"Дружба сильнее Войны!", Часть I: В преддверии бури.

Энциклопедия

Религии

Солецизм и солнцеславие — две родственных религии. Последователи и того и другого вероучения имеют святую книгу с одним и тем же названием — «Сиятельная Книга», и поклоняются Богу, который, как они верят, находится на солнце и наблюдает с него за происходящим на земле.
Раскол между двумя учениями случился давно, около восьми столетий назад, и с тех пор различий между ними становится всё больше и больше. А с увеличением различий растёт и взаимная неприязнь, что является причиной не только многих войн но и мелких, житейских ссор и раздоров...
Помимо того, существует манашад — религия, созданная будто бы в противовес солецизму и солнцеславию. Последователи двух первых религий, называющие себя светианами, поклоняются Солнцу и верят в силу дневного света. Манашадцы же — наоборот, поклоняются месяцу, и предпочитают ночное время дневному.

Велькская Республика

Велькская Республика — основное государство в произведении. Оно во многом противоречиво — да, оно именуется республикой, но при этом в нём существует монарх, избираемый на Великом Табуне (совет, созываемый в особых случаях). Впрочем, настоящей власти оный монарх имеет немного — власть сосредоточена в руках крупных и более мелких чистопородных, которые даже в случае войны редко приходят друг другу на помощь.
Нынешний же правитель Республики, королева Селестия, — особый случай, и не только потому, что она принадлежит к другой расе, — к аликорнам, так ещё и правит уже на протяжении двух столетий.
На самом деле, мало кто знает, откуда она появилась. Около двух веков назад, во время великой войны тогда ещё Веольшского Королевства с Замошским Царством, Табун выбрал её — невесть откуда взявшуюся чистопородную из рода Севтонских, и ни разу об этом не пожалел. Несмотря на то, что королевская власть уже тогда была строго ограничиваема вольностями чистопородных, именно благодаря Селестии была подписан договор с Лаитаньским Королевством, в результате чего образовалась Велькская Республика. Тогда же были захвачены обширные земли Делькрайны на юге, что весьма приумножило благосостояние государства.
Как уже было сказано, королевская власть не очень сильна в Велькской Республике. И, несмотря на все попытки Селестии как-то приструнить магнатов и чистопородных, с каждым годом власть табунов и табунчиков — больших и малых собраний, растёт, что приводит к многочисленным разногласиям, и зачастую только мешает.
Свободы и права чистопородных — это святая святых в глазах оных. Святыня, которую они будут отстаивать до последнего вздоха.
В Велькскую Республику входит три народа. Первый — вельчане, можно сказать, является основным. Второй — лаитане, нисколько не уступает в важности первому, недаром титул правителя — «Король Веольшский и Великий Князь Лаитаньский». Третий же — делькрайнцы, это нечто другое...
Во-первых, Делькрайна, несмотря ни на что, земля солнцеславная, в то время как народы Веольши и Лаитаньи — исконные солецисты. Это приводит ко многим разногласиям, — в частности из-за того, что священники-солецисты зачастую притесняют солнцеславных попов, и, конечно же, наоборот. Во-вторых, не стоит сбрасывать со счетов битяшей. Трудно сказать, кто они такие — то ли разбойники, то ли защитники, то ли ещё кто — но их существование выгодно Велькской Республике — они селятся около рек (например, самый крупный центр битяшества на Делькрайне — Запорожская Вольница, стоит на реке Чиетрец), и Запорожские битяши — крепкие, суровые воины, не только каждый год устраивают набеги на Кайруфское ханство, но и стерегут крайние рубежи государства от ответного нападения. Битяши считают себя независимыми, и тоже в некотором роде дворянами, посему смотрят на крестьянство свысока, и свою независимость и вольности пытаются всячески отстоять, что приводит к многочисленным восстаниям, ибо магнаты — те, кто Велькской Республикой управляют, вольных воинов не особо жалуют. Помимо того, существуют реестровые битяши — в отличие от «обычных» битяшей, они напрямую служат Велькской короне (конечно же, номинально, на самом-то деле они служат князю, нанявшему их), и получают за то жалование.

Прочие государства

Кайруфское ханство располагается к югу от Велькской Республики, и, несмотря на то, что не занимает больших земель, является вечным противником вельчан. Населяют его алмазные псы, исповедующие манашад, плюс к тому — очень яро, что зачастую приводит к войнам против «неверных» — а именно Велькской Республики и Замошского Царства. Считается, что кайруфцы дики, жестоки и нецивилизованны, кроме того, фанатичны, и что уживаться с ними в мире попросту невозможно.
Солнцеславное же Замошское Царство — иная картина. Оно предпочитает не слишком ввязываться в дела Велькской Республки, но камни преткновения существуют и тут, и один из них — город Смолухов, за последние три века переходивший из копыт в копыта не менее пяти-шести раз. Оно довольно велико, но расширяется в основном на восток — в те дикие земли, где ещё нет больших государств.
Королевство Свен — земля снегов и льда. Свены — суровый, могучий народ, исповедующий солецизм. Не менее сурова и могуча и их знаменитое войско — предмет гордости многих королей свенов на протяжении столетий. И недаром, ведь это — дисциплинированная, организованная, хоть и не очень многочисленная сила. Кроме того, они совсем не гнушаются наёмничеством — воины Королевства Свен принимали участие во многих войнах, воюя за самые разные государства.
Воюет королевство довольно часто — как с Велькской Республикой, так и с Замошским Царством.
И, наконец, Западные Королевства, которые, впрочем, не играют важной роли в рассказе: им собственные междусобойные войны (в том числе религиозные) не дают покоя.

Пролог. Встреча в степи.

Посеешь же плод добр, и древо добро вырастет; посеешь же злой плод, и злое древо взрастёт из него. — Сиятельная Книга.

Юная лавандовая единорожка, Искряна Земирежская, сидела за книгой в своей комнате. Её любознательный ум впитывал в себя, точно губка, букву за буквой, строку за строкой, страницу за страницей... сейчас, в эти волшебные часы чтения, она не нуждалась больше ни в чём.
Она поправила свою опрятную, пурпурную гриву с розовой полосой и облокотилась на стол.
Единорожка любила читать, любила получать новые знания, которые, — хотя она об этом и не задумывалась, — в тот суровый век, среди грубых нравов и непрестанных войн, навряд ли пригодились бы ей.
...Ещё одна страница...
Какой же добрый волшебник придумал чтение? Как бусы из слов могут с таким изяществом нанизываться на ниточки разума, порождать яркие образы, бесценные знания и с головой увлекать в иной мир?
Эту загадку ей ещё предстояло разгадать.
Но об этом позже.

---

От края до края Вечносвободную Степь окутала покровом чёрного бархата чаровница-ночь.
Солнце закатилось за далёкий горизонт и утонуло в тёмно-серой дымке. Звёзды сотнями, тысячами белых россыпей заискрились на ясном небе.
Смолкли последние птицы, повисла мёртвая тишина. Только, казалось, то там то сям с таинственным шёпотом мерцал изменчивый образ, что сплетал воедино тьму и тусклые огоньки: то зловещий дух степи обходил свои обширные владения дозором.
Призрак парил над землей, нашёптывал заклятья на неведомом наречии и ухмылялся: на его землях царит покой, который, впрочем, не сулит ничего доброго любому чужаку...
Мелькнула в ночном небе неуловимая тень и тут же пропала из виду. Дух степи, скорый, как мимолётная мысль, и зловредный, как голодный крыс, продолжал осмотр своего имения.
Вдруг, он замер. Сомкнулись призрачные брови, оскалились незримые клыки, а глотка исторгла беззвучный рык.
Посреди степи он увидел костерок. Маленький, скромный костерок.
Но костерок настолько желанный для усталого путешественника, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Однако тёплых чувств у призрака приветливые потрескивания пламени не вызвали. Он не любил беспорядка, а огонь посреди его земель, — то ли не беспорядок?
Дух степи взмахнул длинными чёрными крыльями и полетел к костру.
Так просто он этого не оставит.

Несколько путников посреди степи собрались вокруг уютного костерка.
Кто же они? Что заставило их устроить привал в этих недобрых землях? Страшная ли усталость? Безрассудство ли? Молодецкая ли удаль, жажда приключений?
Похоже, они нисколько не сомневались, что могут дать отпор кому угодно и чему угодно, ибо опасности здесь поджидали на каждом шагу, — будь то лютые разбойники, кровожадные звери, или ещё что — ранее невиданное и неслыханное.
Случалось и такое, что разъезды кайруфцев и битяшей рыскали по степи, схватывались друг с другом и заодно убивали всех, кого не попадя. И тела тех несчастных, что по случайности попадались к ним, оставались лежать здесь, обобранные и неупокоенные.
Впрочем, такого не случалось уже давным-давно...
Шёл 1648 год и Вечносвободная Степь пребывала в сравнительном покое. Такое уже бывало, — но, как и всегда, до поры до времени. Снова пронесётся ещё один десяток мирных лет, — и опять сильные мира сего не поделят что-то между собою. Пойдут тогда вперёд, на бой с врагами королевские полки, княжьи хоругви и отряды наёмников. Бросят Запорожские битяши свой клич по степи: «Пугу!» — и сотни бравых молодцов как один подымутся на борьбу со своим извечным врагом — Кайруфским Ханством.
И зазвенят на этих пустынных просторах сабли, загремят боевые кличи и затрещат самопалы; подобно пчёлам, зажужжат калёные стрелы; развеют ночную тьму сполохи ружейного огня, и бездыханные тела десятками будут валиться на землю. И годами будут гнить эти тела, и лишь случайный путешественник наткнётся копытом на пожелтевший за давностию лет череп, вздрогнет, съёжится, с опаской оглянется по сторонам, и ускорит свой шаг.
А когда закончится схватка, то снова воцарится над степями безмолвие, которое нарушат своим мрачным карканьем лишь чёрные вороны — извечные спутники битвы...

Огонёк, вокруг которого собрались четыре жеребца, с тихим треском поглощал хворост.
На голове первого, — земного пони, разодетого в пёстрые одежды, красовалась каракулевая папаха. Могучие мышцы перекатывались под его тёмно-красной, как запёкшаяся кровь, шкурой. С хмурым, но настороженным видом точил он свой катар камнем.
То был уже немолодой и опытный битяш, который доселе не растерял своей богатырской удали.
В небе прокричал ворон. Вдалеке, за небольшим леском, беззвучно блеснула молния. С запада дунул ледяной ветер и пробрал старого битяша до костей. Он словно не почувствовал холода; хриплый крик ворона — вот что на краткий миг привлекло его внимание. Жеребец прервал своё занятие, поднял голову и обратил зоркий взгляд голубых глаз в ночные небеса, — туда, где созвездия сплетались в мерцающие узоры.
«Ворон кричит... Не к добру это...» — подумал он и нахмурился пуще прежнего.
Он тряхнул гривой и с досадой, как надоедливого таракана, отбросил эту скверную мысль. Снова завжикал камешек по клинку, на котором то и дело отражались сполохи огня...
Конечно, такого бывалого вояку как он, воронами не напугаешь.
Битяш этот был бесстрашным, отчаянным воином. Такие, как он, не страшились и диких грифонов, и вендиго, — да и собрав охотничий отряд, они даже драконов могли уложить.
Стоит ли говорить о его битвах с простыми пони?..
За свою долгую жизнь он где только не бывал, чего только не видал, чего только не натерпелся.
Не раз он вместе со своими товарищами на лёгких лодках, «чайках», появлялся из ниоткуда с тем, чтобы разорить и разграбить очередную деревню врага. Не раз уж он лез в самое пекло битвы, сшибал вражьи головы своим острым катаром. Не раз уж он грудью вставал на защиту солнцеславной Запорожской Вольницы, — своего второго дома, места, подобного которому нет больше нигде в мире.
Не раз уж он наблюдал и печальный конец своих верных друзей и соратников...
Взгрустнулось битяшу, — вспомнил он крик ворона, вздрогнул, и ушёл в воспоминания...
Казалось ему, что только вчера пал Лысо, — его закадычный приятель: один из псов-кайруфцев в пылу сражения подкрался к нему сзади и пырнул ножом в спину.
Вспомнил запорожец его перекошенную от боли морду, вспомнил тот гнев, который охватил всё его существо, вспомнил то стремление отомстить за убиенного друга...
Вспомнил он, как прокатилась по его щеке скупая слеза.
Вспомнил он, как после боя отпевали они своих павших товарищей, в числе которых был и беззаботный Лысо — хитрый и удалой, точно матёрый лис. В трудную минуту он всегда подбадривал своих товарищей, а в скорбную пору из сил выбивался, — лишь бы только прогнать грусть и тоску прочь. И пил он поистине страшно; Лысо в одиночку мог перепить и перекричать целую гусарскую хоругвь Велькской Республики.

И долго бы мог запорожец кручиниться, вспоминать своих товарищей, что пали в жестоких боях (мало кто из битяшей доживал до преклонной старости), как вдруг...
Странное, тревожное чувство охватило всё его существо, — будто бы сотни незримых игл вонзились в его тело. Он вскочил на все четыре ноги, просунул копыто в рукоять катара и гаркнул:
— Вставайте, хлопци!
— А що сталося, пан атаман? — захлопал глазами Миклош — самый молодой из всей четвёрки.
— Немае времени! — отрезал старый битяш и добавил: — биду чую.
Из уважения к его опыту и мудрости трое молодцов поднялись на ноги, схватились за оружие и стали озираться по сторонам.
Мертвецкая тишина... Только ветер то и дело обдаёт морду своим холодным дыханием. Атаман с подозрением осматривался; он знал, нутром чуял, что не одни они здесь.
Так прошло несколько времени.
— Эй! — пронёсся по степи резкий оклик.
— Хто иде?! — закричал атаман и погрозил катаром в темноту.
Никто не ответил. Он оглянулся: его не столь умудрённые опытом спутники словно на угольях сидели.
«Трусы» — стиснул он зубы. Не успел он отдать новый приказ, как вдруг услышал торопливый топот многих копыт...
То добрый десяток пони окружал их со всех сторон.
Но его переполнял не страх, а лишь решимость дать всем напастям отпор.
Вдруг, пронзительный свист пронёсся по степи. Четырёх путников обступили пони, одетые в тряпьё. Вооружены они были из копыт вон плохо — кто с ржавым ножом, кто с косой, а кто получше одет — тот и с копьём.
Снова мелькнул далёкий сполох молнии. Из круга грабителей вышел, вытаскивая из ножен клинок, бежевый земной в справной шапке. «Главарь, Дискорд бы его побрал» — пронеслось в голове у атамана.
Главарь зло ухмыльнулся, погладил клинок и сказал:
— Ну що, странныки, добром будете дилытыся, али как?
Осознание численного превосходства придавало ему храбрости.
Но храбрость эта была подобна той храбрости, что показывает собачонка пред лицом опасности: бахвалится, лает кичливая собачка на своего противника, но её судьба предрешена заранее.

Атаман не боялся за свою жизнь. Он боялся за жизни тех, кто погибнет, если он не доберётся туда, куда ему нужно, — и только это беспокоило его. Битяш выслушал речи главаря, неприметной походкою отступил назад, толкнул задней ногой ближестоящего к нему единорога и прошипел:
— Юрко!
— Я. — Юрко с невозмутимым видом изучал врагов. За то атаман его и ценил — какая бы беда не приключилась, он всегда оставался спокоен.
— Палы по ным из самопалив, що есть мочы. Мы тебе прыкроемо.
Юрко лишь сощурился и молча кивнул в ответ. Его правое копыто потянулось к поясу, где висели, сокрытые одеждами, два метких пистоля и один длинный самопал...
Атаман отвернулся и, точно старый волк, загнанный молодым охотником в угол пещеры, взглянул в глаза главарю разбойников.
Вот уж уверенно наводит свой самопал охотник; торопиться ему некуда, волк у него на мушке. Зверь не может спастись.
Но на самом деле, жертва — не волк, а беспечный охотник. Он решил, что застрелить матёрого и опытного волка будет не сложнее, чем бешеную собаку. Но он ошибается; волк не сдался, не попрощался с жизнью, он лишь отступил на время и оценивает своего противника.
Оценивает с тем, чтобы мгновение спустя броситься на охотника и загрызть его...
Атаман, чеканя шаг, направился к разбойничьему главарю. По пути он бормотал себе под нос молитву:
«...Боже пресвитлый, ты все видыш, все знаеш, спаси ж и оборони от погибели, освиты ж мою дорогу и согрий мою душу ...
И путники, и грабители насторожились, наблюдая за двумя предводителями. Один лишь главарь не показывал вида, — хотя он и знал, что теперь-то без боя путники точно не сдадутся.
Атаман приблизился к нему и прошипел:
— От мене ты тилькы катаром по шии схлопочеш, мясоед проклятый.
Животный гнев вспыхнул на морде главаря, он закричал и замахнулся катаром .
То был знак для молодцов атамана. Прогремел выстрел, и главарь, морду которого исказила гримаса боли, покачнулся и тяжело рухнул на землю.
Грабители, разъярённые смертью своего предводителя, с громкими криками помчались на битяшей, как мчатся бурные волны на большие корабли. Атаман проревел:
— Боже пресветлый, защити нас! — и бросился вперёд.
И завязалась лютая сеча.
Грянули три громоподобных выстрела. Три трупа рухнули на землю. Юрко не знал промахов.
Разбойники всей гурьбой, как разъярённые вороны, навалились на битяшей. Закалённые в боях запорожцы отбивались со страшной силой, — могло даже показаться, что они вот-вот потеснят разбойников и разгонят их по степи, как разгоняет ветер опавшие листья.
Словно вихрь, мелькал то там, то сям катар атамана, вгрызался он в плоть и со свистом рассекал воздух. Грады ударов встретили охотников за лёгкой поживой, — и такого яростного сопротивления те не ожидали. Они дрогнули, и едва-едва не пустились бежать,— как вдруг раздался глухой стон.
Юрко, сражённый ударом задних копыт, рухнул оземь.
Разбойники радостно взвыли и набросились на битяшей с новыми силами.
Напрасно атаман дрался с тремя противниками одновременно, напрасно, стиснув зубы, отражал он один удар за другим. С такой толпой справиться бы смог только былинный богатырь.
Так и случилось. Разбойник подобрался к атаману сзади и огрел его копытом.
Помутнело всё, потемнело пред глазами атамана... Он подался вперёд и грохнулся оземь.

В Вечносвободной Степи только что разыгралась одна из обыкновенных сцен.

Не успели обрадоваться разбойники, как крик «бей-руби» раздался в краткой тишине. Разбойники как один обернулись туда, откуда шёл крик. Шесть пегасов, разодетых в красную форму Велькской Республики, вынырнули из ночной, тягучей, как мёд, мглы.
И пришли они по их души.
Разбойники, было, обратились в бегство, — но преследователи настигали их и разили без пощады.
Вот уж острое копьё пронзило первого разбойника, за ним заследом пали и второй, и третий, и четвёртый...
Воины покружили над полем боя, опустились вниз и сложили крылья. Один из них, — по-видимому, предводитель, подошёл к атаману. Тот еле дышал. Пегас, пытаясь разглядеть морду незнакомца, крикнул:
— Анджей!
— Я, пан поручик! — юный единорог синей, как грозовое небо, масти, — почти что подросток, со спехом подскакал к своему хозяину.
— Высечь огня да запалить!
Тотчас же посыпались искры и вспыхнул факел. Свет полился на понурую морду атамана. Анджей опустил навострённое ухо на грудь павшего и отвёл взгляд куда-то в сторону, прислушиваясь...
— Знатная птица... — пробормотал себе под нос поручик, и тотчас же осведомился: — Ну что, живой?
— Живой, ваша милость. Такого-то попробуй, убей... — Анджей убрал голову с груди земного, понизил голос и прошептал: — А шапка-то на нём какая... Целое состояние стоит. Пан поручик, может быть...
— Анджей! — оборвал речи своего слуги поручик.
— Я же только предложил, ваша милость! — замахал копытами Анджей.
Вдруг, атаман зашевелился и, с трудом вдыхая воздух, прохрипел:
— Пить... Пить...
Анджей не стал дожидаться приказа, а открепил от пояса флягу с драконкой — крепким хмельным напитком, и подал её атаману. Тот прильнул к горлышку и стал жадно, словно бык, утомлённый дракой, глотать живительную влагу.
— Ладно, здесь и заночуем, — запалите костёр! — крикнул поручик.
Солдаты стали готовить стоянку. Негромкий, деловитый гомон заслонил собою тишину. Степь будто бы оживилась. Одни принялись разжигать заново костёр, другие — расстилать медвежьи шкуры для ночлега, а третьи пошли по дрова. Мёртвых свалили в одну кучу и убрали её подальше, а еле живого Юрка уложили на землю. Им занялся лекарь из отряда.
Поручик, не беспокоясь больше о незнакомце, прилёг на бурку у костра.
На вид ему было ему лет двадцать шесть — а это, если учесть его немалый чин, немного. Весёлые сполохи огня озаряли его тёмно-жёлтый, как спелая пшеница, окрас, светлую гриву, задорные зелёные глаза и надёжную кольчугу.
Атаман напился, отдышался, и с некоторым трудом поднялся на ноги. Поручик встал и пошёл к нему.
— У кого это я? — спросил атаман и посмотрел вокруг.
— У тех, кто вашу милость спасли, — ответил ему поручик не без дружелюбия.
— Однако прошу прощения, что сразу не поблагодарил за помощь! Примите же копыто моё и искреннюю благодарность.
Атаман протянул копыто поручику. Впрочем, самоуверенный рыцарь не сделал того же, а лишь усмехнулся:
— Анонимных благодарностей не принимаю. Сперва я хотел бы удостовериться, что говорю с чистопородным.
— Соглашусь, что неправильно поступил, сразу имени своего не назвав. Перед тобой, сударь, Прокоп Шумейко, чистопородный Кыювурского уезда, полковник битяшской хоругви.
— Ян Несвижский, поручик панцирной гусарской хоругви светлейшего князя Доминика Черешецкого.
— Под началом славного воина, сударь, служишь! — удивился Прокоп. — Прими же теперь копыто моё и благодарность.
Они пожали друг другу копыта.
Теперь поручик нисколько не сомневался в незнакомце. Одежды и умение вести разговор, а также небольшая булава за поясом, — знак власти как среди реестровых, так и Запорожских битяшей, выдавали в нём благородное происхождение.
Пан Несвижский пригласил его отужинать — благо, к обыкновенным запахам степи примешался, точно капля душистого вина к целому морю воды, приятный аромат наваристого борща.
Поначалу все молчали. Только трещал костёр, стучали ложки об глиняные миски, и челюсти пережёвывали варёные овощи.
Однако вскорости молчание нарушилось; принесли вино в изрядном бурдюке. Поручик и не то полковник, не то атаман выпили по чарке и завязалась нескучная беседа...
— За наше благополучное домой возвращение! — воскликнул Ян и залпом выпил.
— Позволь же полюбопытствовать, сударь, а откуда ты возвращаешься? — спросил Прокоп, чьи усы уже увлажнились алым вином.
— О, издалёка, — махнул копытом Ян, — из самого Кайруфа!
— И зачем же ты, сударь, туда ездил? — полюбопытствовал Прокоп. — Выкуп, али что-то другое?
— К хану, с посланием от светлейшего князя Доминика Черешецкого.
Шумейко насторожился. Хитрость мимолётной, смутной тенью скользнула по его морде, уши его приподнялись, и сам он как-то вытянулся:
— Так вот как, сударь! В приятной же компании тебе побывать довелось... И о чём светлейший князь изволил писать хану?
— О чём князь хану писал, это ни вашей милости, ни меня не касается, — нахмурился поручик.
— Я, было, удивился, — с лукавой улыбкой заметил Прокоп, — что светлейший князь такого молодого своего офицера отправил послом к хану. Вижу теперь, что не по годам ты умён, и заткнёшь за пояс многих наших бородатых мудрецов.
Ян ничего не ответил на лесть. Только глаза его вспыхнули задорным огоньком.
— А ты, сударь, чего поделываешь здесь, в степи? — спросил он в свою очередь.
— Еду с посланиями в крепость Копытач, к пану Грогоцкому. Да вот, — развёл полковник копытами, — как видишь, такое вот несчастье нам приключилось.
— Отчего же вы вверх по Чиетрецу вплавь не отправились? — удивился Ян и отпил ещё вина.
— Ничего не знаю, — отчеканил Шумейко, — таков наказ был. Помимо того, нынче в степи спокойней, нежели в другое время.
— И всё же, странно, — покачал головой пан Несвижский.
Вдруг раздались резкие возгласы и звон оружия. Неужто чужаки какие?
Ян и Прокоп разом обернулись. Последний, ни секунды не раздумывая, закричал на делькрайнском:
— СТОЯТИ!
Пони, которые появились из темноты, точно акулы из морских пучин, представляли собою сомнительное зрелище. Вид их не внушал никакого доверия — хмурые, суровые морды, длинные усы и бороды, прищуренные глаза, кое-где рваная одежда...
Напряжение повисло в воздухе. Казалось, ещё немного, и затрещат самопалы, а свинцовые пули вопьются в тела, — ибо читалась с обеих сторон лишь ненависть. Древняя, закоренелая ненависть.
Ненависть вольного битяша к жолнеру чистопородного князя, ненависть землепашца к чиновнику, что сдирает с крестьянина последний медный грош, ненависть заманчивой вольности к державным оковам.
Пан Несвижский замешкался: с одной стороны, раз уж Прокоп ведёт себя так, значит он их, вестимо, знает...
— Это мои хлопцы, — пояснил Шумейко.
...С другой стороны, Вечносвободная Степь — место опасное, и окажись он в другое время и в другом месте, он бы, не задумываясь, отдал приказ стрелять.
— Хто иде? — послышался строгий выклик на делькрайнском из толпы солдат.
— Божии слуги! — последовал ответ.
Когда полковник направился к ним, то тот же самый голос радостно воскликнул:
— Пан атаман, а мы уже боялыся! А що это за велячишки с тобою?
— Это не велячишки, — возразил Шумейко, — а благородни рицари. Он, — Прокоп указал копытом на Яна, — и его отряд спаслы нас от розбийникив.
Несвижский молча наблюдал. Его доверие к «полковнику» таяло, словно снег весной, с каждым мгновением...
Уже давно он с посольством покинул земли Велькской Республики. Много воды с тех пор утекло, и не знал ещё Ян, какие события происходят на его родине.
Но доверия к битяшам (даже реестровым) он не испытывал никакого.
А меж тем, знай он доподлинно то, что происходило сейчас в Велькской Республике, могли бы грядущие события развернуться совсем не так, как развернулись они на самом деле...
Вслед за этим Прокоп Шумейко повернулся к Яну и сказал:
— Что же, сударь, благодарю тебя за помощь, за угощение, но служба не ждёт, а времена-то нынче тяжёлые.
Поручик

ничего не ответил, а лишь кивнул в ответ.
Он колебался. Казалось, что его копыто вот-вот поднимется вверх, что воскликнет его повелительный голос: «огонь!».
— Как знать, — продолжил полковник, — даст Солнце, встретимся, отплачу тебе за услугу. Гора с горой не сходится, а один пони с другим обязательно сойдётся...
— Бог пресветлый да осветит вашу дорогу, — промолвил Ян. — В добрый путь.
— В добрый, — кивнул Прокоп. — Солнце да защитит нас...
— Спасы и сохраны! — грянули битяши. Они развернулись и ушли (положив при этом раненого Юрка на носилки) с тем, чтобы исчезнуть так же внезапно, как появиться.
В краткий миг напряжение развеялось.
Солдаты поручика стали постепенно опускаться на свои места и возвращаться к своим делам.
Сам же поручик простоял дольше всех остальных. Непонятная тревога, точно червь, точила его изнутри.
Однако не прошло двух минут, как битяши запели. Завёл песню зычный, словно пушечный выстрел, голос, запорожцы подхватили её, — и полилась, заиграла, заструилась по степи дружная, лихая битяшская песня:

Ой там за морями высокие горы
Туманом покрыти
Ой там за лесами широкое поле
Галочки пролитни
Ой там за лесами широкое поле
Галочки пролитни

Ой вы галки галки вы чубарки
Пиднемытсь за гору
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому

И разносилась по степям та песня, с каждым словом набирая силу и мощь. Случись здесь оказаться кайруфцу, упал бы он замертво от одного лишь её звучания.
Шальной ветер, который по своему обыкновению разносил лишь звуки сражений, с охотою проносил её по земле. Гремела она так, что отзвук её донёсся не только до поручика, но и до далёкой, одинокой деревянной крепости.
Вздрогнул и проснулся в ней старый страж; взглянул он вперёд, в дикие, необъятные степи.
Но пуста и безмятежна была Вечносвободная степь, даже более, нежели обычно. Вздохнул горько старик, вновь прилёг на деревянный пол и заснул крепким сном.

