик; и я отшатываюсь — кинжал торчит из-под рёбер. И следующее: она, отстранившись, грустно улыбается: ничего, я не злюсь, не страшно — но ты сама хватила лишнего, сама потеряла над собой власть, или нет? И следующее: в воздух взмывают элементы — теперь-то, верно, ваши…
Вдруг: луна! Пред моим взором предстала луна, которую я ещё не видывала и не увижу ещё долго.
Все видения обрывались на ней. Как по-твоему, на что похожа луна? Какая она в твоём представлении? Каково это, думаешь, лежать в немом оцепенении в серой пыли и взирать на планету, висящую над головой, и внимать пустоте, где нет воздуха и ветра? Нет запахов, нет звуков, нет дыханья — лишь ты наедине с мёртвой пустыней.
Звёзды. Ночи без конца. Дни без начала. Тысячу лет я пресмыкалась в непроглядной тьме, сжигаемая ненавистью к солнцу, свету и теплу родного дома. И знаешь… до того, как я часом позже вынырнула из-под воды, мне это понравилось. Понравилось лежать в тишине, немоте и слепоте, лежать и страдать, упиваясь ненавистью. Ненависть сродни молчаливому уединению в себе. А отчаяние… отчаяние подобно мягкой постели, в которой можно свернуться клубочком и — ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть… И это прекрасно. Лежать и тихо гнить. Гнить — так приятно… так правильно.
Я не стала рассказывать сестре. Но потом, всякий раз видя улыбку на её лице, я не могла отделаться от вертящегося на языке вопроса: а часто ли ты во снах отрываешь мне крылья?
Я прекратила навещать её грезы. Начала бояться.
А что, если я загляну, увижу и пойму, что всё правда? Что тогда? Что тогда?.. Что мне делать?..
И я всё разлагалась, всё гнила, всё упивалась — и всё ненавидела, и ненавидела, и ненавидела, и…
…Тебе самой ведомо, что было дальше.
А по пробуждении станет тем ясней и отчётливей.
Ведь так?..
…Прости.
Может быть, мне было невмоготу нести бремя знания в одиночку. Может быть, поэтому я так хотела взять тебя с собою — чтобы разделить его и не идти одной.
Может быть.
Прости.