Ой рады б мы у гору пидняться
Туман налягае
Ой рады б мы до дому вернуться
Хан нас не пускае
Ой рады б мы до дому вернуться
Хан нас не пускае

Не так хане хане той проклятый
Как ханова маты
Хоче намы намы битяшами
Кайруф звоюваты
Хоче намы намы битяшами
Кайруф звоюваты

Она ж намы намы битяшами
Кайруф не звоюе
Она намы нашимы телами
Орлив насытуе
Она намы нашимы телами
Орлив насытуе

Ой вы галки галки вы чубарки
Пиднемытсь за гору
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому...

---

А Искряна, между тем, перевернула ещё одну страницу...

Глава I. Две судьбы.

...Затем повёл войско свое ясновельможный князь Доминик Черешецкий на битву с курфюрстом Виттергольдом. Бой состоялся в Бьяльском монастыре. Спустя два месяца тяжёлой осады победу одержали воинства Велькской Респубики, несмотря на численное превосходство свенов и лютые морозы, трещавшие в то время над этими землями... — Летопись.

В Чигривилле, — обычном захолустном городке Велькской Республики, разыгралась весьма необычная сцена...

Впрочем, на этом стоит отвлечься. Чигривилль был не совсем обычным, хоть и захолустным городом. Начать хотя бы с того, что на границе с Вечнодикой степью этот город стоял первым, — и его жители нередко принимали на себя первые, самые страшные удары из степей.
Из-за этого чигривилльцы изрядно поднаторели в военном деле, — но, впрочем, спокойствию истинную цену они знали хорошо; в городке царило дружелюбие и искренность, — что в те суровые времена встречалось очень нечасто.
К землям вокруг Чигривилля прилегала одна из частей обширных владений светлейшего князя Доминика Черешцкого, — именитого и могучего воеводы Делькрайнского, который, благодаря своим великим ратным подвигам, стал живым преданием.
Именно под его началом и служил небезызвестный вам поручик Ян Несвижский.
Стоит повести рассказ о князе Черешецком, ибо его деяния заслуживают уважения более чем.

---

Начало его правления ознаменовал страшный голод, — такого голода, такой разрухи и стольких смертей даже старожилы не припоминали.
Поначалу народ страсть как перепугался — ходили даже слухи о том, что это — знак небес. Говорили, что голод — лишь предвестник Ненасытной Чумы, которая многих превратит в бездумных упырей. Говорили, что близится Конец Всего Светлого.
Крестьяне, встревоженные и обозлённые, похватались за оружие. Начался бунт. И тут бы и делу конец, — ведь восстания в те времена случались нередко, но к мятежникам, внезапно для всех, примкнули таинственные фениксы.
Эти волшебные, гордые создания из огня и света были, пожалуй, самыми загадочными существами во всей Эквестрии. Они всегда появлялись будто бы из ниоткуда, — и ни с кем, кроме избранных ими, они не говорили. В конце концов, они исчезали, — внезапно и весьма некстати.
Какая им выгода была от союза с мятежными крестьянами? Этого никто не знает и до сих пор. В чём может состоять их выгода, никто тоже не знал.
Дряхлый отец Доминика не снёс этой ужасной вести и скончался. На княжеский престол вступил молодой Черешецкий, полный сил и решимости.
Он точно знал, что лучший способ искоренить заразу, — это вырывать её в корне.
Молодой Черешецкий не открыл своих житниц, как поступали обыкновенно в трудную годину голода: он немедля собрал свои хоругви и жестоко покарал мятежников. Солдаты вешали, рубили, распинали и убивали, не щадя ни стар, ни млад. Волна ужаса, крови и смерти прокатилась по мятежникам, смяла их и разметала по земле.
За то народ дал ему прозвище «Кровавый».
Фениксы исчезли, все, — все до единого, — и исчезли они так же неожиданно, как и появились. Никто не мог поведать о том, что они замышляли: тех редких счастливчиков, которые имели право с ними говорить, они забрали с собою. А куда забрали?.. Неизвестно.
Суровое наказание тотчас же отбило у крестьян всякую охоту к возмущениям. Бунт закончился. Народ разошёлся по разорённым домам, еле слышно проклиная всех и вся: судьбу-злодейку, проклятый голод и Кровавого Князя...
И только редкие виселицы и кресты, которые ровными рядами стояли вдоль дорог, своим красноречивым молчанием рассказывали прохожим путникам об ужасных событиях недалёкого прошлого.

А затем начались чудеса: возрождение земель Черешецких из кровавого пепла.
Доминик с таким же пламенным пылом, с каким он раннее подавлял восстание, принялся за работу. И все дивились на его великие дела, — и надивиться не могли...
За какие-то семь лет он доверху набил житницы в своих владениях, расправился со всеми разбойными ватагами, расширил подвластные ему земли едва ли не на четверть, разорил все логовища диких грифонов, сместил львиную долю сановников, наместников, чиновников и офицеров, заменив их молодыми, но подающими великие надежды пони...
Дела заладились в его землях. И вскоре простой народ, почитай, и забыл прежние обиды и притеснения. Да, память не умерла, — ибо память о злодействах не умирает никогда, — но то, что всё во владениях Черешецкого идёт на поправку, разумелось само собою.
Как ему это удалось — неизвестно. Злые языки говорили, что он побратался с нечистой силой: то ли с демонами, то ли с Дискордом, то ли с ведьмами, то ли с фениксами...

Но во всей красе его блестящий дар проявился позже, во время великой и разрушительной войны с Королевством Свен.

Настали недобрые времена для всей Велькской Республики; едва грянула война, как два коронных гетмана в самом разгаре сражения предали свою отчизну. Одно сокрушительное поражение следовало за другим. Войско свенов захлестнуло страну, словно голодная орда параспрайтов тучные, колосистые поля.
Увы! Не было у Велькской Республики предводителя, не было вождя, который бы крепким копытом и метким словом направил войско на бой: растерянные вельможи тратили своё время на пустые споры, а королева Селестия ничего не могла с этим поделать.
И когда уж стали поговаривать о добровольной сдаче, появился он.
Доминик Черешецкий. Он ни с кем не советовался, он никому не подчинялся, — он всё делал по-своему.
Вместе со своими полками он пошёл на свенов. Два воинства сошлись в битве за Бьяльский монастырь — древнюю и прославленную обитель, прочные белокаменные стены которой могли долго сдерживать натиск даже самого опасного неприятеля.
И грянул бой!
Воины князя бок о бок с монахами и прихожанами отстаивали монастырь, а на них валом надвигались стройные ряды свенов.
Защитники обрушили на врага огненный шквал свинца, кипящего масла и пушечных ядер. Когда загремели первые выстрелы, монастырь заволокло густым покровом порохового дыма и сажи. Ядра, изрыгаемые пушками, с леденящим душу воем вгрызались в толпы врагов. Повсюду грохотали самопалы, — и свинцовые пули, точно маленькие насекомые, впивались в тела и несли смерть.
Ужасные потери охладили пыл пришельцев с севера, но не сломили их закалённый дух. Они добрались до стен и полезли на приступ...
Завязалась жестокая сеча. Громкий звон оружия затмил собою все прочие звуки. Противники рубили, кололи и резали, — то и дело со стен срывались бездыханные трупы и валились на обагренную кровью землю.
Пощады не просил никто.
Мелькали клинки, бряцали доспехи, а робкие лучи солнца, что скрылось за тучей, вспыхивали на железе, словно на поверхности бурной воды.
Сражение не утихало долго, как не утихает яростный пожар, который со временем только набирает силу.

Два месяца продолжалась осада, и после этого сражения столько сказаний о могучем князе сложили, столько домыслов и измышлений выдумали, что теперь отличить истину ото лжи никак невозможно.
Одни рассказывали, что князь, видя нерадивого солдата, выхватывал у него самопал и метко поражал врагов, на зависть даже прославленным стрелкам. После нескольких выстрелов он молча возвращал оружие бойцу, одаривал его суровым взглядом и шёл дальше.
Другие рассказывали об ином случае. Князь тогда обозревал со стены сражение, совсем поблизости от сражения. Вдруг, откуда не возьмись, на стену, шипя по-змеиному, залетела бомба.
Повалились на землю солдаты, разбежались кто куда (ни одного единорога в тот момент, по несчастью, поблизости не оказалось), и один лишь Черешецкий подбежал к бомбе, вцепился в фитиль зубами, вырвал его и затушил об снег.
Бомба не взорвалась.
Третьи утверждали, что даже спустя месяц осады, жестоких лишений и яростных приступов князь-таки оставался непреклонен. Никто даже и припомнить не мог того, чтобы оставил он крепостные стены. Днём он наблюдал за битвой, иногда сражался и сам, а ночью неусыпно нёс дозор на стенах, подобно простому солдату...
Рассказывали, как он предотвратил взрыв в монастыре. Тогда небольшой отряд вражеских пегасов, нагруженный бочками с порохом, залетел средь безлунной ночи в крепость.
Никто их не заметил.
Они тайком зарезали караульного и заложили бомбу. Минутное дело, казалось бы.
Вот уж от они отбежали назад, подальше от бомбы. Один из свенов отошёл на расстояние выстрела и навёл пистоль. Однако не успел он грызнуть спусковой крючок, как вдруг оглушительный гром пронёсся по погружённой в сонную тишину крепости. Пегас покачнулся, словно срубленное дерево, и повалился на землю.
То стрелял князь.
Свены не догадались использовать свою последнюю возможность и попытались обстрелять ненавистного им князя. Все пули просвистели мимо; он тотчас же укрылся за грудой развалин. Свены поняли, что задание они теперь провалили уж наверняка, — и взмыли в воздух.
Не всем удалось уйти — подоспевшие вельчане сразили почти половину пегасов дружным самопальным огнём.

Стоит ли говорить, что князь заслужил великую любовь со стороны своего воинства? Стоит ли говорить, что войско свенов — одно из лучших во всей Эквестрии, боялось Князя-Демона (так они его прозвали) пуще злобного Дискорда? Стоит ли говорить, что своей верностью отчизне, своим мужеством и неутомимостью он подавал великий пример всем своим воинам?
И несмотря ни на что, — несмотря на голод, усталость, морозы и бесконечные перестрелки, солдаты его не желали сдаваться. Каждый раз, когда на стенах появлялся князь, — худой, измождённый, но всё ещё с огнём в глазах, воины дружно кричали:
— Слава Доминику, слава! Все костьми за тебя поляжем, а не сдадимся! Ура! — и сражались стократ лучше, на пределе всех мыслимых возможностей.

И — диво дивное, к концу осады не свены, а вельчане оказались победителями — несмотря на то, что у последних вышли почти все боеприпасы, а голодные защитники сгрызли до основания каждый кустик в монастырских стенах.
К тому времени в Велькской Республике дела пошли лучше: королева Селестия наконец убедила вельмож выступить единой силой против врага. И тогда-то курфюрст Виттергольд ощутил, что дело пахнет порохом... К тому же, прочих лордов королевства Свен не волновала судьба Виттергольда, — бездарного полководца, который провалил такую лёгкую осаду.
Собственные соратники бросили его на произвол судьбы.
Он сложил оружие и сдался на милость Черешецкого.
Говорят, что когда князь вошёл во вражеский стан, то воины свенов жались к палаткам, и шептались, точно деревья в лесу; «вот он, — мол, — Демон». И правда, глаза Доминика горели каким-то нездоровым огнём, а взгляд его будто бы отсутствовал (эта странность водится за ним и до сей поры).
Выступал он с гордо поднятой головой, несмотря на страшную худобу и усталость. С презрением смерял он отрешёнными взглядами солдат «лучшего войска во всём мире». Когда же он столкнулся мордой к морде с предводителями врага, — курфюрстом Виттергольдом и капитаном грифонов-корсаров, Гильдом Одноглазым, то их разговор был коротким:
— Стаьёмся, — Виттергольд испустил усталый вздох.— Ви побьедитель.
— Хорошая попытка, — пробормотал Гильд Одноглазый и сложил лапы на груди. — Но мы-то знаем, кто тут победил. Ха!..
Князь ещё выше поднял голову и ответил:
— Учитесь-ка вы воевать, судари.
После этой славной битвы Великий Табун без всяких сомнений назначил Доминика Черешецкого Воеводой Делькрайнским. Теперь никто не осмелился бы назвать его «душегубом», «кровавым», «братоубийцею» или «вольнодумцем», — а ведь некоторое время ходили за ним и такие прозвища.
Теперь его прозвали Неистовым.
Ещё много блестящих побед одержали войска Неистового Князя и впоследствии. Он взял Смолухов отчаянным приступом, он наголову разбил огромный отряд кайруфских лазутчиков в самом сердце Велькской Республики, он взял одну из воздушных крепостей Королевства Свен, построенных из облаков...

Так что слова Прокопа Шумейко: «Под началом славного воина, сударь, служишь!», были правдивы... Чего не скажешь об остальных лукавых речах подозрительного полковника. Из них как будто бы сочился лживый яд.

Но, впрочем, судьба — известная шутница...

---

На городской площади Чигривилля, как уже было сказано, разыгралась самая необычная сцена.
Два единорога-близнеца, братья Флим и Флэм, одетые в причудливые заморские убранства, вовсю расхваливали своё новое изобретение. Оно гремело, словно сотни барабанов, бряцало, будто бы клинок об латы, стучало, точно стая дятлов и звенело, как удары молотом об наковальню.
Как утверждали братья, большое устройство с великим множеством хитроумных механизмов — не что иное, как... Вечный Двигатель.

И вправду,— изобретение работало просто так, как вода или воздух. Работать её заставляло затейливое, словно узоры на окнах зимой, хитросплетение труб, грузов и шестерёнок. На глазах удивлённой толпы оно без помощи работников порубило дрова.
Представление впечатлило Чигривилльцев, — и оглушительный гром восторгов заслонил собой негромкое ворчание недовольных.
Впрочем, обман двух братьев вскоре раскрыл какой-то маленький жеребёнок: он из простого любопытства подкрался к машине сзади и заглянул туда. Жеребёнок обнаружил, что устройство в ход приводит... другой пони.
Горе-изобретателей подняли на смех. Те, однако, нисколько не растерялись; машина их, как и они сами, исчезла в мгновение ока, — стоило одному из них покрутить ус и с обаятельной улыбкой спросить:
— Ну что, в другой город, брат?

Искряна ахнула: наблюдая за происходящим, она совсем забылась. А ведь она потеряла столько времени! Столько страниц не прочитано, столько знаний упущено, пока она пребывала в праздности!..
Единорожка со спехом порысила к своему дому. У неё был ещё огромный ворох дел — а именно; учиться, учиться и ещё раз учиться.
Ей самой никогда не казалось, что она взваливает на себя чересчур большой груз ответственности. Полученье знаний она считала не только своей священной обязанностью, но и великим удовольствием.
Пожалуй, главным в её жизни.
Её увлекало всё на свете — от магии, в которой она весьма преуспела, до трактатов по истории и философии, — и даже рыцарские романы не оставляли её равнодушной. Сказания о благородном рыцаре по имени Дэринг Ду захватывали её в особенности.
Родители нисколько не возбраняли её увлечение чтением. Напротив, они всячески его поощряли, — в отличие от отцов и матерей её ровесниц, которых больше волновало, удастся ли выдать кобылку замуж.
— Если она не станет величайшей волшебницей всех времён и народов, — говорил её отец с гордостью, — я обреюсь налысо и стану продавать драконку на улице... Попомните мои слова, — продолжал он, — её имя ещё долго будет греметь по всей Республике!
Отец её, Огень Земирежской, небогатый чиновник, прикладывал все усилия к тому, чтобы раздобыть как можно больше книг для своей дочери, — и их в доме Искряны скопилось больше, чем драгоценностей в какой-нибудь драконьей пещере.
Правда, библиотекой этой пользовалось лишь семья Земирежских, — ибо вопросы просвещения и духовного воспитания не слишком-то заботили их соседей. Не заботили они и их отпрысков, которые предпочитали скучным занятиям житейские увеселения.
Нашу же героиню её товарки неоднократно пытались зазвать с собою на гуляния — но та всякий раз находила новые и новые причины для отказа...
— Вот ты где, Искряна!
Три юных единорожки встали на её пути. Юная Земирежская резко остановилась, как будто бы столкнувшись мордой к морде с разозлённым зверем.
Нет. Только не снова...
— Танцерка устраивает небольшую гулянку по случаю обретения метки её младшей сестрой... Хочешь пойти? — спросила белошёрстная пони с розовой гривой.
Искряна смешалась. Она должна измыслить что-нибудь, и поскорее...
— Ох, девчат, простите... — три единорожки ещё пристальнее уставились на неё. — Мне надо много прочитать сегодня. — Она улыбнулась с таким красноречием, с каким только могла, и стремглав промчалась мимо них.
— Она вообще что-нибудь другое кроме учёбы делает? — возмутилась розовогривая единорожка.

Впрочем, ответ она знала заранее.

---

Воины в красных одеждах шагали по улице Чигривилля.
Два дня прошло с той загадочной встречи в степи, и Ян Несвижский, наконец-таки, добрался с отрядом до города. Здесь поручик хотел отдохнуть с денёк от долгой дороги, а засим продолжить свой путь до Лодзин, — где он надеялся наконец-то встретиться со своими друзьями, с князем Домиником, а также с Ней... С Раритою Досколович.
С дамой его сердца.

Некоторое время спустя он уже сидел в кабаке вместе со своим приятелем и давним другом Доминика Черешецкого, старым полковником Земняцким.
Ян с несказанным удовольствием попивал хмельной, пенистый сидр. Горячительная жидкость разливалась по его нутру, как после засухи разливается река по пересохшему руслу.
Как же он соскучился по хорошей кружке старого, доброго яблочного сидра...
— Что?! — вскрикнул удивлённый донельзя Земняцкий.
Они сидели за деревянным столом в самом углу шумного кабака, похожего своей оживлённостью на полное рассерженных насекомых осиное гнездо. Вокруг их них гудели, словно медные трубы, зычные голоса, стучали об столы, — а то и об головы кружки, звенели то и дело бутылки.
— А что случилось? — спросил поручик. Он со спокойным видом отпил сидр, вдохнул затхлый воздух и кашлянул.
Только что он поведал полковнику о случае в степи.
— Боже мой, Боже мой... — прошептал Земняцкий и схватился копытами за голову.
Ян давно знал убелённого благородными сединами полковника. В прошлом это был неистовый и прославленный рыцарь, а теперь же — немощный старик. Его полковничью власть продолжали признавать лишь из-за старых его подвигов и военных походов, в которых он всегда отличался как воин без страха и упрёка.
Годы смягчили его, а безвылазное сидение в захолустном Чигривилле только усугубило его слабость...
Наконец, он собрался с духом и продолжил:
— Ты, Ян, хоть ведаешь, кого ты от смерти спас? — спросил с расстановкой Земняцкий.
Тёмно-желтый пегас лишь удивлённо повёл бровью и ответил:
— Нет, не ведаю. В Кайруфе я не слышал никаких новостей.
Собеседник его, навздыхавшись вволю, покрутил седой ус и начал рассказывать:
— Дай Бог памяти... Месяца три назад Луна... — страшные слова с трудом давались ему. — Подалась на Запорожье...
Эта новость смутила молодого поручика, но он не подал виду и преспокойно спросил:
— Чего же в этом страшного?
— Чего страшного? — Земняцкий повысил голос и привстал, как будто бы Ян его оскорбил в лучших чувствах. — Чего страшного?! Да для битяшей это как искра для пороха, Ян! Как искра для пороха! Королева и до того неоднократно высказывала намёки, в которых читалась её к запорожцам поддержка, а теперь её младшая сестра бежит на Запорожье! — он затрясся. Голос его дрожал. — Ты хоть представляешь себе, как истолкуют это смутьяны-битяши? Как прямой сигнал к началу восстания, не иначе! Им только дай предлог, а там...
Старый полковник поутих. Он медленно сел, — словно на него нашло озарение, преклонил седую голову и тяжело вздохнул:
— Боже мой... Что тогда начнётся... — он закрыл свою морду копытами. — Что тогда начнётся...
Ян вздрогнул.
Слова Земняцкого проникли в самые недра его души. Смятение полковника передалось и ему.
Мурашки забегали по его спине, как кровожадные клопы по телу беззащитной жертвы.
С негодованием отмёл он это чувство, встряхнул гривой и попытался успокоить и себя, и полковника:
— Земняцкий, ты же делькрайнец. Битяши тебя хорошо знают. Поезжай на Запорожскую Вольницу и утихомирь их.
— Половина моих солдат на Запорожье недавно убежала... — вздохнул старик, убрав копыта от морды. — Половина... — повторил он и покачал головой. — И если бы не подполковник Сиромахо, другая бы тоже убежала. Мне, старому, могила, а не полковничий чин...
— Постой... — навострил уши поручик. — А как это связано с тем полковником, что я встретил в степи?
— Ты встретил и избавил от смерти Василя Дорошенко — предателя-полковника, — объяснил Земняцкий. — Он в Слупшуве старостой был, и со здешним старостой, Бабиничем, ссорился часто. Когда до него дошла весть о побеге принцессы Луны, то он взбунтовал реестровых битяшей. За ним отправили войско, — но ему удалось сбежать с некоторыми сторонниками, — снова вздох. — И теперь на Запорожье ещё одним прославленным воителем больше...
Вдруг, послышался хлопок дверью, резкий и оглушительный, словно залп из нескольких пушек разом:
— Здравствуйте, панове!
В дверях стоял худой единорог чёрной, точно туманное ночное небо, масти. Нестройные, редкие «и тебе привет», «здравствуй и ты» были ему ответом.
— Вот он, Бабинич, — попрядав ушами и оглянувшись в сторону двери, шепнул старый полковник. — Первый смутьян и забияка. Его здесь недолюбливают.
Вдруг он крикнул:
— Эй, пан Бабинич! Как там Василь Дорошенко поживает?!
— Мёртв, мёртв! — заржал чигривилльский староста и махнул хвостом.
Он принял от кабатчика чарку, полную драконкой до краёв и направился ко столу, за которым сидели Земняцкий с Несвижским.
— Мёртв, не будь я Бабинич! Я

послал за ним своих молодцов, которые всю степь знают, как свои четыре копыта!
— А ты знаешь, милостивый сударь, что этот кавалер, — он указал копытом на Яна. — Разбойников твоих перебил, а Дорошенка спас?
Несвижский недоумевал; зачем полковник это рассказывает?
Эта новость, надо сказать, вызвала изрядный отклик в душе чёрного единорога, что он не преминул выразить в следующих словах:
— Что?! — фыркнул староста и поперхнулся драконкою. — Несмотря на приказы, в которых указано его ловить?! Да я те... Я те... — он даже стал заикаться от такой наглости со стороны поручика.
— Не знал он. Из Кайруфа возвращается!
Бабинич уж не слушал никого. Он, вперил взгляд выпученных глаз в Яна, который обращал на старосту не больше внимания, чем на досадного комара.
Наконец, староста оправился от потрясения и закричал:
— Ну, милостивый государь! Да я тебя в кандалы!! Да я вашу милость прикажу битяшам в капусту порубить! Да я!..
Не успел он договорить, как зеленоглазый пегас вскочил с места:
— А вот этого не хочешь? — прошипел он и указал на свои ножны, где покоился острый, богатый катар, — весомый довод в любом споре.
Кабак затих.
Все глаза обратились в сторону двух чистопородных, ссорящихся, словно два склочных петуха.
Бабинич постоял, раздувая ноздри и разглядывая своего противника. Вдруг его копыто потянулось к катару.
Затем случилось неожиданное. Ян, меткий, как орёл, клинка не выхватил. Точным ударом он выбил оружие у старосты, а вслед за этим взмыл вверх, поднял единорога и закричал:
— Разойдись, судари! Пан староста выходит!
— Стража! Стража! — горланил Бабинич, тщетно пытаясь вырваться из мертвецкой хватки поручика.
Ян мигом долетел до выхода и ударил своей ношей об дверь, будто бы тараном.
Таким манером тело старосты распахнуло дверь, вылетело на улицу и рухнуло в огромную лужу грязи. Вся его одежда, как, впрочем, и он сам, покрылась бурой слякотью.
Он с трудом приподнялся, стёр с морды грязь и прошипел:
— Ну держись, юнец. Я тебе ещё отплачу.

Пан Несвижский, как ни в чём не бывало, приземлился, сложил крылья и пошёл обратно. Некоторое время гуляки лишь переглядывались меж собой — ибо неизвестный молодец такую силу только что проявил, что ни у кого просто не нашлось слов, чтобы выразить своё удивление.
Впрочем, тому, что Бабиничу вышла такая неприятность, все немало обрадовались.
Наконец, в другом углу кабака раздался крик:
— Долгих лет сему благородному пану! Выпьем же за его здоровье!
— Выпьем! — громогласный хор голосов был ему ответом.
Вокруг Яна быстро сгрудилась целая толпа пони, каждый из которых желал лично познакомиться с таким великим рыцарем и выразить своё искреннее почтение.
Поручик не возражал, а вовсю улыбался, смеялся и шутил. Он без устали пил всё больше и больше сидра — пока, наконец, не почувствовал, что хмель ударил ему в голову.
Вдруг, кто-то его окликнул:
— Пан Несвижский, позвольте представиться!
Ян навострил уши. Его взору предстали два похожих друг на друга как две капли воды пегаса-близнеца: у обоих была бурая шерсть, глаза цвета тусклого янтаря и светлая грива.
Один из них невольно приковывал к себе внимание своим длинным, тяжеловесным катаром, похожим на палаческий. Другой же был слегка пониже, не имел усов, и всё время хмурился, точно небо перед грозой.
— Это, — тот, что с палаческим катаром, указал на своего брата копытом, — Длуго Литевско, мой брат. Меня же, милостивый государь, зовут Влодек. Ваше здоровье! — с этими словами он поднял чарку.
Ян кивнул, приложился к деревянной кружке, после чего спросил:
— А почему ты, любезный пан, палаческий катар носишь?
Братья переглянулись. Влодек посерьёзнел и медленно, с благоговением сказал:
— Не палаческий это катар, пан Несвижский, а клэймор, прославленное оружие великих воинов. Это — клэймор далёкого моего предка, Сайубаса Литевско. Он одним взмахом этого острого клинка срубил в бою трём супостатам головы, за что король пожаловал ему герб «сорвишапка».
— И как? — Ян окинул взглядом громаду меча. — Тяжёлый, вестимо?
— Весьма, — уклончиво ответил за своего брата Длуго.
— Отчего ж? — спросил Влодек и положил копыто на рукоять катара. — Не такой уж и тяжёлый. — Он извлёк клэймор из ножен. — А ну-ка, панове, посторонись!
Толпа разошлась и образовала вокруг него плотное кольцо пьяного дыхания и любопытных глаз.
Пегас поднялся на задние ноги, после чего взмахнул огромным клинком, словно воробьиным пёрышком один раз, другой, третий... Воздух, рассекаемый лезвием, гудел, как гудит в отдалении охотничий рог. Могучие порывы ветра лохматили гривы, срывали с голов шапки и трепали усы.
Пан Несвижский, как, впрочем, и все остальные, наблюдал за этим, разиня рот — ибо не каждый день можно встретить такую могучую силу.
Наконец, Влодек, сорвав все шапки с голов одной лишь силой ветра, плавным движением опустил клинок обратно, в ножны.
Гром аплодисментов и дружные возгласы одобрения не заставили себя ждать.
— Вот это да! — воскликнул Ян.
— Вообще, пан Несвижский, мы с братом едем к князю Черешецкому, дабы поступить к нему на службу, — заговорил Длуго.
— О! — засмеялся поручик. — Да он вас немедля примет, ему воители из такого могучего племени никогда не помешают! Я лично отрекомендую вас ясновельможному князю!
— Благодарю, Ян, — улыбнулся Влодек.
— Выезжаем завтра же, на рассвете! — сказал Ян и добавил: — А теперь, судари, позвольте ещё раз выпить за ваше здоровье и за здоровье ясновельможного князя Доминика Черешецкого, и дай Бог побольше таких славных воителей нашей державе!
— Дай Бог! — вторил ему хор голосов.

Пан Несвижский шёл к себе на квартиру.
Он никак не мог отделаться от странного, тревожного чувства. Оно глодало его затуманенное хмелем сознание, словно падальщик — мёртвую плоть.
И дело было вовсе не в сильных порывах ветра.
Дело было вовсе не в том, что его мутило из-за сидра.
Дело было вовсе не в том, что на дворе стояла глубокая ночь.
Дело было в том, что ему вдруг вспомнились слова старого полковника.
Яну привиделась его седая морда, которая снова и снова с неподдельным ужасом бормотала: «Боже мой... Что тогда начнётся. Что тогда начнётся...»
От хмеля его воображение разыгралось. Оно рисовало пред ним страшные картины смуты, кровопролитной резни и полей, заваленных трупами, насколько хватает глаз.
Храни Бог Велькскую Республику от такой участи. Храни Бог.

---

Искряна Земирежская устроилась под мягким покрывалом. Она глядела в небеса, усеянные звёздами, и мечтала. Сладкие грёзы не давали ей спокойно погрузиться в сон.
А всё потому, что мать с отцом рассказали ей кое-что, отчего она донельзя обрадовалась и даже взвизгнула от счастья...
Сбылись её мечты. Наконец-то.
Её приняли в Лодзинскую Академию.
Там, в Лодзинах, в преславной столице князя Доминика Черешецкого, получит она такое образование, о котором многие могут лишь мечтать... Да, теперь изменчивая удача сулила ей множество прекрасных возможностей.
Там она побывает в знаменитой Лодзинской Библиотеке. Там она воочию увидит, а, может быть, даже и встретит грозного князя. От этой мысли ей было одновременно радостно и неловко — она рядом с великими пони всегда чувствовала себя не в своей тарелке. А тут — сам великий князь Доминик Черешецкий!
Казалось ей, что сердце её взорвалось. Дважды.

Глава II. Княжна Жорстковицкая.

«Была весна, мы встретились случайноТы молод был, а я совсем дитя!..»- Народная песня.

На следующий же день отряд пана Несвижского вместе с братьями Литевско уже был на пути к Лодзинам. Вскоре после них Чигривилль покинула вместе с купеческим караваном и чета Земирежских.
О ней читатель ещё услышит позже, а теперь давайте же взглянем на поручика и двух братьев.

---

В лесах, по которым они шли, голые ещё деревья окружали вечнозелёные ели, — и те рядом с чёрными, уродливыми стволами выглядели будто бы жёнами богатых чистопородных, разодетыми в парчу и шёлк.
Тотчас же ему вспомнилась возлюбленная Рарита Досколович, — такая прекрасная, и такая далёкая...
Да, эта прелестница многих офицеров очаровала своими жгучими, синими, как бесконечное море, очами. Один раз Ян даже дрался из-за неё с паном Маховицким, — рейтарским поручиком по прозванию «маленький рыцарь». По счастью, они разошлись миром, — даже не успев выхватить катары, иначе никогда не стали бы они задушевными товарищами, которые не раз спасали друг другу жизни.
Ах, воздух родины — чистый и свежий... Наконец-то можно вдохнуть его полной грудью.
Этот воздух бодрил, прогонял прочь всю усталость и вселял новые силы. И хотя небо над путниками хмурилось и мрачнело, спрятавшись за густым покровом облаков, Ян чувствовал себя превосходно.
— Говорят, — начал Влодек Литевско, подойдя к Яну и едва не задев его своим огромным клэймором, — будет большая война с кайруфцем...
— Может и так статься, — ответил пан Несвижский. погружённый в свои мысли.
— Дай же Бог, дай же Бог... — вздохнул Влодек и расправил свои длинные усы. — Ежели на Кайруф пойдём, то и беспокойства на Запорожской Вольнице улягутся. Битяши, сдаётся мне, не преминут вместе с нами на проклятых псов выступить...
— Я ведь недавно был в Кайруфском Ханстве с посольством, — заметил светлогривый пегас, глядя в небеса. — Чего от кайруфцев ожидать, пан Литевско, сказать не могу... То ли в страхе они, то ли к походу готовятся... Да и сам хан чего замышляет, неясно.
— Дай же Бог, — повторил бурый пегас, — дай же Бог такую войну на славу всему солецизму, а мне, горемычному, дай обет свой исполнить...
— А какой же, ты, сударь обет дал? — навострил уши Ян.
— Он, видишь ли, три головы вздумал срубить, — вмешался в разговор брат Влодека, Длуго.
— Да, сударь, таков мой обет, — подтвердил Влодек. Его голос подрагивал от благоговения. — Обет целомудрия, — он помолчал. — Поклялся я, братушка, пресветлому Богу, что на Солнце пребывает, что до тех пор, пока подобно славному своему предку, Сайубасо Литевско, трёх голов одним взмахом не срублю, о кобылах и помышлять не буду.
— И как, твоя милость, — ухмыльнулся Несвижский, — не раздобыл ещё трёх голов?
— Видит Бог, велико моё терпение и старания, но две головы — бывало, а трёх... Как не было, так и нет... — Литевско понурил голову и горько-горько вздохнул.
— О-о-о-о... — жёлтый пегас махнул хвостом и насмешливо улыбнулся. — Непросто же тебе, пан Влодек, при дворе его княжеской милости, Доминика Черешецкого, хранить обет свой будет. При княжеском дворе столько барышень прекрасных, сколько и звёзд, пожалуй, на небесах нет. А глазками как стреляют, а сколько прелести в них, сколько красы, сколько изящества...
— Святой Боже, святой Боже... — пробормотал Влодек и осенил себя священным знамением. — Дай мне сил и духа, чтобы все испытания, посланные тобою, снести...
— А ты, твоя милость, — обратился Ян к Длуго, — никаких обетов не давал?
— Нет, пан Несвижский, заболел я, что ли? — ответил тот с равнодушием.
Когда Влодек одарил его гневным взором, он утомлённо вздохнул и добавил:
— Ну, почти. Уф... — он поморщился. — Таков уж род наш, Литевских, что поколение за поколением всегда двое близнецов, два жеребца нарождаются...
— Ужель ли? — удивился молодой поручик. — И сколько у вас это продолжается?
— Четыре, или пять поколений, — Дискорд их знает, — ответил Литевско, раздосадованный тем, что его перебили. — Так вот, и в роду нашем давний обычай, что брат за братом, что бы ни случилось, всегда должен следовать, и крови своей заместо братской крови чтоб пролить не страшился.
— Хм, — задумался зеленоглазый пегас, — а как быть, ежели от обоих братьев потомство пошло?
— Меж теми двумя близнецами земли будут поделены, и те два близнеца фамилию Литевско достойны будут носить, чей отец первым потомство породит... — произнёс бесстрастным голосом Длуго заученные наизусть слова.
И тогда, наконец, осознал Ян, откуда та отчуждённость, та едва заметная тень неприязни меж двумя братьями. Осознал он, что с самого рождения посеяло семена раздора между ними...

Соперничество — вот что написано им на роду. Соперничество за звание того, чьи сыны будут называться полноправными владетелями родовых земель. Но так как оба, оба они свято чтили и берегли обычаи и свою честь, то не могли они отступиться друг от друга и разъехаться по разным частям света в поисках славы и супруги.
И поручик им очень сочувствовал.
И ещё жальче пану Несвижскому было Влодека. Видел он, что это рыцарь первейший, что недурён он собой, что сила в нём, невиданная доселе... Зачем же он принял столь странный для молодого чистопородного обет, взвалил на свою могучую спину столь тяжкое бремя?
Минутная ли гордыня овладела пылким разумом рыцаря? Желание ли прославиться, стать будто бы «готовым на всё ради солецизма мучеником» в глазах остальных?
Или же привела его к этому решению вера? Глубокая, искренняя и незыблемая вера? Вера, которой всё нипочём, вера, которая способна как сокрушать армии, так и исцелять раны?
Ян склонялся к последнему.
Брат же его, Длуго, вызывал у пана Несвижского куда меньше приязни. Его молчаливость и замкнутость создавали впечатление, будто бы он что-то скрывает, будто не желает рассказывать о себе чего-то.
Впрочем, Длуго ещё предстоит удивить Яна, но — позже...

— Однако ж, — сказал вдруг молодой поручик, — отчего ты, твоя милость Длуго, до сих пор даму сердца себе не отыскал?
— Эге, куда там! — отмахнулся тот с печальным вздохом. — Не найти теперь чистых дев, всё сплошь распутство, падение нравов и совершенное неуважение ко всему достойному!...
...Вот те раз. Такого Ян не ожидал...
Повисло краткое, неловкое молчание. Поручик задумался.
— В таком случае, панове, хочу сообщить вам радостную весть! — воскликнул Ян. Братья обернули к нему свои головы. — Грядёт война, и, ежели ты, пан Влодек, под знамёнами ясновельможного князя Черешецкого трёх голов не найдёшь, то, вестимо, нигде не отыщешь. А ты, пан Длуго, только при княжеском дворе свою даму и встретишь, пожалуй. Благочестивых и благородных кобыл там сколько душе угодно, так что — выше нос, братцы!
От таких радостных новостей братья повеселели — широкая улыбка заиграла на морде Влодека, ну а Длуго будто бы ухмыльнулся. Впервые за всё время.
Казалось, что сама погода обрадовалась этим вестям: солнце, которое словно побаивалось вылезать из-за облаков, светило всё ярче и ярче. Сияние, яркое, будто свет тысяч свечей в Сиятельном храме в День Святых Угодников, пробивалось даже в леса, сквозь сплетённые меж собою ветки голых деревьев.
Вдруг, Длуго резко остановился, словно охотничья собака, учуявшая добычу. Уши его и крылья мигом взвились вверх. Бурый пегас вытянулся и застыл, — он прислушивался.
Яну, как солдату, что за свой век побывал во многих стычках, не нужно было слов. Он гаркнул вполголоса:
— Стой!..
Жеребцы застыли, — они будто бы превратились в каменные изваяния.
Некоторое время не было ни звука. Только шептал, бормотал ветер, и вдалеке куковала кукушка...
Поручик взглянул на Длуго с недоверием.
Вдруг он вздрогнул: вдалеке раздались какие-то свирепые крики.
Солдаты с тревогой переглядывались меж собой. Заговорить и нарушить тишину они не смели.
— За мной! — шепнул Ян. — Оружие наизготовку!
Земля загудела от топота многочисленных ног. Сухие прошлогодние листья взвились вверх в каком-то витиеватом танце, а угрюмые, чёрные ветки колебались, — они как будто бы угрожали отряду неминуемой карой.
Кричать вдалеке перестали, но солдатский нюх — верный воинский спутник с незапамятных времён, нашёптывал всем на ухо: «это неспроста!..»
И в том, что драки не избежать, не сомневался уже никто.
Наконец, кто-то снова крикнул, но уже совсем поблизости. Ян выхватил катар из ножен и с осторожностью направился вперёд.
Когда же он выглянул из-за дерева, то увидел, как на лесной поляне сгрудились в кучу и выхватили оружие около десятка пони. Их окружала стая древесных волков.
Звери скалили свои уродливые морды, сверкали свирепыми глазами, похожими на два крохотных солнца, — но не наступали. Ни та, ни другая сторона не осмеливалась нападать: волки ждали знака своего вожака, а охотники надеялись, что волки испугаются и убегут обратно в лес.
Пан Несвижский, в отличие от противников, не сомневался ни в чём.
Он взмыл в небо и ринулся на волков. По лесу прокатился его громкий крик:
— Бей-руби!
Звери поначалу взвыли, знаменуя начало охоты, — и бросились в бой. Но когда оглушительная пальба из самопалов смешалась с криками охотников, воем, рыком волков и топотом лап и копыт, то звери струхнули. Проявилась их трусливая природа.
Волки поняли, что враг превосходит их. Они поджали свои куцые хвосты, похожие на косматые, растопыренные ветви, и в беспорядке побежали во тьму чащи.
Никто из пони, по счастью, не пострадал: сопротивление зверей сломалось в считанные секунды, словно сухое деревце. Преследовать древесных волков не стали — от этих странных, диких и злобных зверей мало толка, кроме... дров. И такая древесина много пользы навряд ли принесёт — больно уж она непрочная, недолговечная.
— Милостивые государи! — услышал Ян хриплый, торопливый оклик.
Поручик водворил катар в ножны, обернулся, и увидел... жеребца?
Нет, не жеребца... Впрочем, не услышь он голоса этой немолодой серебошкурой пони, он бы без сомнений назвал её жеребцом — настолько жеребоподобны были чёрты её морды, слегка закрытые чёрным капюшоном.
— Благодарю вас за спасение, благородные рыцари, — продолжала кобыла, окинув горящим взором поручика и его товарищей. — Если бы не вы, даже не знаю, ушли бы мы с сынами и челядью живыми.
— Мы — верные солдаты ясновельможного князя Доминика Черешецкого, сударыня. — С почтением молвил Ян. — Помогать — наша важнейшая стезя. Но позвольте же узнать, с кем имею удовольствие вести беседу?
— Я — вдовствующая княгиня Анна Жорстковицкая, а это, — она указала копытом на пятерых подошедших молодцов, в чертах которых было что-то общее, угловатое, — сыны мои, Назар, Микита, Иван, Тимофий и Филон.
— Для нас большая честь приветствовать ваших милостей, — заговорили те наперебой, — окажите милость, любезные, не побрезгуйте нашим простым гостеприимством, покорно просим в недостойные наши пороги...
— Ян Несвижский, — в привычном для себя представительном тоне ответил Ян. — Те два рыцаря, что идут со мною — братья Длуго и Влодек Литевско.
Меж тем он раздумывал над предложением сыновей княгини. Уже смеркалось, а перевести дух путникам бы не помешало. Как-никак, они прошагали уже весь день, а идти им ещё день-два уж наверняка. Впрочем, члены семейства Жорстковицких, как и их челядь, носили простую одежду, — а манеры разговора и поведения также выдавали в них пони не особо утончённых...
Однако буйный ветер вымел прочь из головы пана Несвижского последние семена сомнения, — стоило ему только взглянуть поверх голов семейства Жорстковицких и... обомлеть.

Увиденное им не поддаётся никакому описанию. Ян даже не сразу поверил своим глазам, — как мы порой не верим старым друзьям, когда те, как нам кажется, решили нас разыграть.
Сперва он подумал: «не сплю ли я?» а затем: «земное ли существо стоит передо мной? может, мерещится мне это?».
Ибо он увидел кобылку невиданной красоты.
Что такое голубые глаза Рариты Досколович по сравнению с лазурными очами этой прекрасной девы? Ничто, словно пресное озеро перед безбрежным морем.
И в бездонном море этих глаз плескалась простота, — но не та грубая простота, с которой сквернословит неотёсанный кабатчик, а святая простота. Простота добрая и самоотверженная, словно заботливая мать.
И именно такая простота в те лихие времена, когда даже святая святых — жизнь, ценилась едва-едва, освещала вокруг себя дорогу. Как разгоняют ночную тьму первые лучи солнца, так рассеивает вокруг себя густую мглу корысти, лжи и коварства яркая, путеводная звезда непорочной простоты.
Помимо простодушия, глаза её выражали мечтательность и спокойную, кроткую печаль. И почему-то Яну очень хотелось утешить её, успокоить...
— А это... — громкий и резкий голос княгини Жорстковицкой вывел нашего героя из забытья.
Лишь тогда догадался Ян, что застыл он, будто вкопанный, на одном месте, будучи не в силах и слова вымолвить.
— ...Падчерица моя, Дарина, — продолжила Анна с таким холодным равнодушием, — даже небрежностью, что пылкий поручик почувствовал лёгкий укол в сердце.
Вблизи прекрасная кобылка ещё более походила на ангела. Её мягкая и розовая, словно наилучший шёлк, шёрстка, казалось, слегка поблёскивала в лучах закатного солнца. Длинная грива княжны ниспадала ей ниже живота. Её пушистый хвост доходил чуть ли не до земли, струился вниз розовым водопадом.
Одежда на ней больше подходила жеребцу — но, впрочем, оно и ясно. Жорстковицкие отправились скорее на охоту, нежели на бал.
— Эм... — замялась скромная кобылка, после чего потупила взор своих бездонных очей и неловко шаркнула копытом. — Спасибо тебе за спасение... великодушный рыцарь...
Голос её притих, да так, что едва-едва можно было разобрать хотя бы два слова.
— Если бы не ты... — пискнула она, — Нам было бы... э... очень, очень плохо...
— Для меня большая честь, — молвил с почтением Ян, — милостивая панна, оказать тебе услугу.
— Не стоит... — пробормотала пунцовая от смущения княжна и отвернулась. — Правда-правда, не стоит...
Если бы робость окрыляла, то княжна без труда воспарила бы до самого солнца.
— Дарина! — гаркнула Анна, у которой княжна, судя по всему, не была на хорошем счету. — Пойди, распорядись, мы скоро пойдём.
Та повиновалась. Впрочем, уходя, она бросила на пана Несвижского такой светлый, такой проникновенный взгляд, что сердце его подпрыгнуло в груди, а дыхание спёрло.
— Так что же, благородные рыцари? — продолжала княгина Жорстковицкая. — Можем ли мы рассчитывать на ваше радушие? Не побрезгуете ли вы нашим простым хлебосольством?
Эти слова вернули разомлевшего Яна на землю. Он, наконец, вспомнил о житейских заботах.
— Я и мои спутники, — ответил он, думая о княжне, — будем только рады вкусить плодов вашего щедрого гостеприимства.
— Эге, сынки! — раздался зычный крик Анны. — Грузите мёртвых волков в телегу, мы возвращаемся домой!
Сыновья её, которые (на всякий случай) отвесили новые поклоны «благородным рыцарям», направились к бездыханным трупам и помогли слугам взвалить их на телегу.

Наконец, они отправились в путь, к усадьбе Жорстковичи — владению старой, вдовой княгини. Шествие вскоре смешалось — порядок нарушился, солдаты завели беседы меж собой или же со слугами княгини. Изредка раздавались оглушительные взрывы смеха, — то некоторые жолнеры разговаривали с сыновьями Анны Жорстковицкой. Они вскорости сошлись с княжичами; как-никак, земляки.
Все беседовали между собой, и на Яна никто не обращал внимания.
Поручик некоторое время делал вид, что прислушивается к разговорам других.
Впрочем, до него доносились лишь несвязные отголоски слов, как будто бы кто-то заткнул ему уши, — ведь покоя ему теперь не давала одна лишь мысль: как заговорить с прелестной княжной?
Да! Он, — рыцарь, — бесшабашный, словно бойцовский петух, не мог подступиться к прекрасной, робкой кобылке!
Масла в огонь подливало то, что она неотступно следовала за своей мачехой, — а пан Несвижский понимал, что не стоит обнаруживать свою приязнь к княжне рядом со строгой Анной. Ведь та, не дай Бог, может и осерчать! А портить отношения с гостеприимными чистопородными ему отнюдь не хотелось.
И, — как знать, шёл бы он так целую вечность, как вдруг громкие возгласы и топот копыт впереди, на дороге, отвлекли его от измышлений.
— Тю! Сиромахо! — воскликнула радостно княгиня. — Где ж тебя Дискорд носит?
К ним приблизился небольшой вооружённый отряд. По одеждам, чубам и шапкам в них узнавались реестровые битяши.
Впереди них мчался богато разодетый единорог. Грива его, усы и хвост растрепались, и казались ещё чернее в ночи, которая уже окутывала покровом мглы Эквестрию.
Сквозь сумерки Ян уже не мог разобрать цвета его шерсти, — как и глаз, прикрытых папахой и тёмной чёлкой.
— Прости, мать, мы спешили, как могли... — задыхаясь, ответил ей тот, кого Анна назвала «Сиромахой». — У вас все в порядке?
— Не бойся, сынку. Эти ясновельможные рыцари спасли нас от лютых зверей.
— Хорошо, мать, — выдохнул чернявый битяш. — Хорошо.
При этом он смерил презрительным взглядом отряд пана Несвижского. Такая дерзость не ускользнула от внимания Яна, — он нахмурился и посмотрел на княжну.
Её прекрасную мордочку сковал холодный, крепкий лёд испуга. Дарина дышала быстро и неровно, — она будто бы пыталась забиться куда-нибудь, — лишь бы подальше от Сиромахи.
Жёлтый пегас подошёл к ней и спросил:
— Могу ли я полюбопытствовать, что так испугало любезную панну?
Своего волнения он старался не показывать.
— Ой! — пискнула Дарина и подняла взгляд на Яна.
Глаза её широко расширились — то ли от того, что её чуткая душа услыхала сочувствие в его словах, то ли просто от внезапного появления собеседника.
— Великодушный рыцарь... — голос её, нежный и трепетный, как бабочка, дрожал. — Держитесь... от него... подальше...
Под «ним» панночка, конечно же, подразумевала зловещего Сиромаху.
Сейчас он смирно шёл рядом с Анной и Влодеком, но поручик почему-то не сомневался, что он вот-вот сделает какую-нибудь подлость.
— Отчего же, панна Дарина? — спросил он.
— Это... это сущий изверг... — прошептала та и посмотрела в глаза Яну. Её лазурные очи увлажнились горячими слезами. — Сущий изверг...
Она помолчала, собираясь с духом. Пристальный взгляд пегаса её ободрил, и она пояснила:
— Он как-то раз... провинившегося слугу... напополам разрубил... — Дарина всхлипнула.
Ужасная картина отпечаталась в её памяти, словно древний след в камне, — и до сих пор не покинула её сознания...

О, каким могучим гневом в ту минуту воспылало пламенное сердце Яна!
Да, повидал он немало смертей, — и порой очень мучительных. Более того — их причиною нередко был и он сам. Но может ли молодой рыцарь простить тому, кто ниже его по происхождению, такое оскорбление дамы?!
Пан Несвижский оглянулся в поисках нахального битяша.
Но как же он удивился, когда обнаружил, что тот шагает рядом с ним.
Сиромахо шёл молча. Он вперил хищный взгляд в Яна.
Жёлтому пегасу даже вдруг померещилось, что не пони это вовсе, а угрюмый призрак — порождение ночи и мрака. В его глазах, — зелёных, как и у Яна, читалась такая неприязнь, что, казалось, они мерцали в темноте.
Единорог прижал уши, его ноздри разгорячённо раздувались.
— Отойди от неё, треклятый велячишка, — прошипел он со злобой, — если не хочешь издохнуть, как собака!
Это была последняя капля.
Пан Несвижский, будучи скорым на принятие решений, отскочил от битяша и выхватил катар.
— Только подойди, мясоед проклятый, — процедил он сквозь зубы. — Я тебя научу уму-разуму!
Битяш заревел, как медведь, обнажил оружие и ринулся на своего противника буйным вихрем мелькающей стали.
Ещё немного — и на рыхлую землю хлынет алым водопадом кровь ...
— Сиромахо, Дискорд тебя побери! Да что же с тобой такое?!
То закричала княгиня. Её властный голос отрезвил Богдана, словно ушат студёной воды.
Буря стихла, даже не начавшись.
Шествие замерло.
Повисла

тишина.
Некоторое время противники переводили дух и с ненавистью разглядывали друг друга. Вдруг битяш впихнул катар обратно в ножны и прорычал что-то невнятное.
— Сиромахо!! — потребовала Анна Жорстковицкая. — Отправляйся к усадьбе и приготовь там всё к нашему приезду! Быстро!
— Ладно, мать. — Ответил тот с угрюмым видом.
Тотчас же его и след простыл.
— Совсем битяш голову потерял, — махнула копытом княгиня. — Ты уж не гневайся, рыцарь, больно уж горяч наш Богдан. Кровь у него кипит...
— Ещё немного, — пробормотал Ян, — и я бы его кровопусканием полечил... Госпожа Жорстковицкая, — обратился он к княгине, — а кто это таков этот Богдан? Битяш у вас на службе?
— Это же соколик мой ясный! Богдан Сиромахо! — сказала Анна с гордостью. — Подполковник битяшский. Голова у него бедовая, но сердце смелое. Люб он всем нам, как сын родной.
Тут-то воспоминания об этом имени воскресли у пана Несвижского в голове, точно феникс из пепла.
Ну конечно, Сиромахо! Атаман Богдан Сиромахо!
Он уже слышал это имя — и да, трудно было его не услышать, ибо слава о нём гремела по всей Делькрайне. Битяши в нём души не чаяли — ибо то был во всех походах военных первый молодец, первый смельчак и первый гуляка.
Не одним уж набегом верховодил он, а сколько упрятано у него по дремучим лесам и тёмным ярам всяких богатств? Эге! Кто перечтёт, кто прознает?
«Что ж, — подумал Ян и нахмурился. — И не таких бивали. Пусть только подойдёт; клянусь, не дам ему спуску...»

Тьма опустилась на землю, — притом такая, что ни зги не видно было. Зажгли факелы, — с ними и шли. Шествие заискрилось огоньками, словно стайка светлячков.
Наконец, показалась вдалеке и деревенька. Её приветливые огни светились, маячили в сумраке, точно яркие звёзды в ночном небе.
Отряд прошёл сквозь ветхую деревеньку и вошёл в ворота усадьбы, где их сразу обступила толпа гомонящей челяди. Но на них Ян не смотрел, — он вглядывался в темноту, разыскивая глазами буйного атамана, «ясного сокола»...
Один раз пегас вроде бы даже заметил его чёрную гриву в толпе, но Богдан тотчас же куда-то запропал — и был таков.
Меж тем путников пригласили пройти в саму усадьбу. Здание покосилось, похилилось, — и его кособокость навевала неведомую тоску. Но, стоило пану Несвижскому войти в сам дом, то его сомнения развеялись, как дым походного костерка в ветреный день.
Вся просторная гостевая горница была обильно изукрашена — и, эге, чего там только не было!
На стенах мерцало драгоценными каменьями богатое оружие. Узорчатые ковры покрывали дощатый пол, радовали глаз своими затейливыми золотыми рисунками, — под стать роскошным коврам кайруфского хана. Богатым вещицам и безделушкам здесь не было числа, — точно листьям в лесу. Посреди широкой горенки стоял большой дубовый стол, за который и усадили почётных гостей — Яна, Длуго и Влодека.
Прошло несколько времени. Слуги не спешили с разноской блюд, да и хозяев всё не было и не было.
Поручик обменялся обеспокоенными взглядами со своими товарищами; уж не задумали ли подлые чистопородные взять их в полон и потребовать выкуп? А ведь и такое нередко случалось в тот суровый век. Наш герой уж стал с недоверием коситься на двери и окна, ожидая предательской пули...
По счастию, никаких подобных гнусностей Жорстковицкие не затеяли — просто в соседней комнате случился у них важный разговор.

---

Княгиня вместе с Богданом зашла в пустую комнату. Анна удостоверилась, что никто не подслушивает, и затворила вслед за атаманом дверь.
— Ты что, битяш, сбесился? Совсем сдурел? — отчеканила она. Её горящий взгляд пронзал Сиромаху, точно острое копьё.
— Мать! — воскликнул тот и стиснул зубы от осознания собственного бессилия. — Если этот велячишка ещё раз хоть взглянет на розовогривую, я... Я...
Богдан вскинул гриву и стукнул копытом по деревянному полу. Он часто задышал. Сдерживать гнев ему удавалось всё хуже и хуже.
— Опомнись, Богдан! — оборвала его княгиня. — Он завтра уедет, а ты останешься. Поумерь свой пыл, кобылка всё равно твоя будет. Слово наше дороже золота, помни!
— Не могу... — простонал Богдан и повалился на лавку, устланную шкурами. — Как посмотрю на него, так и обуревает злоба, будто Дискорд проклятый забавляется... Душа... душа ноет...
— Терпи, битяш! Терпи... — сказала княгиня. — Если хоть один волос с головы этого офицера упадёт, то страшный князь тут камня на камне не оставит. И нас, и себя погубишь.
— Хорошо, — молвил битяш и встал с лавки. Он был спокоен, как лес в безветренную погоду. — Хорошо. Слаще мёда буду для них, обещаю. Велячишка от меня ни единого взгляда неприязненного не получит. И пусть он глядит сколько угодно на княжну — ни слова не скажу ему, зубом не скрипну!
— Ну, вот и славно, — улыбнулась сереброшкурая земная. — Я знала, соколик ты мой, что не посрамишь ты нашей чести. Пойдём же к гостям, они, небось, заждались!

---

Они прошли в просторную горницу, где пятеро сыновей вовсю старались занять гостей разговором. Впрочем, их попытки успехом не увенчались.
Ян оглянулся на атамана и вздрогнул: в нём он вдруг увидел себя.
Тёмно-жёлтая шкура, зелёные, как два изумруда, глаза...
Только если грива поручика была светлой, как ячмень, то грива Сиромахи была черна, как тёмная ночь.
Взоры соперников пересеклись. Ян ожидал в этих глазах увидеть ненависть, неприязнь, злобу, — но в глазах атамана плескалось лишь обходительное спокойствие. Лёгкая, приветливая улыбка играла на его морде.
«Куда же девалась его злость?» — спрашивал про себя пан Несвижский.
Княгиня заняла место во главе стола, а Сиромахо сел напротив Яна. Тотчас же откуда ни возьмись, появились слуги с блюдами. А вот, из-за небольшой дверцы выглянула, словно рассветное солнце из-за горизонта, княжна. Мордочка её светилась от тихого счастья. Она, звонко цокая копытцами, пошла к столу и села около...
Пана Несвижского.
Богдан нахмурился и втихомолку фыркнул, — но этого никто не заметил.
Яна же теперь, кроме прекрасной Дарины, вообще ничто не заботило. Так хорошо ему стало на душе, когда он почувствовал совсем поблизости от себя жар её трепетного тела...
Он был так счастлив, что, казалось, улыбался бы вечно!
— Поднимем же, гости дорогие, наши кубки за князя Доминика Черешецкого, благодетеля нашего и покровителя! — возгласила Анна Жорстковицкая.
— За князя! — грянул в ответ хор голосов.
На некоторое время всё затихло — трапезничающие прикладывались к кубкам с душистой медовухой. Хмель ударил в голову Яну, но он вовсе этого и не заметил — любовь пьянила его сильнее всякого напитка.
— Слышал я, — заговорил Сиромахо тоном радушного хозяина, — что ты, твоя милость пан Несвижский, из Кайруфа возвращаешься?
— Да, — ответил жёлтошкурый пегас.
— Ходят слухи, что ежели война с кайруфцем начнётся, то князь-воевода на него первым войско поведёт, — сказал Богдан и окинул всех задорным взглядом. — Эх, вволю мы тогда у неверных псов в гостях погуляем!
— Погуляем в гостях! — воскликнули разом княжичи. — Да так погуляем, что долго ещё их хозяин будет над разбитыми горшками и кувшинами плакаться!
— Так выпьем же за то, панове! — крикнул Влодек с улыбкою. — Дай же Бог такую войну на славу всем нам!
— Выпьем! — дружный вопль был ему ответом. — Дай же Бог!
Ян, невольно, — повинуясь какому-то внутреннему зову, прижимался к княжне всё ближе и ближе.
Та заливалась милым румянцем.
Разумеется, чуткая Дарина чувствовала то, что творится с Яном, — чувствовала всем сердцем и душой, — и оттого она расцветала, словно цветок под солнечными лучами. С очаровательной робостью отводила княжна взгляд, — но, будучи не в силах сдержать сердечный порыв, тут же водворяла его на прежнее место. Дыхание её всё учащалось и учащалось: она не верила своему счастью.
— Великодушный рыцарь... — прошептала она и в смущении отвела взгляд. — Попробуй вон тех пирожков, я их... сама готовила...
— Если это принесёт панне удовольствие, — молвил тихо Ян, — то это для меня тоже будет величайшим счастьем.
Он взял один пирожок и отправил его к себе в рот. Дарина пискнула что-то в ответ и зарделась.
Как вести себя, она не знала.
Пирожок и в самом деле оказался весьма неплох, но вкуса его Ян не почувствовал.
Меж тем рядом с ними разговаривали о войне, то и дело поднимали чары, произносили зычные здравницы за королеву, гетманов и многих других вельможных князей. Поручик тоже время от времени восклицал «выпьем!» и прикладывался к кубку, — но делал он это, не думая.

...Богдан Сиромахо тоже не участвовал в разговорах.
Буря гнева по-волчьи завывала в ушах атамана. Трескучие молнии плясали в его глазах. Его разум заволокли чёрные тучи.
Ревность. Его сердце глодала беспощадная, чёрная ревность.
Сейчас он ненавидел всех и вся...

Вдруг, княгиня хлопнула в копыта. В горницу вошли музыканты.
— Эй вы, хлопцы! — весело закричала она. — Сыграйте нам, — да так, чтоб душа радовалась!
Музыканты расселись по лавкам и переглянулись.
Один из них начал играть; замурлыкала переливчатая балалайка. Запела за ней, словно птица, пронзительная скрипка, залились радостным свистом певучие свирели и мерно затрещал гулкий бубен.
И — эге! всё это объединилось в такое волшебное созвучие!.. Музыка эта бодрила, точно хорошее вино, — от неё кипела кровь в жилах, а на голову накатывал такой прилив радости, что, пожалуй, от пляса сумел бы удержаться только древний старец.
О, как переменилась тут же красавица-княжна! Каким весельем заискрились её очи! Куда ушла вся та робость, вся та тихая печаль? Будто и не было их никогда! В томительном предвкушении танца праздничная улыбка украсила её мордочку, — она даже стала тихо пищать от восторга.
Её грива, как померещилось Яну, вдруг стала пышной и кудрявой.
Ян улыбнулся Дарине и изящным жестом пригласил её на танец.

...Он в упор не замечал Сиромахи. А волна ярости, меж тем, кипела, пенилась и шипела в голове молодого атамана...

И задрожал пол, затряслись стены от безудержной пляски и стука копыт. Княжичи разобрали кобылок-служанок, а княгиня по-жеребячьи выплясывала в середине круга, то приседая на копытах, то разудало вскакивая. От её оглушительного топота звенела посуда, а она всё восклицала:
— Эй, вы, хлопцы! Ещё играй, ещё! Не жалей инструмента!
Голубые очи Дарины искрились радостью, она вовсю заливалась задорным смехом. Её танец мог показаться беспорядочным и путаным, — она то вдруг едва не сбивала Яна с ног, то вдруг вырастала словно из-под земли там, где её быть не должно.
Но поручик чувствовал себя рядом с княжной так, как будто бы он вдруг очутился в другом, беззаботном мире, — в мире, полном веселья и смеха.
И ему было легко.
На её глуповатые шалости — на то, что Дарина вдруг расталкивала всех вокруг (без какого-либо злого умысла), на то, что один раз она вообще она убежала невесть куда и перепрыгнула через лавку с восторженным визгом, никто не обращал внимания. Все лишь улыбались.
Один раз Ян даже услышал, как кто-то, полушутя, сказал:
— Обычная Дарина!
Веселье не утихало ещё долго. Плясуны закончили уже несколько танцев, а никто, казалось, и не устал вовсе.

...Но кое-кому было не до веселья...

Если Влодек не мог повеселиться вместе со всеми только из-за своего обета целомудрия, а Длуго — из-за собственных, неведомых никому соображений, то Богдану мешала животная злоба.
Злоба... дикая, страшная злоба охватила его целиком, опутала своими тяжёлыми цепями.
Копыто атамана невольно потянулось к катару.
Сердце его стучало, как копыта во время неистовой скачки. Дыхание его сбилось.
Перед взором Сиромахи всё помутнилось...
И посреди всех плясунов он видел лишь одну пару. А в этой паре лишь одного пони — своего соперника.
Он должен умереть.
Иначе атаман сойдёт с ума.
И, подобно тому, как незадачливый путник становится жертвой дикого грифона, так последние остатки здравого смысла сражались в голове молодого атамана со страшными помыслами... «Остановись!» — кричал ему Рассудок. «Успокойся!» — восклицал Разум.
«Вперёд... — шептала предательская Ревность елейным голосом. — Вперёд. Убей наглого велячишку, чего же ты ждёшь, битяш?»
Напрасно тянется к оружию своему путник. Напрасно он пытается спастись. Грифон, — этот ужасный зверь, — порождение диких лесов и горных пиков, не знает жалости.
Несчастному путнику грозит верная погибель...

Глава III. Затмение Луны.

Ещё раз глаголю вам: благими намерениями устлана дорога в Дискордову пасть. — Сиятельная Книга.

Лил проливной дождь, — да такой сильный, что, казалось, сами небеса обозлились на землю и обрушили на него свой гнев.
По полям бежал единорог. Он не обращал внимания на ливень, — копыта его снова и снова рыхлили влажную почву. Снова и снова взлетали в ночной воздух бурые комья земли.
Пони шумно дышал, его тело покрыл пот и капли дождя, — но он продолжал с упорством мчаться по приволью. Не замечал он, как ледяной ветер, словно дикий зверь, вгрызался в его зелёные глаза, лохматил чёрную гриву...
Но что это значит рядом с той великой печалью, что охватила единорога?..
О, мир! Почему, почему же ты так несправедлив?! Почему все твои блага достаются лишь тем, кто благороден по роду? Почему розовогривой приглянулся этот проклятый велячишка, а не он?
Чем не люб он ей?
Где теперь те славные времена, когда меж их сердцами протянулась светлая ниточка доверия и, может статься, любви?..
Бывало, во время трапезы усядутся они рядком — и, пока прочие разговаривают, беседуют потихоньку. Он ей рассказывает удивительные истории о своих походах, а она глядит на него мечтательно своими лучистыми очами, так жадно ловит каждое слово!..
Эх, счастливая же была пора!.. А теперь что? Смотрит она на него, будто бы на врага. Чурается, старается при всяком удобном случае уйти от него подальше, скрыться...
Чего же с ней такое? Почему?!
А тут ещё этот велячишка явился... Чего ему здесь надобно? Зачем она ему, избалованному женским вниманием гусару? И чем он приглянулся ей? Неужели... неужели невинная Дарина польстилась на его знатность?..
Да разве виновен Богдан в том, что родился не холёным чистопородным, а простым битяшом?! Нет.
Виновен ли он в том, что его мать — раздольная степь Делькрайны, а не цепь угрюмых замков?
Нет!
И ведь всегда, всегда вольного битяша притесняет алчный чистопородный с его несметной прислугой, вереницей прихлебателей и беспричинной гордостью!
А ты, мол, терпи, битяш, терпи... Проливай свою кровь за вельможных панов, дерись с несметными полчищами врагов на рубежах. И тогда, — как знать, — княжеские жолнеры не нагрянут к тебе на Запорожье, не разорят и не пожгут плоды долгих трудов, что добывались в поте лица ещё основателями Запорожской Вольницы.
Ты, главное, сын степей, помалкивай да дело своё знай — руби врага исправно, а чистопородный уж позаботится о том, чтоб вся твоя боевая добыча через торгашей утекла к нему.
Но рано или поздно чаша терпения переполнится. Перевалит через её край волна гнева и сметёт всю эту шушеру с лица земли...
Болит душа Богдана Сиромахи, ноет, и только свободные просторы могут на время подлатать раны на его пылком сердце, — ведь никакой хмель не опьяняет так битяша, как опьяняют его вольготный дух могучие порывы степного и полевого ветра.
Эге, широкое приволье! Развей же грусть-тоску атамана, не дай ему засохнуть, будто цветку без воды!.. Ветер, подхвати уныние молодого подполковника и разметай его по полям! Ночь, прими его в свои объятия мрака, расстели под его усталыми ногами шёлковый травяной ковёр...

Ему удалось сдержать своё слово; он не набросился на того чуждого, наглого пришельца. Впрочем, не покинь Богдан усадьбы, он бы навряд ли сдержался, — ведь он от бессильной злобы готов был выкорчёвывать деревья и сдвигать горы ...
Гнев едва не сгубил его.
Но Сиромахо оказался сильнее животных страстей! Да, он пересилил свою ненависть, сдержал своё честное слово!
Тогда уж Жорстковицкие пусть сдержат своё. Они обещали ему Дарину? Обещали. А слово чистопородного, как и слово битяша, дороже любого золота.
Ему осталось лишь заполучить герб от своего приятеля-чистопородного, и тогда уж он будет вправе на ней жениться. Мечта всей его жизни сбудется...

---

На Запорожской Вольнице, оплоте всех свободных пони Делькрайны, громко гремели барабаны: мерный гул созывал битяшское товарищество на совет, на войсковую раду.
Ночная тишина всё более и более переполнялась звуками. Всё живое пробуждалось ото сна.
Заспанные жеребцы потирали глаза, выходили из домов, спрашивая друг у друга или у дозорных: «що за бида? Що за тривога? Що сталося?», но, всё-таки, шли.
Многие при том не забывали на всякий случай прихватить с собою оружие — кто катар, кто самопал, а кто пику.
Всё вокруг загомонило, всё закружилось, завертелось и застучало копытами по земле.
Никто не смел противиться тем порядкам, что давно уж заведены на Запорожье — даже кто пьян был, шёл. Зычно переговаривался народ, собирался в кучи и направлялся дальше.
Толпы пони отовсюду стекались к майдану. Туда, где по традиции, укреплённой веками, собиралось на советы лихое, буйное, но сплочённое и дружное войсковое товарищество.
В последнее время оно напоминало море перед бурей с громом и молнией; тихая, но настороженная, чуть-чуть взволнованная даль. Подобно тому, как негромко и слегка зловеще шумят, едва колышутся синие волны, так толковали между собой битяши. Им не терпелось выступить на «клятых велячишек», но верховный атаман по приказу принцессы Луны выжидал. «Почому? — недоумевали пони — Почому мы не можемо видправытыся на вийну?»
Меж тем, приток новобранцев на Запорожье набирал силу. Всё больше и больше делькрайнских крестьян покидали свои бедные хаты и бежали сюда. Беглецов принимали — хоть и не всегда радушно (битяши всегда свысока смотрели на крестьян), делили, объединяли в десятки и сотни. Затем им назначали предводителей — бывалых вояк, и те учили беглецов обращению со всевозможным оружием.
«Не поздоровиться ж ясновельможным панам, — говорили на Запожской Вольнице, — коли мы на ных такою-то сылою пийдемо! Небось уж попряталыся по своим замкам и дрижать вид страху! — смеялись они. — То-то шороху наведемо! Ой, наведемо!»
Были и такие, кто качал головой и приговаривал: «не закинчыться это добром, не закинчыться». Однако ряды приверженцев упаднического настроения таяли быстро. Не только потому, что оных за такие речи часто поколачивали (вследствие чего они как-то сами собой переходили в «неприятельский» лагерь), не только потому, что на такие слова почти все отвечали плевками и криками «замовчи, дурню!».
Дело было в полном доверии битяшей к принцессе Луне, — ведь она, особа королевских кровей, втайне ото всего света бежала к ним. Даже свою старшую царствующую сестру, Селестию, она не предупредила. Беглянка не только поклялась покровительствовать товариществу и всячески его поддерживать, но стать для него названой сестрой и верной прислужницей, которая ничего не пожалеет ради неминуемого торжества справедливости — возвращения ему старых привилегий, прав и вольностей.
Но возвращения не с помощью переговоров, а с помощью оружия, — ибо магнаты потеряли всякую честь. Пируют они на костях народа Делькрайны — и другого языка, кроме языка войны, им не понять.
Так говорила сама Луна, так мыслили все запорожцы.

В просторной комнате, что со стародавних времён была чем-то навроде соборной палаты для битяшских старшин, ныне находилась одна лишь Луна.
Торжественное безмолвие нарушал лишь приглушённый перестук барабанов. Потрескивание факелов придавало загадочной волшебности немому покою.
Нынешняя едва ли не правительница Запорожской Вольницы размышляла. Она разглядывала факел своими голубыми глазами, полными задумчивой отрешённости. Казалось, всё её внимание поглотил замысловатый танец пламени, — древний, как мир, естественный, как сама природа, и прекрасный, словно сонмы ангелов...
Но на самом деле все мысли беглой принцессы витали сейчас где-то далеко-далеко.
Вновь и вновь обдумывала Луна все те события, что произошли в её жизни за последние два месяца. Заново задавала она себе одни и те же вопросы: не стоит ли остановиться сейчас? Избранный ей путь — он всех её соратников и саму её не сгубит? Не излишен ли путь смуты, когда можно поладить миром? Не принесёт ли задуманное ею одни лишь страдания и без того измученному народу Делькрайны?
И теперь, когда с каждой секундой близился тот миг, когда повернуть вспять грядущее будет уж нельзя, она всецело осознала то, насколько же она боится.
Боится того, что поступает неправильно.
Да! Луна никогда не обладала той уверенностью в своих силах, той властностью, которую излучала её старшая сестра.
Впрочем... Может оно и к лучшему, может быть, и не нужно этой... властности?.. Луна ведь ясно видела, чего деется в Велькской Республике; безудержный произвол крупных магнатов, распад могучей державы и угнетение делькрайнского народа, а особливо — битяшей, — вот что происходило на её родине.
И с каждым годом несправедливость росла и ширилась, словно тухлое пятно болота, что отравляет воды здоровой реки. Её старшая сестра не имела никакой власти, всё заместо неё решала чуждая чаяниям народа аристократия!
И сколько уж раз пыталась Луна заговорить с ней об этом — никакого отклика со стороны Селестии в ответ не следовало. То ли она не желала об этом говорить, то ли она просто не замечала подобных бесчинств. Неужели каменная стена лести и раболепия оказалась настолько прочна, что заслонила собою ясный разум её сестры?..
Луна не могла этого понять, как она ни пыталась.
Эге! И правда, как можно понять ту пони, с которой виделась она лишь пару раз в месяц? Как можно понять ту пони, поговорить с которой ей удавалось редко, чуть ли никогда? А, казалось бы, нет ничего проще, чем понять свою старшую сестру...
Ан нет, всё в Велькской Республике встало с ног на голову.
...Пламя факела, которое до сего мгновения колебалось как вековой лес — неспешно, всколыхнулось...
Аликорн вдруг захлопала ресницами и вздрогнула. Мысли её рассеялись в разные стороны, — она будто бы пробудилась после короткого дневного сна. И как мощный порыв ветра вдруг заставляет лес шуметь будто бы в первобытной ярости, так неожиданно дёрнулся огонёк.
Стоило ей очнуться и услышать гул толпы, как она опомнилась и взбодрилась. То гомонят её подданные... Нет, не подданные. Братья. Братья по общему, великому и, — что главное, праведному делу. Товарищи по оружию!
Надежда и решительность вновь взыграли в ней с новой силой.
Да, она готова ко всему! Она пойдёт на любые жертвы — и будь что будет.
Разум её полыхал воодушевлением, но робкий голос в отдалённом уголке её сознания возгласил: «постой, придержи коней, пока ещё не слишком поздно! Кто, кто дал тебе право судить и распоряжаться судьбами тысяч, десятков тысяч? Остановись, неразумная!..»
Но Луна отбросила эту мысль. Всю свою жизнь она ходила за своей сестрой словно тень, словно луна за солнцем — но теперь пришло её время!
Нет, не её. Она не позволит обуять себя нечестивой гордыне.
Единственное, чего она хочет добиться — так это того, чтобы наконец-таки справедливость восторжествовала. Да! Не против Велькской Республики идёт она войной, а против несправедливости, против бесчинств чистопородных. Именно они и никто другой погрузили страну в бездонную пучину беспорядка.
Да, нет ничего хуже, нет ничего беспорядочней гражданской войны, но не клин ли клином вышибают?

Она подняла голову и прислушалась к шуму на улице; он всё нарастал. Пони не терпелось узнать — зачем их подняли в столь поздний час? Беда ли какая, важная весть, али ещё что?
В дверь постучали.
— Войдите! — сказала Луна.
На смену её мрачным думам пришла надежда и уверенность в своих силах.
Вошёл Тарас, седоватый тёмно-зелёный земной пони, верховный атаман Запорожья.
— Луна, — обратился он к ней в свойственной ему простой манере, — Беяр-мурза уже здесь и ожидает.
— Хорошо, — кивнула аликорн и топнула копытом. Её струящаяся в воздухе тёмно-синяя грива слегка всколыхнулась. — Созывай остальных старшин, пришло время объявить товариществу о моём решении.
Тарас нахмурился, деловито кивнул и выскользнул, не сказав ни слова. Ничего вроде «слушаюсь» или «будет исполнено» он не ответил — и не потому, что сам он подобных выражений вовсе не терпел. Дело было в том, что Луна запретила разговаривать с ней, как с особой королевской кровей.
С тем же, что многие битяши обращались к ней не иначе как «маты», аликорн поделать ничего не могла. Впрочем, возражать она и не намеревалась. Она вовсе не обладала непомерным самолюбием, но разве когда тебя нарекают матерью — это самолюбие, а не родство, хоть и названое? Разве это — не знак полного доверия?
Луна в последний раз втянула воздух и прикрыла очи. Неспешно направилась она деревянный балкон. За ней струились полы чёрного, длинного плаща.
Как потянулась за ней тёмная ткань, так потянутся за ней на смертный бой с врагами бравые запорожцы.

С балкона прекрасно виднелся весь майдан, ныне заполненный пони донельзя. Округу наполнял беспорядочный гвалт: те, кому не нашлось места в толпе, забрались на крыши построек. Кое-кто из выносливых пегасов парил на одном месте над прочими.
И вот, наконец, показалась её высокая и величавая, подобная гранёному сапфиру, фигура. Словно тёмно-синее знамя, развевалась её прекрасная грива, вид которой напоминал бескрайнее звёздное небо.
Громкий гомон перерос в радостный гул. Загремели самопалы в приветственном салюте, полетели в воздух шапки; жеребцы привечали «мать» Запорожской Вольницы:
— Здрастуй, маты, здрастуй! — кричали одни.
— Долгих лит життя тоби, маты! — палили другие из самопалов в воздух.
— Веды нас на велячишек! — потрясали оружием третьи. — Ничого не побоимося, головы за тебе сложимо!
Луна взмахнула крылами и подняла вверх копыто. Шум вмиг унялся, как унимается буря с громом и молнией по одному мановению природы.
Всё затихло.
Народ ждал её слова.
— Перво-наперво, браты битяшы, — начала Луна с расстановкой, — вопрошую: дозволяете ли вы мени речь вести?
На «королевский глас» она, впрочем, не переходила, ибо все слушали её с такой жадностью, с какой и песни старых гусляров-сказителей не слушают.
— Довзоляемо, маты! — загудела толпа. — Розкажи ж, що сталося?
— Ище прошу прощення у вас, панове-товариство, — аликорн начинала говорить громче и уверенней, — що речь свою весты не на делькрайнском буду, потому що...
— Прощаемо, маты! — тотчас же загомонило товарищество. — Прощаемо!
Вдруг аликорн поняла, что столь безграничное к ней доверие трогало самые глубины её души, чуть ли не заставляя прослезиться.
Да, они искренне и беззаветно доверяли ей — и это было не притворство, не обман, а истина! Впрочем, ей и вправду было неловко: ведь за два месяца пребывания на Запорожье она делькрайнский так и не изучила. Ей попросту не хватило на то времени.
Но битяши простили аликорну такое досадное упущение, — к её безмерной радости.
— Итак, панове, все вы знаете, что нас ожидает в скором времени.
Тихий ропот пробежал по толпе: те, кто знал веольшский (а таких было немало), переводили сказанное своим товарищам.
— Война, — продолжила Луна.
— Вийна! — возликовала толпа. Снова полетели в воздух подкинутые шапки и снова загремели самопалы.
Аликорн дождалась, пока товарищество утихнет.
— Но враг силён! — крикнула она и нахмурилась, после чего провела по лесу голов взором. — Не счесть всяких магнатов, вельмож и чистопородных, что терзают Делькрайну безо всякого стыда. И сильнее среди них Доминик Черешецкий! — Луна вдруг топнула и оскалилась. — Все гетманы вместе взятые не страшны для нашего правого дела так, как страшен он, — кровавый душегуб и кровопийца!
— Правда, — зашушукались запорожцы, — страшный этот князь, ох, страшный! Хто атамана Заколоту в котли жывым зварив? Он. Хто бунт Добышенко в крови утопив? Он.
— И одной верой, одной правдой и силой, братья, тут не справиться! — продолжала аликорн с решительностью. — На ухищрение пойти необходимо. Вельможи ссорятся меж собой беспрестанно, — в этом их главная слабость. Но они хитры притом, как змеи — и в этом их сила. А мы их перехитрим! — Аликорн помолчала. — Нам нужен союзник.
Из-за её спины показались двенадцать старшин.
— И союзник этот — Кайруф!
Старшины и Луна расступились, чтобы дать проход высокой, сгорбленной фигуре. То был мурза Беяр — серый, хмурый, уродливый, будто ночной кошмар, один из знатных представителей рода алмазных псов. Того самого злобного рода, который издревле враждовал со свободолюбивыми сынами степи.
Он облокотился на перила и стал молча, с презрением разглядывать толпу.

Гул негодования не заставил себя ждать:
— Кайруф? — закричали одни. — Маты, не треба нам этих поганых псив! Пусть повертаються до себе, в свою псарню!
— Сами справымося! Уходы, погань! — плевались другие.
— Предательство! — восклицали наиболее буйные, стуча копытами в негодовании. — Браты, що же это таке? Запорижжя невирным продають!
— Тихо! — крикнула аликорн. Её возглас перекрыл беспорядочный гвалт.
...Она теряла бразды управления из копыт... Всё пропало...
— ТИХО!!! — загремел громоподобный Королевский Глас.
Пони умолкли.
Сразу повисла тишина, какой и над безбрежным океаном в тишайшую погоду не бывает. Только слабое эхо: «хо... хо... хо...» отдавалось где-то вдалеке, — и где-то неосторожный пони с робким стуком уронил пику.
И среди этой тишины, — будто гром в тихую погоду, тотчас же послышался негромкий, скрипучий голос:
— Други, дозвольте и мени слово сказаты.
То изрёк седой, ка лунь, пегас — старик Онуфрий. В молодости это был удалец, каких немного, а теперь же — самый старый битяш на Запорожье. Сам он уж давно ни в каких походах не участвовал, а целыми днями сидел себе дома и курил.
В покое и задумчивости покуривал он трубку, по-делькрайнски именуемую «люлькой» и размышлял о вещах, ясных ему лишь одному. Но, ежели что-то важное случалось, то товарищество зачастую просило совета именно у него — ведь нельзя было сыскать на всей Запорожской Вольнице головы мудрее, чем седая голова Онуфрия.
Бывало и такое, что он ничего не отвечал на вопрос, а захлопывал дверь пред самым носом ходатаев. Но если говорил он слово — то никто не усомнился бы в его правоте.
Не раз уж предлагали ему должность верховного атамана, но он всякий раз с честью отказывался: «И лучше мене молодци найдуться, — отмахивался он с улыбкой, — а мене ж, старому, могила, а не булава атаманьска...»
Такой был битяш старый Онуфрий.
— Дозволяемо! — загудела толпа. — Дид Онуфрий, дай совит, розсуды!
Старик не сразу ответил, хотя сейчас все взоры — и недовольные, и затуманенные хмелем, и испытующие, обратились на него. Со спокойным, даже равнодушным видом запалил он свою извечную спутницу — люльку. Пустив клубы серого дыма, он тихонько вздохнул.
Многие ждали, что он с негодованием отринет затею союза с ненавистными врагами, но... их чаяниям не суждено было сбыться.
— Панове. — Дед Онуфрий сел на круп, прямо на сырую землю. — Вы тут все молоди, и не видали того, чого я видал. Скилькы раз уж наш брат на велячишку оружие пиднимав — и все бестолку.
Он помолчал.
— Луна пра-ва! — указал он копытом на балкон, подчёркивая каждое слово, и, — без союзныка не обойтыся нашому дилу. А хто нам ище поможе, кроми псив невирных? Нихто. От я и думаю, браты, що без кайруфского хана, хоть он и злобна шельма, не сдужаемо врага.
Он поднялся на четыре копыта, обвёл товарищей своих взглядом и крикнул:
— Потерпить же, панове, заради справедлывого дила!
— А как же вира наша сонцеславна, старче?! — вопрошал кто-то из толпы. — Негоже нам, светианам, з поганымы брататыся!
— Я не поп, щоб про это судыты, — ответил тот и тотчас замолк. Впрочем, он слегка склонил престарелую голову и добавил, — А кайруфцы — хороши стрилкы. Хм... — он нахмурился. — Пожалуй, я з вами в похид подамся. Эх, припомню молодисть!.. — воскликнул он и тряхнул гривой, отчего его длинные седые космы взвились в воздух. — Полетят ж прокляти жолнирские головы!
Удивились битяши. Чтобы старик Онуфрий, да в поход?.. Эк его разобрало!
Тут-то и призадумалось товарищество... Охладились горячие головы; ведь прав мудрый дед, не иначе! Ну и что, что кайруфцы? Ежели приглядывать за ними, то, пожалуй, ничего особо страшного они и не натворят. Бить велячишек хочется? Дюже хочется.

Да вот только предостерчься надо — как бы они сами их не поколотили, как уж бывало, и не раз. Теперь же с ними будет подмога, притом подмога изрядная, хоть и инородная — как-никак, войска самого хана.

Луна молчала. Её глаза бегали по толпе; холодная тревога закралась к ней в душу и шептала на ухо: «слабая, безвольная Луна... не можешь управиться с этими дуболомами, ведь так? Самонадеянная...»
Аликорн вздохнула и погнала сомнения прочь из головы.
Да, она вполне предвидела столь хладное отношение к Беяр-мурзе, но понадеялась на доверие товарищества к ней, и... решилась. Впрочем, решилась она довольно давно, — ибо понимала, что одним им не справиться: враг на землях одной лишь Делькрайны превосходил их и вооружением, и числом — хотя восстание росло и ширилось с каждым днём.
Дать при таком раскладе бой всем вельможам Республики — чистое безумие.
Так что она отправила послов к хану заранее, уже месяца полтора тому назад. И то, что кайруфцы без прекословий согласились прийти на выручку, не могло не радовать: они даже взамен ничего не потребовали...
Пока что.
И это роковое «пока что», пожалуй, более всего пугало Луну. Алмазные псы довольно корыстны — и, как знать, чего они потребуют?.. Воистину, одному лишь Солнцу известно.
— Накажеш биты жолниров, маты, — прогремел, наконец, низкий, гулкий голос из толпы, — будемо быты. Накажеш вместе с кайруфцем биты — будемо вместе с кайруфцем биты.
— Будемо биты! — раздались крики. — Бережысь же, ясновельможный пане, ибо мы до тебе в гости з друзями заглянемо!
— Будемо биты! — заревела толпа.
Беяр-мурза не показал ни удовольствия, ни негодования. Казалось, что происходящее никак его не касалось. Только лишь жёлтые глаза его слегка сузились и он провёл лапой по подбородку.
Пёс обменялся вопросительным взглядом с кем-то из старшин. Получив краткий кивок в ответ на свой немой вопрос, медленной, важной походкой ушёл он обратно под восторженные возгласы пони.
— Ха-ха, теперь наши силы будут УДВОЕНЫ, панове! — весело воскликнула аликорн. — С помощью Кайруфа нам не составит труда одолеть даже распроклятого кровопийцу и злодея Доминика! Потягаемся с врагом!
— Слава, браты-битяшы, слава! — возликовала толпа.
— Ещё, панове, — заговорила вновь Луна и подняла копыто в повелительном жесте, — у меня для вас другая весть есть. Петро Дорошенко сумел скрыться от преследования, и теперь он с нами, на Запорожье!
Вперёд вышел уже знакомый читателю полковник, — тот самый жеребец, которого спас пан Несвижский от разбойничьего ножа... В ответ на громкие, дружные приветствия он поклонился и сказал, то и дело прерываясь:
— Панове-товариство! Весты я вам принис з собою радистни. Слух про бунт повзет по Делькрайне, чыстопородни в страху. Нымало из реестровых битяшей балакають, що не погано б и на Запорижжя, к Луне податыся, а селяны в селах не тилкы разговоры о бунте разговаривають, но вбивають всякых княжых старост и подаються до вас!
— Слава! Смерть панам!!
— Ещё месяц погодим, братцы! — кликнула аликорн. — Доверенные пегасы уже летают по всей Делькрайне, по всем деревням, распускают слухи о нашем неисчислимом воинстве, и набирают тем самым нам новых товарищей, а врагов распугивают. Беяр-мурза, к несчастию, прибыл сюда с небольшим отрядом, но вскорости прибудет изрядная часть войска хана, с которым мы и пойдём на врага! Слава, братья-битяши!
— Слава! — вторило ей товарищество.
— Разобьём панов! — воскликнула Луна.
— Разобьём! — вновь вторили ей пони.
— Отомстим за былые обиды, вернём Делькрайне вольность!
— Отомстим!
— За славу и честь!
— За славу и честь!
— СПРАВЕДЛИВОСТЬ С НАМИ!!! — загремел Королевский Глас.
— С нами! — закричали во всё горло пони, отчего громоподобный Королевский Глас едва не заглушился дружным криком товарищества. Снова полетели в воздух шапки, снова раздался боевитый салют.
Луна на прощание махнула копытом и покинула балкон, вслед за ней пошли и старшины. Запорожцы провожали своих предводителей криками и пальбой из самопалов.
Толпа стала рассасываться; пони направлялись по домам. Их боевой дух поднялся до небес, ибо они ничуть не сомневались, что справедливость, как и удача, всецело на их стороне.
Да, именно с этого дня и начнётся новая пора — пора избавления от притеснений и гнёта. Ныне их сковала великая цепь, но вскоре она с оглушительным звоном порвётся!
Лишь бы хватило на её разрыв силы...

Меж тем, аликорн чувствовала себя утомлённой, если даже не разбитой: всё, боле нельзя своротить назад. Отныне и впредь — только вперёд. Только вперёд, к достижению праведной цели, невзирая на все преграды, что встанут на её пути...
-...то-то наберемо всякого добра за время походу... — вдруг услышала за своей спиной обрывок разговора аликорн.
И она тотчас же в точности поняла, чего имеется в виду.
Грабёж.
Ну, уж нет! Только не при ней. Если они придут на Делькрайну не как спасители, а как разбойники, как хищные волки, — что тогда будет?!
— Не наберёте! — она резко развернулась и уставилась взглядом в старшину, высказавшего это. — Если кто-нибудь осмелится хоть одно село погромить, не уважу никого — на кол посажу!
Старшина чрезвычайно удивился, но всё же, не показал виду и нашёлся, что ответить:
— Прости, маты — единорог наклонил голову, испустил сдержанный вздох и прикрыл очи. — Старые прывычки покою не дают.
— Вот и хорошо, — смягчилась Луна. По её морде скользнула тёплая улыбка. — Но помните, помните все! — со строгостью обратилась она к остальным. — Если что — спуску не дам! Я вас предупредила.
Она развернулась и размеренными шагами пошла прочь.

Что ж, впереди её ждёт много испытаний, да таких, какие не всякому по нутру пришлись бы... Без счёта князей, вельмож, воевод, хорунжих, княжичей и прочих чистопородных с их жолнерами встанет на её пути.
Скоро, совсем уж скоро загремят пушки. Обрушится их огневой вал на головы солдат и начнутся жестокие сечи. По всей Делькрайне польётся кровь... Как знать, примет ли земля столько покойников? Сотни, тысячи неприкаянных душ направятся в мир иной и возденут копыта к бренной земле, которую они оставляют.
А ещё ей предстоит достигнуть умеренного соглашения с кайруфцами, — ведь они наверняка за свою помощь запросят непомерную цену. Впридачу ко всему ей придётся ещё бороться с алчностью и необузданностью собственных соратников.
И, что самое ужасное, тем самым она пойдёт не просто против устоев битяшства. Тем самым она бросит вызов самим законам мироздания! Были ли в истории войны без бессмысленной жестокости? Возможно ли вообще такое?.. Навряд ли. А, как известно, во время смуты разбой вырастает десятикратно: ибо брат поднимает копыто на брата, а вся страна полыхает...
Да, она может уповать лишь на собственные силы, на крепость своих убеждений и изменчивую удачу. Бог поможет ей. Она будет бороться.
Луна погружалась то в горестные, то в радостные размышления. Не заметила она, как за её спиной некоторые старшины обменялись недобрыми взглядами.
Это не сулило аликорну ничего хорошего...

---

— И что, вот так и сказала?
— Истинно так, ваша милость. Сказала, что больше жизни вас любит.
Ян с несказанным облегчением вздохнул и прислонился к стене. Она любит его, любит! Ему хотелось петь, плакать и смеяться в одно и то же время.
Сейчас он вместе со своим слугой, Анджеем, сидел в небольшой деревянной комнате, которую ему отвели для сна. До этого они долго, долго танцевали с Дариной — и теперь он ног своих не чувствовал.
Не то что бы он утомился от пляса. Вовсе нет. Просто его распирало от любви. Будто душа его, как и тело, вдруг обрела крылья, и взвилась куда-то в синее небо, к волнистым облакам. А зачем телу ноги, когда у души есть крылья?..
Да, она любит его! Его слуга синей масти хоть и корыстный малый и тот ещё проныра (чужого пони он всегда готов был обхитрить), но вот своего хозяина он никогда ещё не обманывал. Так что он доверял Анджею как себе самому.
Кроме того, те реки хмеля, что влились в него во время трапезы, всё же дали о себе знать: так что весёлый пан Несвижский опьянел не только от любви.
— Тут такое дело... — вдруг заговорил Анджей, но тут же замолк.
— Говори! — потребовал Ян и нахмурился. Он почуял что-то неладное.
— Слуги тут говаривают кое о чём... — юный единорог снова осёкся и надолго замолчал.
— Говори же, холоп! — не сдержался поручик и в сердцах ударил копытом по лавке.
— Я не холоп! — возмутился вдруг синегривый единорог и вскочил на ноги. — Я чистопородный! — он вздохнул. — Хоть и бедный. Но честь свою я знаю!
— Ладно-ладно. — Несвижский махнул копытом. — Получишь от меня шапку, только рассказывай уж скорее, не томи.
— Спасибо, ваша милость! — Анджей просиял. — Так вот... Я тут, когда с челядью княгини разговаривал, ТАКОЕ услышал... — он ощутил на себе недовольный взгляд своего господина и решил перейти к делу: — так вот, слуги говаривают, что княгиня обещалась княжну за Богдана выдать.
— Это ещё почему? — выдохнул ошарашенный светлогривый пегас.
— На самом деле, усадьба эта, Жорстковичи, не принадлежит княгине по праву. Муж её перед смертью завещал имение своей дочери, а не княгине. Поэтому Жорстковицкие и не появляются в Лодзинах — они опасаются, что об их обмане узнает князь.
— А почему они этому Сиромахе её обещаются отдать?
— Вроде бы, он грозился у них имение отобрать, если они ему княжну не отдадут. А ещё ходят слухи, что у него всякого добра видимо-невидимо упрятано — вот и польстилась на его богатство княгиня.
И тут пан Несвижский возненавидел Анну Жорстковицкую.
Мало того, что она против воли хочет свою дочь выдать, мало того, что она обманом завладела усадьбой, так она ещё Дарину битяшу отдаёт, мужику! Вера Яна в превосходство знатных была очень сильна, и столь возмутительный поступок приводил его в негодование.
Он дал себе зарок завтра же разобраться во всём этом. В его копытах мощное оружие — он прознал о хитрости Анны. За его спиной стоит могучий покровитель — сам ясновельможный князь Черешецкий. Он просто не может проиграть.

Наступило утро следующего дня. Погода на дворе стояла холодная и пасмурная, не чета прошлому дню, яркому и солнечному. Небо заволокло покровом свинцовых туч, готовых вот-вот извергнуть из себя потоки воды. Редкие порывы колючего ветра пробирали до костей, заставляли зубы стучать, словно в приступе внезапного страха.
Но пан Несвижский и его спутники — бывалые солдаты, вдоволь понюхали они и смерти и пороху. Не раз уж поливал их холодный дождь, колола кайруфская стрела и резал катар. Какое им дело до сильных ветров после всех тягот военной жизни?.. Для них непогода — мелкая неприятность, а не помеха, так что отправление решили не откладывать.
И вот, когда вышли уж за порог усадьбы пан Несвижский и близнецы — Длуго и Влодек Литевско, Ян вдруг развернулся и тихо обратился к княгине:
— Дозвольте мне, княгиня, с глазу на глаз с вами переговорить.
Черногривая земная вскинула брови и переглянулась со своими сынами: они тоже недоумевали.
— Ну... Прошу, — сказала она и пошла обратно, в дом. Ян и сыновья княгини последовали за ней.
Они вошли в ту самую горницу, в которой вчера вечером так шло такое весёлое гуляние... Теперь, когда не раздавалось веселящих звуков музыки, когда свет — не яркий, но тусклый и унылый, просачивался в оконца, комната эта навевала одну лишь неведомую грусть.
Будто оружие на стенах потеряло свой грозный вид, будто потух блеск разных украшений. Словно какой-то дух скорби поселился здесь и наполнил своим холодным дыханием комнату...
— Приступлю к делу сразу, — заявил жёлтый пегас и развернулся. Его голос не предвещал ничего хорошего. — Понимаю я, что вы меня совсем не знаете, сударыня, что иду противу обычаев, но прошу у вас копыта вашей дочери.

Случись в тот час пожар, землетрясение, нападение врага или конец света, ничто бы не произвело такого впечатления, какое произвели слова Яна. Поручик усмехнулся в усы; именно на внезапность он и рассчитывал. Сейчас он невольно сравнивал себя с командиром засадного полка, что подобно летучему ветру выскользнул из глухой чащобы на полки врага. Ударили солдаты прямо в спину неприятелю и разбили его наголову; смешались ряды противника, страх обуял вражеских воинов и они разбежались кто куда.
Так и случилось. Столь решительное заявление застало княгиню врасплох. Но ей удалось совладать с собой — и она ответила:
— Это... — сереброшкурая земная замялась. — Это невозможно, милостивый государь, — отрезала она.
— Почему же? — спросил Ян и заглянул ей в глаза.
— Другому она обещана. Прости, великодушный рыцарь. — Её голос был сух, словно старая древесная кора.
— Кому это обещана? — спросил пан Несвижский. Сталь всё отчётливей слышалась в его словах.
— А твоей милости какое дело? — отрезала княгиня и прищурилась. Она начала понимать, что к чему. — Иди, рыцарь, своей дорогой, а мы своей пойдём.
— Ну уж нет, — не унимался поручик. — Не потому ли вы так, княгиня, беспокоитесь, потому что хотите дочь свою отдать мужику, чтобы тот у вас имение не отобрал? — его морда ощерилась ледяной насмешкой.
И тут Анна Жорстковицкая не выдержала.
Молниеносным движением она схватила катар со стены и подскочила к Яну. Её сыновья тоже похватали со стен оружие и направили его на поручика.
Ощетинились смертельным блеском лезвия, оскалились озлобленные морды. Шесть острых клинков грозили вот-вот впиться в тело пегаса, исколоть его и зарубить без пощады.
Но он оставался спокойным и равнодушным.
Всё ближе и ближе подходили княгиня и сыновья, скрежеща зубами. Казалось, что смертоубийство вот-вот совершится...
— Ты, пан, нас не зли, — сказала Анна с ненавистью. — Или тебя в этих ваших Лодзинах простой вежливости выучить забыли?
Напряжение, вязкое, тяжёлое, повисло в воздухе. Оно угрожало вот-вот рухнуть на голову Яна.
— Только троньте меня, — молвил он, — тут уж через неделю князь с войском будет. Думаете, вы сможете избежать наказания?
Княгиня замерла, — так останавливается охотник, который заметил, что его самого подстерегает волк. Остановились и её сыновья. Страшное имя сковало их всех незримой цепью. В бессилии опустила оружие Анна:
— Значит так ты, благородный кавалер, на гостеприимство отвечаешь? — прошипела она. — Добро.
Княгиня выдохнула и собралась с мыслями.
— Но если мы тебе Дарину отдадим, кто нас от Сиромахи защитит? — спросила она властным голосом. — Это душа буйная, он нас в покое не оставит...
— Об этом не беспокойтесь, княгиня, — перебил её Ян. — Доминик Черешецкий защитит вас; а он уж будет посильней какого-то там атаманишки. Поезжайте в Лодзины вместе с княжной, а я уж вас не забуду. Жорстковичи я за вами оставлю, несмотря на завещание. Денег у меня, я вас уверяю, ничуть не меньше, чем у вашего Сиромахи, — так что в накладе, если что, не останетесь. Ну, что? Что скажете?
— Нам опеки твоей милости не нужно, — бросила земная. — Не распоряжайся тем, что не твоё! — она задумалась. — Ну что, сынки, что скажете на предложение этого... Благородного кавалера?
— Прикажешь бить, будем бить, — ответил один из них
— Прикажешь девку отдать — отдадим! — добавил другой.
Княгиня взглянула на светлогривого пегаса. Потом на сыновей. Она нахмурилась. Предложение показалось ей весьма заманчивым: всё-таки, Богдан — душа разбитная, он может такое выкинуть, что потом ещё долго сожалеть придётся.
Жаль его, конечно, но благополучие, всё же, превыше всего...
— Хорошо, — вздохнула она наконец.
— Спасибо, княгиня! — с жаром воскликнул пан Несвижский и поклонился, уже безо всякой насмешки. — Даю слово рыцаря — по гроб жизни вас не забуду!
Напряжение вмиг развеялось, словно по мановению доброго волшебника. Опустили оружие и заулыбались сыновья, а холодное презрение исчезло с морды Яна.
Одна лишь княгиня всё ещё хмурилась, но на новоявленного суженого своей дочери она больше не зла не держала.
— А как же Дарина? — спросил жёлтый пегас. — Неужто вы у неё не спросите?
— Да-да, конечно, конечно... — пробормотала Анна и быстрыми шагами ушла в дверь. Спустя некоторое время она вернулась, но теперь рядом, — вернее, за ней брела Дарина.
Она испугалась; ведь ей никто не объяснил, чего происходит. Не понимала она, почему мачеха вдруг ворвалась к ней в комнатку с озадаченной мордой и, сказав лишь «пошли», потащила её сюда. Неизвестность пугала робкую княжну, но глаза её всё ещё лучились тихим счастьем: она не забыла вчерашний вечер, полный радости и... любви?
Когда же Дарина заметила Яна, то повеселела, — точно роза распустила свой пышный бутон. Офицер улыбнулся прекрасной розочке. Та зарделась и отвела смущённый взгляд. Пегаса пуще прежнего распирало то сильное чувство — чувство широкой, как степь, любви...
— Дарина, — отрезала княгиня с безучастным выражением. — Если на то будет твоя воля, вот твой будущий муж.

Ноги прекрасной княжны подкосились.
Она раскрыла рот, захлопала глазами и стала переводить взгляд с мачехи на Яна и обратно.
Из её прекрасных уст донёсся только лишь робкий писк. Она не знала, что говорить, куда идти, и — вообще, не обманывают ли её. Все сейчас смотрели на неё, все ждали её ответа, и такую ношу внимания застенчивая княжна несла с трудом.
— Муж?.. — спросила она. Её дыхание участилось. — Это... это п-правда?..
— Как то, что Бог на Солнце,— ответил пан Несвижский с радостной улыбкой.
О, как тут переменилась Дарина! Вновь, как и вчера, она стала совсем другой — по-прежнему прекрасной, но, всё же, другой...
— УРА! — воскликнула розовогривая пони и вскочила на все четыре копыта. Она просто сияла, уголки рта её уползли вверх, невесть куда, а глаза... эти прекрасные, голубые лучистые глаза... они источали столько радости, столько ликования, что даже таинственный дух скорби вмиг испарился из комнаты, будучи не в силах выдержать столь мучительную для него пытку.
В горнице стало светло и радостно, — совсем как вчера.
Дарина прыгнула к Яну, обняла его и начала без умолку тараторить:
— Как это восхитительно! Ты восхищён? Потому что я восхищена, я никогда не была так восхищена, ну, кроме того раза, когда я... — и столько веселья было в этих бесхитростных словах, что, казалось, весь восторг мира вселился в эту маленькую розовую поньку.
Но он её едва слушал. Да, она, драгоценная и ненаглядная, была здесь, рядом с ним, в его объятиях. Тепло её частого дыхания грело его лучше, чем жар костра после долгой дороги. Её трепетное сердце билось очень быстро, словно сердечко маленькой пичужки.
Взгляды их пересеклись. Радостные улыбки озарили морды влюблённых.
Ян совсем потерял голову и крепко поцеловал розовую пони в горячие губы.

---

Спустя несколько дней наши герои, наконец, добрались до Лодзин. Княгиня с дочерью остались в Жорстковичах, — до поры до времени, пока не удастся направить Богдана куда-нибудь подальше. После этого, по уговору, Анна с Дариной направятся к Яну, а в Жорстковичах встанет гарнизоном отряд жолнеров — чтобы те оборонили их от Богдановых битяшей.
А он уж наверняка попытается отбить княжну.
Почему они не отправили княжну вместе с ним, — Ян так и не понял, но на этом Анне удалось настоять. Правда пегас, в свою очередь, добился того, чтобы Жорстковицкие поклялись на Сиятельной Книге, что никакой кривды с их стороны не будет, и что они всё сделают по уговору.
Тяжко было расставаться Яну с прелестной Дариной, но другого выбора у него не было.

По прибытии в Лодзины и пан Несвижский, и Длуго с Влодеком немедля отдались разгульной

светской жизни. Впрочем, первым делом Ян представил близнецов князю и доложил ему о своём посольстве. Доминик Черешецкий приветливо принял близнецов и записал их в ту же хоругвь, где служил Ян. Ответ же хана его возмутил до глубины души, — впрочем, поручика он, всё равно, хорошо вознаградил за успешное выполнение им нелёгкого поручения.
— Молодец, — говорил он, — хорошая работа, Ян! Ты сделал всё в лучшем виде. Я знал, что на тебя положиться. Но ведь, — хмурился он, — каким дерзновенным оказался этот хан. Проучить бы его, да вот только некому...
Ещё Ян рассказал своему покровителю о таинственной встрече в степи. Рассказал он и о словах полковника Земняцкого, — о том, как старик утверждал, что войны не избежать.
Эти известия пуще прежнего озадачили Доминика, ибо Земняцкого он хорошо знал и доверял ему, как себе. Да, конечно, бунтарские настроения в народе не могли ускользнуть от его взора: но теперь восстание не маячило где-то вдалеке, словно грозовая туча, а вот-вот грозило разразиться бурей с громом и молнией...
Рассказал светлогривый пегас, — но вскользь, — о княгине Жорстковицкой, — вернее, о её дочери... Князя такое известие очень обрадовало: оказалось, что Жорстковицкие ведут свой род аж от Руриковичей — рода, благодаря которому и появилась Велькская Республика.
То, что его преданный помощник породнится с такой знатной семьёй, князю было очень угодно.

На том они и расстались. И, как уж было сказано, троица героев сполна окунулась в бурлящий котёл светской жизни. Не было такого хмельного пира, не было такого званого вечера, где не появлялись бы наши герои.

---

А что же Искряна Земирежская? Что же лиловая единорожка?
Она прибыла в стольный град чуть позже, нежели Ян, — и светская жизнь её вовсе не волновала, как не волнуют простого ремесленника дела какого-там далёкого ясновельможного пана.
Чета Земирежских даже не знала, как отблагодарить своих заботливых родичей — ведь они не только записали Искряну в Академию, но и радушно приняли у себя гостей из Чигривилля.
А меж тем, день поступления в Академию приближался...
По счастью, новых учеников набирали в марте, — и не прошло и недели, как настал Тот Самый День. Искряна очень тревожилась, — тревожилась так, как никогда в жизни.
Её время пришло, — но сможет ли она, самоучка, на равных потягаться с лодзинскими единорогами?

Тот Самый День настал так внезапно, что Искряна не успела даже осознать то, что она стоит пред дверьми зала, где восседало приёмное собрание.

И когда громовой голос возгласил: «следующий!», её ноги подкосились, в горле пересохло, а мир перед глазами поплыл, словно кто-то окутал её очи водяной пеленой.
Но могла ли она отступить?
Нет.
И лишь взгляд матери, — взгляд, полный надежды и веры в дочь, помог ей совладать со своим страхом.
Когда Искряна вошла в зал вместе с родителями, то она невольно ахнула.
Такое великолепие предстало её взору! Столь широкой залы она в жизни не видела никогда. И всё так искусно украшено, всё так сияет... А тут, в переднем ряду, — копытом подать, сидит оно. Приёмное собрание. Его участники взирали сурово — не оставалось никаких сомнений, что именно так и должны выглядеть неподкупные судьи.
— Итак, панна Зимережская, — произнесла гордая жёлтая единорожица и покивала головой в сторону огромного куска железа. По-видимому, очень тяжелого.
Искряна было хотела спросить, в чём состоит испытание, но ей помог отец: он тайком будто бы поднял кусок копытами в воздух.
Сиреневая, словно цветущая лаванда, единорожка смущённо хихикнула, вздохнула и посмотрела на совет, будто умоляя их о чём-то.
Ей что, надо это поднять телекинезом?
Натолкнулась она лишь на стену непроницаемой суровости и равнодушия. Искряна вздрогнула и бездумно взглянула на неумолимое, немое железо. Вот он её главный враг... Он блестит холодным блеском в лучах солнца. Таким же холодным блеском блестит приёмный совет.
Она набралась решимости, согнула колени, закрыла глаза и начала творить магию...
Она знала, что это — самый важный день в её жизни, и что всё её будущее зависит от его исхода. И она всё проваливала...
Тщетно Искряна жмурилась, напрягалась, пыталась направить заклинание... Единорожка подводила всех — и родителей, и родственников, и себя!..
Только лишь слабая фиолетовая искорка блеснула на её роге.
Взгляд юной панны Земирежской полнился мольбой, как полнится мольбой взгляд кролика, загнанного хищной лисицей в угол. Но разве можно умолить голодную лисицу о пощаде?
Искряна уж готовилась признать своё поражение, извиниться за потраченное время, как вдруг один из участников совета перевернул в ней всё с ног на голову: он смотрел не через неё, как прочие, а на неё.
И в глазах этих — тёмно-красных, как рубин, не было места презрению. Они будто ободряли её, будто говорили: «ну же!». И столько скрытой мощи источали глаза эти, столько воли, что она сама вдруг почувствовала огромный прилив сил.

Спустя краткий миг кусок железа, что принёс столько душевных страданий единорожке, поднялся. И не столько поднялся, сколько улетел! Да, именно что улетел. Воспарил кверху с лёгкостью, словно маленькая птица. Прямо до потолка, — где он едва не проделал огромную дыру.
По счастью, Искряна успела его вовремя остановить и c осторожностью, будто бы укачивая ребёнка, опустить железо на землю.
А когда она обернулась, то едва не потеряла голову от радости; весь приёмный совет сидел с разинутыми ртами! Все те невозмутимые единороги, что совсем недавно казались ей образцом суровости, не могли вымолвить ни единого слова, — будто дети, которые увидели что-то такое -особенное, чего до этого ни разу в жизни не видели.
Но один из участников, красноглазый пегас, сидел спокойно. Только по его морде блуждала лёгкая улыбка. Словно он знал, что по-иному быть и не может.
Искряна не находила слов, чтобы выразить ему свою благодарность. Если бы не тот короткий взгляд, она неизбежно бы сдалась, вопреки всем чаяниям и надеждам. Но он спас её от поражения и вечного позора.
Потому что он не усомнился в ней ни на краткий миг.
Кто же этот таинственный незнакомец?

Остальные испытания она прошла без особого труда. Её забрасывали, — словно осаждённую крепость пушечными ядрами, — вопросами по истории, по теории волшебства, и по всему прочему, но она ответила верно почти что на всё.
Годы, проведённые за книгой, не прошли даром!
Именно так, блистательно и с фанфарами, Искряна поступила в Академию. Но как же она удивилась, когда к ней в одном из коридоров подошёл тот самый пегас с алыми очами.
— Добрый день, панна Земирежская, — улыбнулся он.
— О! — воскликнула единорожка, — здравствуйте! Знаете, сударь, вы... вы мне так помогли... Вы даже и представить не можете, как я вам благо...
— Не стоит благодарности, — перебил её пегас и представился: — князь Доминик Черешецкий. К вашим услугам, сударыня.
С некоторым смущением я откладываю перо прочь, ибо описывать дальнейшее не имеет смысла.
Скажу лишь только, что впечатлительную Искряну выносили из Академии без сознания: от весьма необычной встречи с великим воеводой делькрайнским, — пегасом, чьё имя гремело по всей Велькской Республике и повторялось многими с неподдельным уважением, она слегка оторопела.

А засим потянулась вереница учебных дней...
Не сразу удалось непривыкшей к большому обществу единорожке поладить с прочими ученицами (классы делились на мужские и женские), но, со временем...

Впрочем, я начинаю торопить события. Давайте же остановимся и узнаем, чего поделывают наши старые знакомцы?
Да — свершилось. Пану Несвижскому удалось умерить гордыню кокетливой Рариты Досколович. Произошло это вот как: в один прекрасный день к Яну подошла белошёрстная единорожка. В ней возбудило любопытство, — и даже обиду полное небрежение к ней поручика.
Она не понимала, — с чего это вдруг поручик потерял к ней влечение?
— Ты, говорят, сударь милостивый, из Кайруфа возвращаешься? — сказала она и одарила пегаса жгучим взглядом своих синих очей.
— Истинно так, — ответил тот.
Боле он не поддавался чарам её прекрасных глаз. Ибо в сравнении с лучистыми очами Дарины они были будто факелами, чей близкий свет, — может быть, — и горячей далёкого солнечного сияния, но никак не приятней и светлей.
— Что-то вы, сударь, хмурыми и пасмурными стали... — произнесла Рарита так невинно, как только умела.
А она умела.
— В Кайруфе беспокойно, вот я и печалюсь, — озорные огоньки блеснули в его глазах. — Но ведь я вам, сударыня, подарочек с собой привёз.
— Подарочек? — удивилась Рарита.
Дарить подарки другим она очень любила, но разве кто-то не любит их получать?
— Подарочек. А вот он там, стоит. — Ян указал копытом куда-то в толпу.
— Где стоит? Кто? — в голосе единорожки слышалось недоумение.
— Да вот же он, сударыня. Прошу вас, приглядитесь внимательней.
И тут Рарита, наконец, заметила. Заметила Влодека, который ходил вдали ото всех, словно смирный голубь среди буйных воробьёв.
Мало того, что не привык он к такому обществу, так ещё и его связал обет целомудрия.
— Он? — удивилась Рарита.
— Он, — усмехнулся Ян. — Но вы, сударыня, на незаметность его не глядите, уверяю вас, что кавалер это первейший, и что многих он здесь завидней. Вот только я посоветую быть поосторожней, ибо рыцарь сей принёс один важный обет...
Белая единорожка ещё раз посмотрела на пана Несвижского с недоумением. Она едва сдержала вопрос: «какой-такой обет?»
Высказать свои мысли ей не позволяла вежливость.
Он что, хочет, чтобы она с этой высокой жердью, с этим жмущимся в угол бурым пегасом стала роман крутить?
Наверное, он издевается.
Но, нет, светлогривый пегас не показывал виду.
Рарита издавна привыкла к хитросплетениям светского общества, но в голове у неё вдруг что-то передёрнулось... Она ничего не ответила Яну, а просто надула губки, развернулась и ушла, будто ей нанесли страшное оскорбление.

Лучше бы она, всё-таки, спросила, какой обет принёс Влодек...

Весь последующий день Влодек не находил себе места. Жгучие глазки единорожки, белой, как первый снег, как трепетная голубка, сверлили его непрестанно.
Это угнетало его, как пылко верующего пони, но очень будоражило, как молодого рыцаря. Горемычный Влодек страдал, разрывался меж двумя огнями. Тогда же он близко сошёлся, — как и до этого Ян, с паном Маховицким, «маленьким рыцарем». Оба они воздыхали по одной и той же, — но такая мелочь не помешала двум пони в их дружбе. Оба они не могли завоевать расположение дамы сердца: Влодек Литевско из-за своего обета, а Тадеуш Маховицкий — просто не мог, никак. Душевные страдания сблизили двух рыцарей, столь непохожих друг на друга.
Длуго же — к величайшему удивлению Яна, в свете чувствовал себя, как битяш в степи. Куда подевалась его замкнутость, даже угрюмость? Он искусно шутил, небрежно пленил сердца, и вёл себя так, будто он всю свою жизнь провёл в высшем обществе.
Вот уж воистину — неисповедимы пути Божьи! В первый же день пегас одним метким словом заставил двух достопочтенных барышень поссориться из-за него. Много чего поручик повидал, но столь искусного обращения не видел.

Так проводили время наши герои: Искряна училась, в то время как остальные вращались в свете. Но они даже и не подозревали, как скоро им придётся расстаться с такой жизнью.
И что скоро и их судьбы, и судьбы всей Велькской Республики круто изменятся.

Глава IV. В дорогу!

Неисповедимы пути Божии, как непостижимы причины восхода Солнца. — Сиятельная Книга.

В один прекрасный день ясновельможный князь Доминик Черешецкий вызвал поручика гусарии Яна Несвижского к себе.
Наш герой в последнюю неделю вконец пал духом: чёрная тоска, — тоска по прекрасной княжне, ела его поедом. Не ведал он даже, как ей живётся, ибо за тот месяц, что он находился при дворе, он получил только лишь одно письмо от княгини. Да и там она не написала ничего, что заглушило бы тоску по княжне; писала она, что, мол-де, покамест предпринять ничего никак невозможно, так как никуда спровадить Богдана не удаётся, и в ближайшее время навряд ли удастся... Поручик уж стал не на шутку подозревать Жорстковицких в обмане. Ему стало казаться, что от него стараются скрыть какую-то неправду, посему душа его рвалась прочь из Лодзин, но... Не мог он покинуть просто так стольный град, а спросить у князя отлучки не решался. Времена приближались смутные, каждый офицер был на счету.
А теперь, наконец, покровитель сам вызвал его к себе.
Обрадовался Ян, потому что в обществе он совсем истомился. Надеялся он, что князь-воевода даст ему поручение, и он сможет умчаться подальше от городской суеты. Пану Несвижскому хотелось скорее расправить крылья, услышать вой степного ветра, а то и порубиться вволю с недругами. И даже если не доведётся ему с заданием проходить мимо Жорстковичей, это всё одно будет лучше, нежели унылое безделье.

Ян вошёл в комнату, где князь по обыкновению разбирался с государственными делами. Доминик сидел за столом, заваленным кипами бумаг, точно земля первым снегом. По озадаченному, задумчивому виду князя пегас сразу смекнул, что поручение ему предстоит далеко не последней важности.
Князь будто бы не сразу заметил Яна. Прошло несколько времени, а он по-прежнему облокотился неподвижно на стол, повесив голову. Мрачная задумчивость плескалась в его алых, суровых глазах, словно красные рубины эти плыли по мутной воде. Однако стоило ему поднять голову, как он просиял и встал из-за стола.
— Здравствуйте, ваша светлость, — сказал Ян. — Вы меня вызывали?
— Да, Ян, — омрачился зелёный, как листья дуба, пегас. — Вызывал. У меня к тебе порученье имеется, — пожалуй, только тебе я и могу доверить задание такой важности. С Запорожья приходят вести одна тревожней, одна скверней другой, — князь покачал головой и зашагал туда-сюда. — Повсюду говорят, что чернь снаряжается на войну, что брожения народа стали совсем уж недобрыми. Коменданты близлежащих крепостей изрядно тревожатся и собирают войска. Надо узнать, чего делается среди холопья, пока мы можем. Возьмёшься?
— С удовольствием! — выкрикнул пан Несвижский. Глаза его загорелись. Впрочем, он тут же поправился и добавил, уже спокойней: — нет уже мочи сидеть без дела на месте.
— Это ведь из-за княжны, да? — весёлые огоньки блеснули на гранях алых рубинов. — Что ж, нет ничего лучше, чем совпадение желания и долга. Итак... Отправишься на Запорожье! Разузнай, разузнай всё, что только сможешь. Выпытай во что бы то ни стало, чего творится в умах черни. Для виду дам тебе письмо к верховному атаману, скажешь, что приехал от меня с посольством.
— Исполню с радостью, княже.
— Предприятие это опасное. Холопьё злобствует, и, может статься, так разбушевалось, что на посольский сан не посмотрит даже, а зарубит на месте.
— Катар у меня на ноге не просто так висит, чтобы лишнюю тяжесть создавать, — сказал Ян, покручивая ус. — Если надо будет, преподам черни хороший урок, в этом-то, ваша светлость, не сомневайтесь.
— Я и не сомневался в тебе, Ян... На тебя я всегда могу положиться, — князь похлопал пегаса по спине. — Тогда — да будет так! Дам тебе в сопровождение тридцать жолнеров, а кроме них ещё кое-кого.
Едва успел Ян подумать: «кто бы это мог быть?», как из тени явилась фиолетовая единорожка. Тщательно причёсанная её грива будто была выражением самой аккуратности: тёмно-фиолетовая, похожая на ровно сложенные полоски тёмной ткани. Цвет умных глаз её, где читалась большая учёность и трезвый рассудок, навевал воспоминания о бездонном, порою фиолетовом ночном небе. Шкурка её, нежная и опрятная, была будто цветком нежной сирени, который с любовью и прилежанием подстриг зоркий садовник.
— К тебе, Ян, доверенного пони приставляю. Это — Искряна Земирежская, самая способная ученица Лодзинской Академии. Уверен, в твоём путешествии её помощь будет не лишней.
Офицер опешил.
Вот так неуладка! За какой надобностью Яну кобыла в таком нелёгком деле? Она будет его отряду обузой, ведь наверняка в военном ремесле она смыслит не лучше малого дитяти. Магия, может статься, и полезна, но далеко не всегда; пегас твёрдо верил, что даже самому могучему магу грош цена супротив опытного солдата, а уж тем паче — целого отряда рубак. Если отправил бы князь вместе с ним кого-нибудь из братьев Литевско, Ян бы только обрадовался, ведь и тот и другой — толковые бойцы. А эта юная единорожка... Откуда взялась она? Кто она такая?
И вообще, Ян бичевал те новые веяния, согласно которым в войска вступали кобылы. Он сам хоть и был молод, но бывалых вояк, миновавших за жизнь свою семь смертей, слушал со вниманием. И все они, как один, говорили: кобыла в лагере, даже одна, до добра не доведёт...
Но не может он ослушаться князя!

Всё это мимолётным сполохом молнии блеснуло на морде рыцаря. Он помрачнел и сказал:
— Ваша светлость, не сочтите меня смутьяном или бунтовщиком, но...
— Но? — слово князя хлестнуло, точно кнут.
Над Яном нависла чёрная туча, готовая вот-вот разразиться ужасной грозой гнева. Редкий пони осмеливался перечить Доминику Черешецкому, поскольку он такого на дух не переносил. А тому, кто решался, улыбалась немалая выволочка.
— Смею предположить, что в походе немного пользы... — промолвил шёпотом Ян.
— Ян, — прервал его князь и посуровел пуще прежнего. — Ты ослушиваешься моего приказа? Неужели один из моих вернейших рыцарей вздумал самочинствовать? — он склонился к жёлтому пегасу. — Из неё толк выйдет, и изрядный. Я не сомневаюсь в этом ничуть. А на таком деле она опыту сразу наберётся — там, может быть, и опасно, но она узнает нашего врага в морду.
Офицер раздумал возражать, ибо осознал он, что в его прекословиях, по правде говоря, смысла нет.
Так бесполезен на войне отчаянный приступ, когда горстку изнурённых жолнеров бросают на огромную крепость со рвом, пушками и громадными каменными стенами. Солдат по ту сторону укреплений ожидает лишь смерть. Напрасно помчатся вперёд жолнеры, их сметёт первый же шквал огня, дыма и боли...
— Помилуй, княже, нисколько не самочинствую я! — помотал головой Ян. — Мимолётная бунтарская мысль закралась ко мне в голову, но она исчезла.
Пока происходил подобный разговор, Искряна молчала. Она не проронила ни единого слова, поскольку такая неприязнь со стороны пегаса её весьма смутила...
Как и поручик, она не знала, зачем позвал её князь, — и от новости о том, что ей придётся оставить учение, единорожка тут же оробела. Однако врождённое любопытство взыграло в ней, ведь редкому чистопородному удавалось пробраться на Запорожье.
Возможность вблизи узреть настоящих битяшей и страшила и манила её одновременно.
— Вот и хорошо, Ян, — князь сменил гнев на милость. — Вот тебе письмо, — для верховного атамана. Выступайте завтра, на рассвете, поезжайте в Чигривилль, там обратитесь к престарелому Земняцкому, он отрядит вам лодку. По пути не забудьте заплыть в крепость Копытач. Передай, Ян, коменданту, пану Горогоцкому, вот эти два послания. Оттуда отправляйтесь на Запорожье как можно скорей; теперь промедление воистину подобно смерти.
— Сделаю, ваша светлость! — вытянулся Ян.
— С Богом, — сказал Доминик и осенил единорожку и пегаса священным знамением. — Солнце да осветит ваш путь и поможет вам вернуться домой целыми и невредимыми, — он помолчал. — Не подведите меня.
— С Богом, — ответил поручик и поклонился.
— С Богом, — выдохнула волшебница и поклонилась также. Её пробирала дрожь.

Они вышли. Искряна порывалась заговорить с Яном, но не знала, о чём... нужные слова попросту не приходили ей на ум. Да и у самого Яна, по-видимому, не было особой охоты вести с ней беседу. Он раздумывал над тем, что сподвигло князя на такое решение. И он мыслей воеводы никак угадать не мог...
И даже невзирая на это он всё более склонялся к тому, чтобы отбросить сомнения и довериться чутью Доминика. Уж кто-то, а он знал, как подбирать себе сподвижников. В конце концов, если бы не князь, сам Ян никогда бы не нашёл своего призвания, а уж тем паче — не стал бы поручиком гусарии.
И вскоре он смирился с мыслью, что придётся взять с собой в поход и её. Мысль такая, всё же, была ему малоприятна, но, в самом деле, не оставлять же её здесь! А ослушаться приказа и бросить её по пути ему не позволяла ни честь, ни совесть, так что он тотчас же с негодованием отмёл такое соображение, точно сор из дому.
В молчании покинули они высокий дворец, затем просторный сад, и вышли на широкие и шумные, как глубокие реки, улицы. Будто волны, которые катятся, скачут по воде, валили отовсюду потоки народа. В таком бурном полноводье, несомненно, без труда можно было потонуть и затеряться.
— Собирайтесь, сударыня, — обратился к единорожке Ян. — Завтра, на рассвете, будьте у южных ворот. Выступаем без промедлений!
— До свидания, — ответила Искряна.
Некоторая принуждённость подобной беседы не давала ей покоя.
— До свидания, — откликнулся Ян, расправил крылья и с шумом взлетел. Некоторое время лиловая единорожка провожала его взглядом. Противоречивые мысли о том, что придётся бросить прежнюю жизнь, теснились в её сознании, объединялись в одну Мысль, а затем снова разлетались в стороны. Но, презреть указание своего покровителя и благодетеля она не могла, и, в конце концов, она смирилась. Князь доверил ей столь важное поручение — значит, он ей доверяет. Значит, так оно и должно быть. Значит, она не может его подвести. Значит, какая-то надобность в ней есть.
— Но какая?.. — пробормотала про себя Искряна.

— Как? — ахнула мать, как только единорожка сообщила такую весть. — На Запорожье? — зашумела она. — К битяшам, к этим дикарям? Не пущу, будь Доминик хоть трижды королём!!
А отец ничего сперва не ответил, будто задание, данное его дочери самим князем, вовсе его и не касалось. Но позже, когда поутихла мать, он сказал, глядя своей дочери в глаза и положа ей копыто на спину:
— Искряна, — голос его подрагивал. — За тобой большое будущее. Такое большое будущее, какого, возможно, ты себе и представить не можешь... — он помолчал. — Так вперёд же, Искряна. Я тебя не держу. Я верю... Нет, знаю, что у тебя хватит духу, разума и соображения, чтобы с честью перенесть любое испытание. Нам же остаётся усердно молиться за тебя. Не забывай о нас там... там, на чужбине...
За снаряжением в дорогу и подобными хлопотами пролетел остаток дня.
Единорожка ложилась в постель с неспокойной душой. Грядущее представлялось ей безотрадным, а подчас и просто ужасным. Словно чудовище из ночных кошмаров, блистало оно вдалеке горящими очами, ухмылялось ухмылкой душегуба, грозило мучительной гибелью и жестокой расправой охочих до крови битяшей...
На последующее утро волшебница уже дожидалась пана Несвижского у ворот. Она так ужасно спешила, что пришла много раньше нужного срока.
До восхода оставалась ещё целая вечность... по крайней мере, так казалось Искряне.
Священный солнечный круг ещё не выкатился на небесную твердь, и ночная тьма — прозрачная, слабая, но тьма, доживала последние свои мгновения пред наступлением рассвета. Воздух наполнял мощный аромат утренней свежести. Мороз стоял нещадный, — хоть то и был здоровый, ядрёный холод. Он бодрил, прогонял прочь все остатки сна, как разгоняет голодный хищник большое, но беспомощное стадо быстроногих ланей.

Искряна в нетерпении шагала в стороны. Беспокойство за свою судьбу жгло её изнутри, отчего она перестала вовсе чувствовать холод. С каждым мгновением ей становилось всё страшней и страшней, ибо картины кровавой «встречи» посланцев на Запорожье не отступали, а преследовали её встревоженный разум. Любопытство в ней утаилось в самых дальних уголках души, — его затмил покровом чёрной мглы животный страх. Боле не улыбалась ей возможность вблизи рассмотреть диковинный быт битяшей, а казалась хуже серы горючей.
Но вдруг, краешек Солнца, жёлтый и блистающий, как наилучшее золото, сверкнул над крышами домов.
Потом сверкнул ещё раз.
Забрезжил рассвет, золотистая кромка заискрилась на крышах домов. Тёплые лучи множились, точно растения после обильных дождей. Природа заулыбалась доброй улыбкой, как улыбается заботливая мать и внимательная хозяйка. Тут же яркие краски самых разных цветов выплеснулись на мерклое небо, — и, эге! Каких только оттенков там не было!.. Багровел красный, плыл по небосводу мягкий розовый, сиял ослепительный жёлтый, и всё это тонуло в бескрайних оранжевых лучах...
И волей-неволей поддалась сему ликованию и Искряна. Нечасто наблюдала она игру зари, а эта напомнила ей жеребёночка, что мгновение назад проснулся и заулыбался так, как способна одна лишь невинность. Но здесь чувствовалась первозданная мощь природы, а не детская слабость, — и волшебнице почудилось, будто Солнце поделилось с ней крупицей своей безграничной силы.
Но даже малой крупицы ей хватило для того, чтобы улыбнуться ото всей души.

Пробуждалась природа, пробуждался и город. То там, то сям раздавались хлопки дверьми и редкие возгласы, гремели по камням мостовой колёса тележек, звучали повсюду звонкие цоканья копыт и голоса. Но ничто из этого не отвлекало Искряну от дум, и она по-прежнему без единого движения застыла на месте. Многие с недоумением поглядывали на неё, но она — ни на кого.
И лишь тогда, когда прокатился по площади гулкий, мерный шаг десятков копыт, она опомнилась и обернулась. То Ян привёл свой отряд.
— Доброе утро, милостивый государь! — крикнула Искряна и зарысила к солдатам. Она беспокоилась; почему-то она ожидала колкости или грубости со стороны поручика.
— Доброе утро, сударыня, — сказал Ян и чуть наклонил голову в знак уважения. — Вы готовы, я надеюсь?
«Почему он спрашивает? — подумала единорожка и еле поморщилась. — Если я здесь, разве не ясно, что я готова?..»
— Вполне, сударь, — ответила волшебница.
— Ну что ж, тогда — отправляемся! — крикнул пегас отряду и махнул копытом. — Вперёд!
Так, в лучах рассветного солнца, началось то удивительное путешествие, которое навсегда изменило судьбы наших героев. Никто из них даже представить не мог, насколько судьбоносным окажется их поход не только для них самих, но в некой мере и для всей Делькрайны.
Но сейчас они об этом не размышляли, да и размышлять не хотели.
Ян предвкушал скорое свидание с княжной, а Искряна мечтала и раздумывала обо всём на свете.
Единорожка первой нарушила молчание.
— А вы, сударь, бывали на войне? — спросила она.
— Отчего ж... — ответил жёлтый пегас. В словах его скользнула досада, — сейчас ему не хотелось, чтобы кто-то отвлекал его от размышлений. — Бывал. Страхов всяких навидался вдоволь... И скажу я вам по правде, барышня-панна: будь на то моя воля, я бы вас туда ни за что не пустил.
— Почему? — вырвалось у Искряны. Однако единорожка тут же смутилась, ибо она осознала она всю нелепость своего вопроса.
— Страшно там, — молвил без затей пегас. Ни один мускул на морде его не дрогнул. — Одна смерть, сударыня, да реки крови...
— А битяши — какие они? — попробовала перевести разговор в иное русло волшебница.
— Битяши... Неприятные, если позволите, типы. — Ян задумался. Вспомнил он Богдана, своего недруга. — Реестровые, сударыня, — ещё куда ни шло, хоть они и беспробудные пьянчуги, и за ними и глаз да глаз нужен. А вот запорожцы, доложу я вам... — он покачал головою, — сущие головорезы, демоны во плоти, будь они неладны. В бою воют, точно звери, и удержу никакого не знают тоже, точно звери — а ежели окопаются, их никакими орудиями выкурить невозможно. Одним словом, никому с ними связываться по доброй воле не пожелаю.
Искряна замялась, слова застряли в её горле. Столь резкое суждение её озадачило, поскольку она, сколько себя помнила, жила в Чигривилле чуть ли не бок о бок с реестровыми битяшами. Их единорожка знала как искусных ремесленников, а ещё более искусных рубак.
На её памяти случалось два немалых вторжения кайруфских свор в Чигривилль — и оба раза заслугу реестровых битяшей навряд ли кто-то сумел бы недооценить.
И, кроме того, Ян Несвижский — воин, а воины, как казалось всегда Искряне, с уважением относятся к другим воинам.
Оказывается, она заблуждалась...
Что-то подобное вертелось у неё на языке, но она решила не высказывать свои сомнения. Она поблагодарила Яна (хотя при этом ни малейшей благодарности она не испытывала, скорее, напротив), а затем поспешила отойти подальше. Рядом с сим пегасом единорожка чувствовала себя не в своей тарелке.
— Панна Зимережская! — услышала единорожка оклик. Она обернулась и заметила поблизости юного единорога синей масти, который будто бы подзывал её к себе.
Волшебница подошла поближе.
Единорог при ближайшем рассмотрении произвёл на Искряну впечатление преужаснейшего пройдохи и болтуна — а такого рода пони она знавала неплохо. Такие, как он, всегда искали свою корысть, и зачастую её находили — даже если бывали при том биты.
Глаза единорога, на первый взгляд, казались простыми и открытыми, — однако, хитринки в них не смог бы уличить только слепец.
Казалось, что сразу после рождения кто-то окунул его в тёмно-синюю краску: шкура его, синяя, как неспокойное небо перед грозой, была того же цвета, что короткая грива и улыбчивые глаза.
— Добрый день, — сказала Искряна. — Откуда вы меня знаете?
Единорог ухмыльнулся.
— Не мудрено знать, если мне про вашу милость пан поручик уже говаривал. — Он поймал на себе вопросительный взгляд единорожки и добавил: — меня Анджей зовут. Я — слуга его милости Яна Несвижского.
— Слуга?.. — навострила уши волшебница.
Анджей обнажил ряд белых зубов в улыбке.
— Да, слуга. Но, я, на самом деле — чистопородный!.. — заявил он с таким важным видом, будто происходил, по меньшей мере, из королевской семьи. — И честь я свою знаю. Хоть я и весьма бедн... небогатый чистопородный. — Признался он. — Впрочем, о чём это я?.. Ах, да слыхал я про вас, и вещи притом не совсем приятные.
— Не совсем... приятные? — запинаясь, сказала волшебница.
— Ага. Похоже, что соседство с вашей милостью не очень угодно моему господину. Он поминал вас добрым словечком... Но, впрочем, — махнул копытом он. — Вы не подумайте плохого, он вовсе не злой, а добрый и щедрый. Просто его тут недавно одна розовая муха укусила, и с тех пор он сам не свой. Измучился совсем с тех пор мой бедный пан...
— Розовая муха? — не переставала удивляться единорожка.
— Ну, как, муха... — пробормотал Анджей и закатил глаза. — Влюбился мой хозяин, вот что.
Искряна покосилась вперёд, на поручика; он будто бы не замечал непозволительной искренности слуги своего, а продолжал мерным шагом идти дальше. То ли ему не было никакого дела до болтовни Анджея, то ли он попросту ничего не слышал?.. Непонятно.
— Ах, вот оно что... — сказала Искряна и подошла ближе к Анджею. — Влюбился? И в кого же?
Она вдруг ощутила волшебство умиротворения и поняла, насколько ей вдруг стало хорошо. Непосредственность и простота Анджея придавала духу ей самой.
— Есть тут одна панночка, — сказал Анджей и оглянулся, удостоверяясь, что никто не подслушивает. — Ладная такая, — просто ух!..

Очаровала бедного пана Яна своими глазками, и теперь он всё о встрече с ней помышляет, а свидеться не может никак. Там, сударыня, такая история запутанная — сам Дискорд ногу сломит! Ей-Богу, хоть сейчас садись и книгу пиши...

Вот так распорядилась судьба: вместо того, чтобы поладить с Яном, Искряна вскорости сошлась с его слугой.
Не было конца-края дороге, но общество Анджея скрасило долгий путь, настроило Искряну на весёлый лад и даже вселило в неё надежду на благополучный исход путешествия.
Они без умолку разговаривали о всякой всячине, смеялись, порою даже распевали песни, словом — подружились они совершенно. Ян порою оглядывался назад, на двух единорогов, глядел на их веселье и усмехался в усы. Впрочем, он не придавал особливого значения их беззаботной болтовне, потому что ему самому было о чём поразмыслить.
А прислушайся он внимательней, он мог бы узнать о своей особе множество занятных разностей, поскольку Анджей очень любил порассказывать о своём господине...
Таким манером, спустя несколько дней, отряд добрался до Жорстковичей.
По приходу туда могло показаться, что всё вокруг вымерло.

Селение погрузилось в тишину, и тишина эта, всё же, для Яна звенела громче любых похоронных колоколов. Ничто её не нарушало, кроме робкого посвиста птиц, который резал слух пегаса, точно нож. Отряд озирался, шагая по Жорстковичам, будто по покинутой жителям деревеньке, которую оставили все, спасаясь от безжалостного врага.
И дух повсюду витал будто бы могильный... Именно так стало казаться Яну, ведь больше всего на свете он боялся потерять обретённое счастье, — то есть княжну. Страх такой гнал его вперёд, и Ян даже не заметил, как с ровного, быстрого шага он перешёл на рысь, а затем помчался вскачь.
Пегас едва ли не летел на крыльях ужаса, — ибо он торопился, очень торопился, стремясь поскорей пройти через деревню и добраться до ворот усадьбы.
Страх сковал его сердце свинцовыми тисками.
Какое же облегчение испытал офицер, когда после того, как он забарабанил в ворота, кто-то откликнулся. Так отлегает от души у того, кто вновь отыскал нечто такое милое сердцу, что никакими богатствами не купишь, и отыскал тогда, когда уж не чаял найти.
— Кто идёт? — окликнул грубый мужской голос из-за ворот.
— Открывай, если есть кто живой! — весело крикнул в ответ Ян. — Суженый явился!
За частоколом возникло некое движение. Кто-то позвал кого-то, кто-то на кого-то прикрикнул. Не прошло и минуты, как, наконец, ворота открылись. Нежданных гостей встретила сама княгиня.
— Добрый день, ваша милость! — сказала слегка удивлённая сереброшкурая земная. — Признаюсь, я и не думала, что вы собираетесь нас посетить.
— Незваный гость хуже кайруфца, не так ли, сударыня? — улыбнулся Ян.
— Что вы, что вы! — поспешила возразить Анна. — Вашей милости мы всегда рады, а Дарина себе просто места не находит, тоскует. Чего же ты, сударь, не навещаешь нас? — пожурила она Яна.
— Служба, — произнёс поручик и с важностию покивал.
— Служба... понимаю, сударь, — сказала княгиня и вдруг засуетилась: — отчего же вы там стоите? Милости прошу в дом!
Искряна и Ян вошли.
— Позвольте, — обратилась княгиня к волшебнице с дружелюбной улыбкой, — как вас величать, сударыня?
— Искряна, — выпалила единорожка. — Искряна Земирежская. Его светлость Доминик Черешецкий приставил меня к пану Несвижскому в помощь.
— О. — В голосе Анны, на первый взгляд, одобрительном, скользнуло недоумение.
Похоже, она не вполне уразумевала, какая может быть помощь пегасу с её стороны, что она, впрочем, с успехом скрыла.
— И куда вас изволил отрядить князь-воевода, если это, конечно... не тайна?
— На Запорожье, — сказал Ян. — Поручение исключительной важности.
— О. — произнесла княгиня и взглянула в небеса.
Далее она решила их не допытывать. В чём она убедилась, так это в том, что терпение Яна лучше не испытывать почём зря... Жар его ярости заметно утих с их прошлой встречи, но угольки гнева ещё могли тлеть в нём.
А только глупец вознамерится устраивать пожар в доме своём, как сказано в Сиятельной Книге.

Конечно, от внутреннего взора Яна не могло не ускользнуть то, что Анна за время его отсутствия будто бы переменилась. Теперь в её словах слышалась не прежняя гордость, а угодливость, если даже не раболепие.
«Вот так чудеса, — думал Ян. — Сказал ей давеча пару ласковых, и — вот, как обращаться стала».
— А где же Дарина? — спросил поручик, когда они вошли в дом.
— Она у себя в комнате. Желаешь её видеть, сударь?.. А, ну да, разумеется.
Княгиня испарилась.
Искряна, точно путешественник-первооткрыватель, набредший на развалины древней державы, поборола робость и бросилась на осмотр бесчисленного оружия, богатых безделушек и добротной мебели.
Ян же, меж тем, не без любопытства наблюдал за волшебницей.
— Боже мой! Это же кубок королевской династии Красинских... — прошептала единорожка. — Их династия завершила своё правление пятьсот лет назад... ой.
Она неловким движением копыта скинула богатый золотой кубок, и тот с громоподобным звоном рухнул на пол.
«До чего же она любопытна... — подумал пегас, глядя на вздрогнувшую Искряну. — Так и тянет её сунуть свой нос то туда, то сюда. Да уж, нелегко её будет вывести живой с Запорожья... ох как нелегко. Бьюсь об заклад, накличет она на себя этим любопытством беду».
Страшная мысль о том, что он сам может оттуда не вернуться, вовсе и не пришла ему в голову.

Кто-то громко и радостно ахнул, — то вошла обрадованная донельзя (даже по её меркам) Дарина. Улыбка — яркая, точно сто солнц, растянулась на её прекрасной мордочке до ушей. Ян боле не мог себя неволить, и он с радостным криком на устах кинулся ко своей ненаглядной пони.
Княгиня словно невзначай поманила Искряну за собой. Рушить уединение влюблённых она не желала.
— Не стоит им мешать, сударыня, — пояснила княгиня, когда они бесшумными шагами покинули горницу. — Пускай наворкуются себе вдоволь...
— А скажите, ваша милость, — сказала единорожка, будто бы пропустив мимо ушей слова княгини, а мимо очей — радость встречи. — Отчего в деревне такая тишь стоит, словно ни души живой здесь нет?
— Суеверие, сударыня.
— Суеверие? А в чём, позвольте, состоит суеверие?
— Все работники по домам сидят. Пережидают. Как они говорят, в сей день домовые бушуют страсть как, и за ними крепкий надзор нужен, иначе они всю утварь, а то и дом к Дискорду переломают, Солнце упаси. Вот и сидят все по домам, мётлами машут, дабы беду отвадить, — она покачала головою. — Покойный муж мой, Царство ему Солнечное, глупое поверье это искоренить не сумел. А, впрочем, он и не пытался.
— Отчего же, ваша милость? Ведь всем известно, что домовых не сущ...
— Потому что, — Анна улыбнулась той грустной улыбкой, которой поминают старые деньки, — он сам в сей день не выпускал метлы из копыт.
— О.

— Ненаглядная ты моя, — говорил Ян, обнимая Дарину изо всех сил, — не обижали тебя тут без меня?
— Они же мои родные, Ян. Даже Богдан мне как родной, — сказала розовая пони. — Неужели должны были обижать?
Она едва ли не освещала всё вокруг своими невинными, лучистыми глазами.
— Отнюдь, — смутился поручик, но... — он вспомнил, чьё трепещущее тело он обнимает.
Сейчас Дарина была будто розовым комочком радости, способным лишь улыбаться и смеяться. Сетовать на судьбу она не сумела бы никогда. Скорее кайруфец бы отказался от мяса.
— Впрочем, неважно, — улыбнулся он и погладил её по шелковистой гриве. Я к вам совсем ненадолго, хотел лишь убедиться, что с тобой всё хорошо. А то служба ведь не ждёт. Вот налюбуюсь на тебя и дальше отправлюсь...
— О-о-о... — протянула Дарина с разочарованием. — О-о-о... — протянула она снова, но уже восторженно и посмотрела на Яна. Её прекрасные очи расширились. — У тебя ведь Очень Важное Задание, да?
— Да, Дарина. — вздохнул зеленоглазый пегас. — Очень, Очень Важное... но я вернусь, обещаю.
— Обещаешь-обещаешь? — спросила Дарина с ребячьей подозрительностью.
— Обещаю-обещаю — улыбнулся Ян.
Их морды сомкнулись в поцелуе. Тоска, некогда терзавшая их души, а теперь потеснённая радостью встречи, исполнилась негодования, покинула их и испарилась в незримой тьме. На некоторое время воцарилось молчание.
— Прошу отобедать, — послышался вдруг робкий голос княгини, — коли налюбезничались да наворковались.

Прошло несколько времени. Отряд покинул Жорстковичи и продолжил свой путь. Жолнеры шли бодрее прежнего, а громкая песня Яна, окрылённого долгожданной встречей, лилась и придавала сил всем вокруг.
Как утверждала Анна, в Жорстковичах расположился на постой отряд Богдановых битяшей, которые, коли что не так пойдёт, тут же сообщат обо всём своему батьку, — и потому просьбы Яна о том, чтобы княгиня, не медля ни минуты, забрала княжну и направилась в Лодзины, натолкнулись на возражения.
Ян, невзирая на это, наконец-таки уверовал в честность княгини. И оттого ему стало много, много легче дышать.
Спустя несколько дней, вдалеке, в свете полуденного солнца, засверкали златые купола Чигривилльской церкви. У Искряны захватило дух; не так давно она покинула свой дом, но великие перемены в жизни её заставили волшебницу думать, будто она жила в Чигривилле когда-то давно, на заре времён.
А возвращение домой, к покинутому, но безгранично родному порогу, всегда тешит душу даже самого чёрствого, даже самого жестокого пони.
По пришествии за стены крепости Ян сразу же бросился на поиски седого, точно серебряный, старый тополь полковника Земняцкого, которого должны были предупредить о его приходе.
Тот, стоило ему прознать о прибытии поручика, быстро отыскал места для постоя солдат, а пана Несвижского с Искряной он поселил у себя.
На приготовления судна должно было уйти около четырёх часов, посему Ян и престарелый полковник сидели на квартире и разговаривали. Искряна сослалась на желание бросить последний взгляд на родной город и ушла. Впрочем, она обещалась вернуться как можно скорее.
Комната Земняцкого была обставлена просто, по-солдатски, но не без порядка и степенства. На своё невеликое жалованье полковник вполне мог позволить себе простую, но крепкую кровать, такой же шкаф, и иную мебель — столь же незатейливую, но надёжную.
В распахнутое оконце проникали яркие солнечные лучи, отчего можно было без труда разглядеть, как витала в воздухе пыль. Погода стояла на улице солнечная, но послегрозовая свежесть давала о себе знать легчайшими уколами иголок прохлады.
— Опасное это дело, сударь мой, ох какое опасное, — говорил старик полковник, поглаживая усы — поздно спохватился князь, дай ему Бог здравия, поздно. Теперь уж не своротит чернь назад. Сдаётся мне, Луна и старшины битяшские полны самых решительных намерений...
— Я — солдат, пан полковник. Не затем я службу несу, чтобы, точно трусливый воробей, при опасности в угол притыкаться, а когда минует угроза, бешено крылами размахивать. — Отвечал пегас, сверкнув зелёными глазами.
— Не о том я, сударь, не о том, — поспешил старик. — Не горячись, прошу тебя. Солнцем-Богом заклинаю; поезжай тотчас же обратно, к князю, передай ему, пусть ополчает народ, иначе сметут нас, сметут в одночасье... — полковник испустил вздох, полный печали и сомнений. — Говорят, уж посылали лазутчиков-пегасов в ту землю — никто не вернулся. Наверное, всех их перестреляли, будто дичь какую.
— В искушённости в военном деле вашей милости сомневаться не смею, — молвил Ян. — Но служба, — подчеркнул он, — есть служба, и нет хуже поступка, чем указания ослушаться.
— И то правда, сударь, и то правда, — сказал седой пан Земняцкий. — Но...
С улицы послышались сбивчивые выклики и беспорядочная брань. Ян быстрыми шагами подошёл к окну, выглянул, но тотчас же вздрогнул и отворотил взгляд. Его глаза преисполнились недоумения.
— Богдан? — прошептал он. — Богдан Сиромахо? Он-то что здесь делает.

Он выглянул вновь. И правда, глаза его, что за всё время службы не подводили поручика ни разу, не обманули и его теперь. Там, внизу, увидел он недруга своего, недруга, уже успевшего стать ему заклятым врагом.
Но что пуще всего его поразило, так это то, что Богдан напился, и отнюдь не силился скрыть такое вопиющее неприличие. Напротив, он на шатких ногах шагал бок о бок с неким тучным единорогом, чья полнота, сравнимая с полнотой откормленной коровы и ополовиненный рог немедля бросались в глаза. Оба они то и дело выкрикивали нечто нечленораздельное, временами похожее на песню.
— Так это же пан Пац с Сиромахой... — сказал престарелый единорог и оперся копытами об подоконник. — Снова напились пьяны и бушуют... Благо, что поколотить кого-нибудь не попытались ещё.
— Подполковника Сиромахо я знаю, — нахмурился Ян. — А кто таков «пан Пац», сударь?
— А. — отмахнулся полковник. — Смутьян и бездельник. Что ни день, то в кабак норовит попасть, где, благодаря своему острому языку и непотребным шуткам всегда за счёт прочих пьёт. Болтлив ужасть как, коли пожелает, наверняка весь кабак переболтает... К тому же, он чаще всех пьёт с битяшскими чинами, куда чаще прочих чистопородных. С кой-какими битяшами он уж побратался. Наверняка пытается их доверие заслужить перед бурей, чтоб, когда бунт начнётся, на их сторону переметнуться.
Пьяницы обнялись в последний раз и побрели в разные стороны.
— Хм. Вот как? — задумался Ян. — Что ж... — он круто обернулся и зашагал к двери. — Анджей!! — закричал он, заступив за порог.
— Я, ваша милость! — раздался голос снизу. Миг, и перед Яном уж предстал Анджей. Поручик поспешно подвёл того к окну и указал копытом вниз.
— Видишь того толстого единорога? — спросил он.
— Вижу, пан поручик... — ответил Анджей с недоумением.
— Немедля приведи мне его сюда! Скажи, дельце к нему у одного пана имеется.
Единорог синей масти бросился исполнять указание.
— Пан Земняцкий, — обратился Ян, — скажи, а есть ли у тебя медовуха?
— Есть в закромах, — кивнул полковник, — а на что тебе она?
— Хочу этого Паца разговорить... Путь к сердцу таких витязей недолог, достаточно плеснуть им хмельного, а там уж всё само собой пойдёт. Ежели он на короткой ноге с битяшскими чинами, его сведения могут мне весьма помочь. Конечно, они все тут реестровые, но кто-кто, а он-то уж должен знать, о чём они разговоры разговаривают, пока начальников нет рядом.
— Умно, сударь, — сказал полковник с одобрением, — но берегись, уж этот чистопородный горазд языком чесать.

— Здравия желаю, любезные панове! — сказал пан Пац, довольный, точно сытый кот. — Ба! Если не обманывает меня единственный мой, как у пророка Бандаса, видящий глаз, то ты, сударь, не кто иной, как пан Несвижский. И пусть подлецы-кайруфцы пустят шкуру мою заместо знамени, а из рога моего обрубленного выстругают стрелу, если я ошибаюсь!
-Так и есть, сударь, — сказал Ян с удивлением. — Но, позволю себе полюбопытствовать; мы разве встречались с вами раннее?
— А как же? — хмыкнул Пац. — Весь Чигривилль помнит, как ты, господарь, двери старостой Бабиничем, этим бездельником, открыл. Вот смеху-то было! Впрочем, сам я в твои, сударь, годы, не меньшую силу показывал, — бывало, одним ударом копыта кайруфца насмерть уложу. И если бы не хворь, что со мной лет в сорок приключилась, я бы и доселе мог в тяжелейших латах расхаживать, будто в простой сельской одежонке. Да, а ещё силы у меня поубавилось, когда басурмане, проклятые, мне рог в Кайруфе ножом ржавым отпилили, ведь, как известно, в ней часть единорожьей силы содержится... Да, набросились на меня тогда вдесятером, когда я совершал разведку по поручению князя нашего, упокой Боже его душу, и, поверьте мне, всего бы зарезали, ежели я бы не вырвался из их когтей. Сила-то была не та, что теперь, молодецкая, вот я и расшвырял их кого куда, а потом выхватил катар и покромсал всех. Ух, ответили они мне за рог, басурмане! — единорог потряс копытами. — Запомнили они силу мою! Обо мне потом в ихней проклятой земле множество было разговоров!
— Прошу, пан Пац, присаживайтесь, — сказал Ян, огорошенный, точно водой из ведра, потоком слов. — Пан Земняцкий сказывал мне о вас, и я уверен, что достойных слуг отчизны, подобных вам, осталось мало. А достойных слух грех не угостить хорошим хмельным мёдом... Вы же, ваша милость, не возражаете?
— Обижаешь, пан Несвижский, ну ей-Богу, обижаешь! Только дурак откажется, коли умный предлагает. И вообще, — отправился разглагольствовать Пац после изрядного глотка, — я уверен, что всякий достойный слуга отчизны, нашей славной Республики, не прочь выпить. К напиткам нечистой силе доступа нет, так говорят старики! Вот, кстати, верное средство изменника вычислить, сударь ты мой. Если тот, шельма, выпить, как честный верующий, отказывается, значит он — изменник, не иначе. Ибо под хмелем, — произнёс он с важностию, — сболтнуть лишнего боится. Да и не та уж у него после предательства кровь становится, что прежде — а трусливая, предательская. А кровь предательская, как известно, от доброго вина хладеет!.. Да... История знает великое множество изменников, которые ничего бодрящего ни капли в рот не брали, а лишь чёрт знает какую пакость лакали. Так говорю вам я, Ржев Пац! Попомните мои слова, ибо будь у меня столько волос на голове, сколько я врагов Велькской Республики на своём веку порубал, цирюльник бы на постриге моей гривы себе богатство нажил. Возьми меня холера, если вру!..
— Постыдился бы, пан, — не выдержал полковник Земняцкий, — с предателями, с битяшами, точно с задушевными товарищами, пьёшь!
— Предателями? — изумился Пац и выпил ещё. — Пан полковник, клянусь Богом и всеми святыми, что это — самые надёжные и преданные слуги Республики, к смутьянам, по ту сторону Чиетереца бунт замышляющими, никакого отношения не имеющие. Вот, дай Бог памяти, лет двадцать тому назад, когда у вас, пан поручик, — обратился он к Яну, — позволю себе заметить, ещё молоко на губах не обсохло и когда вы пешком под стол ходить изволили, — вот то были предатели. Славно мы тогда рубились, ей-же-ей, славно! Вот, бывало, вернёмся из вылазки с товарищами, тысяч пять, а то и десять этих разбойников и негодяев порубим, так вождь ихний, как его там... Хведро Заколота, тут же об стенку головой биться принимается и всё твердит в отчаянии: «уж это, как пить дать, дело копыт этого проклятого пройдохи Паца, будь он неладен!..» Да, кто имени Ржева Паца не слыхал в ту войну, тот, верно, в тяжелую годину дома сидел, да горох лущил, а не защищал отечество, как подобает истинному рыцарю! Эх, хлопот полон рот, да что поделаешь!.. — вздохнул Галижий. — Некому теперь в родной Велькской Республике мозгами пошевелить, так пошевели ты, пан Пац, на старости лет, покуда жив. Право, хуже всего, что нету у меня ещё канцелярии.

Яна с каждым мгновением всё более запутывали столь обильные потоки речей, разглядеть конец которых нельзя было и с подзорной трубой. Хвастовство, перемежённое со словами преданности отчизне, сбивало с толку...
Но поручик не мог позволить себя заболтать, и посему он сказал:
— Послушайте, ваша милость... А откуда столько в вас твёрдости, что не изменят они делу родины? Битяши они, какие бы ни были, всегда вольность любят...
— Эх, твоя милость пан Несвижский! — сказал с укором Пац. — Был бы ты постарше, даже и усомниться бы в словах моих не думал. Во-первых, — заявил он. — Что вольность они любят, так это ты, сударь, прав совершенно, но разве не достаточно им вольностей под опекой нашей королевы? Во-вторых, — продолжал он, не обращая внимания на попытки пана Земняцкого вежливо его

прервать. — Ребята это наиславнейшие, взять хотя бы Богдана Сиромаху, подполковника битяшского...
Ян напрягся. Печально знакомое имя резало слух.
— Вот это рыцарь так рыцарь! — продолжал самозабвенно Ржев. — Пьёт — за десятерых! Богат — как князь! Доблестен — как богатырь! Поживёт ещё лет с десяток, и, если пуля шальная его не убьёт, пожалуй, даже со мной сравнится. И, кстати, — в голосе пана Паца скользнули заговорщические нотки. — Он намерен вскоре с князьями породниться, князьями... Жостковичичкими, что ли? Да оно и неважно. Те его как сына родного любят, души в нём не чают. Я ему даже герб свой подарить обещался — и он будет как самый настоящий чистопородный, и никто уж препятствий ему чинить вовек не сможет, и вот тогда...
Голова Яна гудела, точно охотничий рог. Ненавистное имя приводило его в гнев, а пустые разглагольствования Паца тем паче сердили его.
Он с трудом подавлял в себе желание наброситься на тучного единорога.
В дверях появился жолнер, — он и стал спасителем Яна. Может быть, и Ржева тоже.
— Пан полковник! — доложил он. — Лодка снаряжена в дорогу!
Ян рывком встал из-за стола.
— В дорогу! — крикнул он.
— В дорогу! — вторил ему совершенно пьяный Пац и добавил: — А кто в дорогу собирается?..
— Я, сударь. Поручение чрезвычайной важности, от самого князя.
— О. За здоровье князя! — воскликнул Галижий и приложился к чаре. — Вот это рыцарь так рыцарь! Да, два рыцаря есть во всей Велькской Республике — князь Черешецкий, под началом отца которого мне довелось в нескольких походах отличиться, да и, скажу не хвастая, я. Всё! Не осталось больше рыцарей в отчизне, уж извините меня за такие прямые слова, любезные панове! Так выпьем же за то, чтоб возродилось прежнее рыцарство, и чтоб всех мы недругов своих в капусту изрубили — и этих медведей из Замошского Царства, и усачей-свенов, и проклятых кайруфцев!..
Последние слова доблестный пан Пац, вежливо выставленный за дверь, бормотал уже на улице.

Пегас и единорог шли по улице, растворяясь в закатных лучах.
— Да уж, — покачал головою Ян. — Проку в этом Паце, точно в дырявом ведре...
— Именно, сударь. — Сказал Земняцкий. — Вот из-за таких пустословов и пройдох и пребывает в упадке Республика.
Судьба любит пошутить. Невдомёк было Яну, что этот толстый пьянчуга впоследствии в корне изменит его судьбу.

За бортом катилась вода. Медленный и царственный Чиетрец, кормилец и отец битяшства, ни на мгновение не прекращал своего размеренного хода. Молчание, нерушимое, возвышенное, воцарилось над большим челном.
Там, вдалеке, проплывали берега. Темнели леса, простирались степи и высились холмы, а затем это всё исчезало вдалеке, сменялось новыми картинами природной красы. Краснота бездонных небес умиротворяла. Яркий оранжевый солнечный круг тонул за линией горизонта. Близилась ночь...
В речную пучину то и дело погружались вёсла. Мерные всплески воды не нарушали тишины, а лишь вносили в неё свой загадочный вклад. Казалось, что всё вокруг затихло и замерло. Замерло огромное солнце, замерло пунцовое небо, замерли далёкие берега. Замерли гребцы, замер Ян, замерли Искряна и Анджей... Ни единого шевеления...
Всплеск... всплеск... всплеск...
Так они и плыли, в глубоком, торжественном молчании. Каждый из них поневоле осознавал, что нарушить молчание нельзя, иначе всё великолепие уйдёт, потонет в речной пучине, исчезнет в глубинах небес, как упархивает напуганная бабочка на трепетных крыльях.

Они плыли вперёд, навстречу своей судьбе. И сейчас никому не хотелось думать о будущем. Была только вода. Только берега. И небо, красное, как кровь...

Глава V. Когда земля уходит из-под ног...

Если ты прознал, что вражеский лазутчик прокрался к тебе и следит, помани его выгодой; введи его к себе и помести его у себя. — Артах Лордаеронский, «Военное Ремесло».

Послушай-ка, Анджей… – сказал поручик.

– Да, ваша милость? – насторожился слуга, который только украдкой съел целый батон хлеба.

– Ты боишься смерти?

Анджей оторопел.

– Что вы такое, ваша милость, говорите? – спросил он, предчувствуя что-то неладное.

– А ведь знаешь, – там, на Запорожской Вольнице, очень и очень опасно… – промолвил пан Несвижский. – Кто туда едет, тот не возвращается. Ты хоть и порядочный плут, но твоими плутнями на Запорожье сыт не будешь.

– Как это так, пан поручик?! Неужто вы хотите, чтобы я вас бросил? – последнее слово верный слуга отшвырнул от себя, точно змею.

– Не бросишь ты меня, Анджей, – наклонился к синему единорогу Ян. – Ты добрую службу мне сослужишь.

– Нет-нет-нет, – забормотал Анджей. – Вы уж как хотите, ваша милость, но я от вас ни на шаг! Что я, предатель какой, я что, холоп, а не чистопородный?..

– Прошу, Анджей, – прошептал Ян.

И вся его прежняя твёрдость и уверенность стала мольбой утопающего, – утопающего в беспощадном водовороте посреди бушующего океана.

– Ну… А… – запнулся слуга.

К такому обращению он не привык.

– Солнцем-Богом тебя заклинаю! Возьми эти два письма, – он достал конверты. – И одно передай княгине, а другое – княжне. Доедешь на лодке до Чигривилля, а там, что есть духу, скачи до Жорстковичей.

– Но… Неужто нельзя отправить кого-нибудь другого? – взмолился Анджей – Какого-нибудь пегаса? Так ведь и быстрее будет!

– Ты что, дурень? Не могу же я по делам сердечным послать кого попало. Не как слугу, а как друга испытанного тебя прошу!

– Хорошо, ваша милость, – всхлипнул юный единорог. – Эх… Жалко мне так вас бросать, так жалко, что, пожалуй, и новый кафтан меня бы не утешил.

– Будет тебе новый кафтан, – ответил пан Несвижский. Терпение его подходило к концу. – Только прошу, сделай всё как надобно!

Анджей будто бы повеселел.

– Всё равно, ох как не хочется мне вашу милость здесь бросать… – он покачал головою. – Свидимся ли мы с вами когда-нибудь? – спросил синий единорог и с грустью обратил синие глаза на поручика.

– Не бойся, Анджей, даст Бог – свидимся ещё… – Ян заключил своего слугу в крепкие объятия.

Воцарилось короткое, неловкое молчание.

– Ладно, – произнёс поручик и отошёл, – пора тебе ехать.

Маленькую шлюпку спустили на воду. Анджей уселся в неё вместе с приземистым, точно срубленное дерево, солдатом.

Юный единорог молчал, как и его господин. Как бы он не плутовал, как бы он не клянчил очередную вещь, Ян знал: верней его нет на всём белом свете.

И теперь он расставался не просто со слугой, не просто с другом, он расставался с частицей своей души.

Поручик с тоской смотрел назад, где растворялась в синей дали, покачиваясь на воде, утлая лодка. В ней мерно грёб солдат и тихо всхлипывал, утирал непрошенные слёзы Анджей.

– Копытач по курсу!!

Звучный возглас подобно удару дубины вырвал Искряну из царства сновидений и окунул её в студёную воду яви. Она приоткрыла лиловые очи и тотчас же зажмурилась от яркого солнца.

Походная жизнь вокруг неё продолжала своё движение. Лодке сопутствовали скорые ветра, – и гребцы отпустили вёсла. Каждый из них занимался своим делом, – кто дремал, кто приводил в порядок оружие, а кто попросту сидел покойно, смотрел вдаль и размышлял...

За бортом скользнула дюжина мелких рыбёшек. Стая чаек с криками воспарила в бездонные небеса и на белоснежных крыльях промчалась над водяной гладью.

Искряна, все ещё окутанная сонным дурманом, привстала и огляделась.

Да, ей это не привиделось. Она и правда плывёт к битяшам на большом, летучем челне…

Разум её, всё же, наотрез отказывался верить в это. Казалось, только вчера она жила столь спокойной, размеренной жизнью...

Но, нет, жребий брошен, и пути назад нет.

И в подтверждение тому вдалеке маячили высокие башни крепости Копытач. Единорожка читала про неё: совладать с неприступными стенами цитадели и доблестью её защитников не удавалось ещё никому, и, кроме того, с востока её окружали глубокие пучины реки Чиетрец. Река не только защищала их от посягательств с восточной стороны, – ещё, в годину осады, защитникам на быстрых лодках подвозили по ней припасы.

Препятствовать этому здешние неприятели Велькской Республики не могли, и самые опасные, – то есть, кайруфцы и битяши, тоже. Они не умели строить больших боевых кораблей, а малые суда не могли выстоять под сокрушительными выстрелами крепостных орудий.

Копытач славился своей неприступностью, но, построенный в самой глухой части Республики, он жил своей, обособленной от остального мира жизнью. Закалённый в боях гарнизон крепости тоже существовал отдельно, – день-деньской надзирал он за этими полудикими землями, но ни единожды не участвовал в больших войнах.

Впрочем, у защитников крепости и без того своих хлопот был полон рот. Да, по обыкновению в окрестностях Копытача царил покой, – ведь вокруг, насколько хватало глаз, простиралась одна лишь степь, чьё гробовое безмолвие нарушал только рокот речных волн и редкие покрики птиц.

Но каждый знал, что под предательской личиной спокойствия таились во множестве грабители, речные пираты, битяши, разбойные ватаги алмазных псов и своры самого хана Кайруфского.

Единорожка вдруг поняла, что куда-то запропастился Анджей. Сердце её защемило, а дыхание участилось; а вдруг случилось что?

– Доброе утро, ваша милость, – выпалила Искряна, подойдя к Яну.

– Доброе… – нахмурился поручик.

– А где Анджей?

– Уехал.

– У… уехал? – волшебница на мгновение потеряла дар речи.

– Уехал, – подтвердил Ян и нахмурился ещё более.

– Куда? – не унималась единорожка? – Зачем уехал?

– Я дал ему важное поручение. Так надо, сударыня.

Своим словам поручик не верил сам.

– Понятно, сударь…

Волшебница повесила голову. Вновь, как и в самом начале путешествия, она почувствовала себя очень одинокой и всеми позабытой-позаброшенной. Отныне не с кем ей было словечком перемолвиться, ведь её окружали одни лишь солдаты, солдаты, солдаты… Души мужественные, но бесконечно далёкие от неё, как далека Эквестрия от Солнца.

Могучие врата крепости с шумом отворились. Навстречу отряду вышел немолодой уже единорог с повязкой на правом глазу. Его шкура напоминала холодный, потускневший от времени, но все ещё блестящий зелёный мрамор, а взгляд единственного его ока пронзал насквозь, точно меткая стрела, пущенная из лука.

– Приветствую вас, судари… – сказал единорог. Его невозмутимый взор упал на Искряну. – Моё почтение, сударыня. Я, – обратился он ко всем, – Войцех Горогоцкий, комендант Копытача. А вы кто такие и с чем пожаловали?

По словам Войцеха нельзя было понять, о чём он думает на самом деле. Если самопалы, копья, или некое другое оружие умело бы говорить, оно говорило бы именно так; вещало бы сухим, беспристрастным гласом.

– Ян Несвижский, поручик панцирной гусарской хоругви светлейшего князя Доминика Черешецкого. – представился жёлтый пегас и обратил копыто к Искряне. – А меня сопровождает Искряна Зимережская, поверенная князя. Я направляюсь на Запорожскую Вольницу по княжескому поручению. Вам же, пан Горогоцкий, меня просили передать послания.

– Хорошо, – кивнул пан Горогоцкий, – проходите.

Насколько Копытач снаружи поражал мрачным своим великолепием, несметными своими башнями и бойницами, настолько внутри он изумлял отточенным до блеска порядком.

Каждый ратник из нескольких сотен ему подобных занимал здесь своё, отведённое ему место. И хотя могло показаться, что гарнизон без роздыха готовился к скорому отражению вражеского нападения, – настолько била ключом здесь жизнь, – но солдаты не метались по двору подобно напуганным животным. Не со спехом, а с толком делали они свою повседневную работу.

– Говорят, на Запорожье неспокойно… – обратился Ян к одноглазому единорогу. – А ведь ваша, сударь, фортеция, вздумай они напасть, встанет на пути у бунтовщиков в первую очередь…

– В крепости у меня царит порядок и дисциплина, – молвил пан Горогоцкий. – Ежели увидим мятежников, мы их живо расстреляем, как оно и было всегда. Вздумают напасть – все зубы изломают. Одна лишь беда, – пороху мало…

Говорил он без гордости, а будто бы сообщая саму собой разумеющуюся истину.

Пытливые глаза Искряны тотчас же приметили пёстрые, в большинстве своём синие мундиры реестровых битяшей. И чем дольше вглядывалась единорожка в морды солдат, тем больше она различала битяшских папах, самопалов, чубов и длинных усов. Ей вспомнились слова Яна: «Битяши... Неприятные, если позволите, типы. Реестровые, сударыня, — ещё куда ни шло, хоть они и беспробудные пьянчуги, и за ними и глаз да глаз нужен…»

Восстание запорожцев… а вдруг?..

– Отчего же это у вас, сударь, пороху мало? – спросил Ян.

– Пан Горогоцкий… – обеспокоенно перебила Искряна. Её глаза с опаской изучали суровые морды реестровых битяшей.

– Да, панна Земирежская? – откликнулся комендант и остановился. Взгляд зрячего его ока, пронзительный до невозможности, обратился на неё.

– А реестровые битяши… – протянула Искряна с нерешительностью, будто бы раздумывая над сложной задачей. – Они… Ну… Ведь они… Битяши…

– Да, панна Земирежская? – повторил Войцех с тенью недоумения, – неуловимой, точно волшебные мгновения пред наступлением сна.

Волшебница попятилась и вся сжалась в ожидании резкого ответа.

– А вдруг они – предатели? – сорвалось у неё с языка.

---

Небольшой отряд, окутанный зловещим туманом, брёл сквозь чащобу. Небеса, – тяжёлые и свинцовые, нависали над ней, как будто бы само Солнце не имело здесь власти.

Деревья, смутные и чёрные, будто бы обступали путников, пожирали их голодными взглядами и тянули к ним свои узловатые, сухие ветки. Чахлая трава, – грязная и тёмно-зелёная, как сорняк, не попросту шелестела, а словно шепталась, замышляя какое-то недоброе дело. Порою в дремучих глубинах леса раздавался приглушенный рык или душераздирающий вой; и никто не сумел бы разобраться, выли то волки или кровожадные вурдалаки.

Сама сущность леса, – тёмная и молчаливая, точно сама чаща, негодовала, – ведь больше всего на свете не любила она чужаков.

Пони шли, с ужасом озираясь по сторонам. Когда под их копытами вдруг чавкала грязь или шуршали в траве незримые существа, все вздрагивали. Когда вдруг налетали злые порывы ветра и деревья бормотали неразборчивые речи, все дрожали в неописуемом страхе.

Каждый из этих пони на своём веку не раз глядел смерти в очи, и лишь чудо избавляло их от её костяных объятий. Великое множество раз все они выходили живыми и здоровыми оттуда, откуда нет пути назад, – а теперь даже их отважные сердца колотились от бездумного страха.

Эти бравые молодцы готовы были в одиночку померяться силой хоть со многими дюжинами врагов из плоти и крови, но бороться со злыми духами Вечнодикого леса они не смели; ведь для бесплотных, призрачных тел острые лезвия катаров – всего лишь заострённое железо, а смертоносные пули самопалов – не более чем куски свинца.

– Пане атаман, скоро уже прыйдемо? – хриплым от промозглого воздуха голосом спросил один из битяшей.

– Уже скоро, Дмытро, уже скоро, – отвечал чернявый единорог в богато убранной одежде.

Невдалеке хрустнула ветка. Все пони как один обернулись и застыли.

Зловещие тени за пригорком оскалились рядами острых зубов и затерялись во тьме деревьев. Путники забормотали слова молитвы, осенили себя священным знамением и пуще прежнего сжали оружие.

Суеверные битяшские умы, – даже те, которые издавна сроднились с убийствами, резнёй и кровопролитьем, – даже те не могли вынести подобной пытки.

И один лишь чернявый единорог, пони по прозванию Богдан Сиромахо, не показывал виду, – он знал Вечнодикие Дебри, как свои четыре копыта. Знал он также, что страшные создания дремучей чащобы не причинят ему и его спутникам вреда, поскольку их попросту… нет. Все эти уродливые, туманные образы были лишь наваждениями.

Породил же их сам воздух, сами деревья и ветер Вечнодиких Дебрей.

Но сколько не втолковывал это Богдан своим суеверным спутникам, те не внимали его словам. Молва и всевозможные небылицы об этих странных местах расползлись по свету, точно вши в поисках свежей крови, и настолько они проникли в сознание многих, что уверовать в мирную природу этого леса сумел бы лишь редкий смельчак.

Чего только не рассказывали о Вечнодиких Дебрях!.. Каких только страхов не порождало богатое воображение разнообразных выдумщиков!..

Впрочем, за Богданом некоторые храбрецы, всё же, отваживались пойти, ибо они знали, – под предводительством этого единорога сама смерть и все злые духи мира обходят их стороной.

И битяши во главе с Сиромахой ходили сюда не зря, не ради прогулки, не ради охоты или в поисках приключений, а за важной надобностью. Здесь, в глухой чаще, жила…

– Зекора! – крикнул Богдан, когда отряд вышел на прогалину. – Зекора!

Звуки его голоса подхватывало шальное эхо и разносило промеж угрюмых деревьев.

– Как думаеш, – прошептал один битяш другому, – эта Зекора може управляты тутешними духамы и упырями?

– Да, може, – ответил второй с твёрдостью. – На то она и видьма, щоб со всякою нечыстью управлятыся.

И правда, в этом он не сомневался. Не раз уж он хаживал сюда вместе с Богданом, и никакая нечисть не наскакивала на него из глухой чащи.

Да, он явственно слышал, как кто-то или что-то то и дело завывало, кричало и ревело вдали. Да, всякий раз его сердце волей-неволей сжималось в ком от леденящего душу ужаса.

Но не было такого случая, чтобы его коснулась хладная длань призрака или вонзились в него когти, острые, как булатный кинжал.

Впрочем, его вдруг охватило непреодолимое желание рассказать какую-нибудь небылицу.

– А одын раз, – он расправил усы с загадочным выражением, – на нас упыри накынулыся. Не углядела тогда Зекора, видать.

– Да? Правда? – испугался его младой собеседник и задрожал, будто ожидая нападения.

– Ох, здорово мы тогда оробелы, – с жаром продолжил рассказчик, – оны как выскочат, як выпрыгнуть из-за бугра, зубищи с добрый катар розмиром, а когти – повирыш ли, длыннее копья… Ну, мы тут же за катары похваталыся, и бигом Богдана, соколика нашого, защыщаты...

И только он увлёкся рассказом, только он сам едва ли не уверовал в свои россказни, как его бойкие речи прервало громкое шуршание.

Звон клинков тотчас же развеял зловещую тишину, и четыре катара направились в сторону тёмной гущи кустов. Впрочем, оружие тотчас же водворили на прежнее место, – ведь из чащи вышла всем им знакомая пони.

Нет, не пони, а зебра.

Зекора.

---

К вящему удивлению единорожки, как и к её безмерной радости, пан Горогоцкий нисколько не осердился на неё.

– Отчего же предатели? – сказал он со спокойствием. – Нет, эти молодцы никогда меня не предадут. Они меня уважают, и я уважаю их. Эти пони преданы мне всей душой.

– Но… Э-э-э… – Искряна донельзя смутилась. Она сама жалела о том, что задала этот вопрос. – Я… я читала в книгах по истории, как целые крепости сдавались противнику из-за… ненадёжных… воинов…

Голос пунцовой от смущения единорожки напоминал робкий писк.

Взор Яна, пылающий огнём недовольства, едва не прожёг ей в спине зияющую дыру.

– Книги… – пробормотал Войцех. – Поживёте с моё, сударыня, и поймёте, – что книги – это сплошное враньё. Да! – добавил он с несвойственным ему пылом. – Книги – бесполезные бумажки, которые годятся только на растопку походных костров, ибо нет в них никакого толка: каждый пишет то, что ему вздумается – а засим целые поколения пребывают в неведении!

– Но…

– Не по книгам надо жизнь учить, сударыня, а по опыту! Вот, хотя бы «Военное Ремесло» Артаха Лордаеронского, – сущая бессмыслица, написанная лентяем, что всю свою жизнь провёл в удобной комнате за книгой. Говорит он, что, мол-де, нужно вести себя по-отечески с солдатом, – но это же вздор! Солдаты должны относиться к своим вождям с уважением и благоговением, – Войцех погрозил копытом в пустоту. – Иначе это не войско будет, а дом престарелых какой-то! Да, учиться жизни следует только по опыту, и никак иначе. А мой опыт – он говорит, что в Копытаче не место предателям и изменникам!..

– Да, сударь… – вздохнула Искряна и повесила голову. – Простите моё невежество…

Пристыжённая единорожка наконец поняла, осознала сполна, что с вершителями ратных подвигов ей не по пути. Склад ума у неё и у Яна с Войцехом разнились так, как разнятся между собой книга и ружьё: и то и другое – могучее по-своему оружие, но рядом с ружьём книге не место…

– Так как же послания, пан Несвижский? – спросил комендант. Пламень воодушевления в его глазу потух и сменился прежним, тусклым огоньком хладнокровия.

– Вот, прошу, – подал письма поручик.

Пан Горогоцкий разглядел письма, кивнул, – как кивает один ремесленник другому, и положил их в карман своего кафтана.

– Благодарю. Отобедать не желаете?

– Нет, спасибо, не досуг нам, – ответил Ян. – Надо ехать, иначе не поспеем вовремя.

– И то правда, – нахмурился Войцех. – Что ж, доброго вам пути. С Богом.

– В добрый путь, – вздохнула Искряна. – Солнце да защитит нас…

Прошло немало времени. Страшные, гремящие речные пороги, которые загубили уже многих незадачливых мореплавателей, остались позади.

Резвый челнок миновал все опасности, и, целый и невредимый, причалил к отмели. Пони сошли на берег и устроились на ночлег, дабы отдохнуть и на следующее утро с новыми силами преодолеть последний остаток пути. Путники развели костёр и в глубоком молчании принялись за еду.

Искряна накрылась большим, тёплым покрывалом из меха, но холод всё равно метал в неё свои незримые стрелы без всякой пощады.

Единорожка дрожала. Теперь все её смутные надежды на увлекательное путешествие, которые и до того подламывались с каждым днём, с громким треском рухнули на бренную землю и покрылись гнилью страха.

И даже прекрасные картины могучей южной природы не радовали ей глаз и душу. Не смотрела она на то, как земля тонула в оранжевых лучах заката, как тут, где степь лишь изредка перемежалась небольшими лесами, охватывали всё без остатка солнечные лучи. Священное светило не приносило ей с западной стороны блаженное тепло и мягкий свет, не прогоняло прочь лёгкий апрельский морозец.

Ей было холодно и страшно, а на душе её скребли кошки.

Вдруг, в близлежащем лесочке раздались приглушённые оклики и трескотня сухих ветвей.

Отряд поднялся на ноги. Все насторожились, как один. Ян со звоном выхватил катар из ножен и махнул им назад, к реке. Жолнеры поняли всё без лишних слов; отряд отступил, построился, стрелки направили самопалы на лес и укрылись за мешками и ящиками.

Поручик, сощурившись, всматривался вперёд. Промелькнула одна серая тень… другая… третья…

Эти серые тени – сгорбленные, неказистые, которые проносились перед глазами, точно видения, – их жёлтый пегас узнал бы в любом уголке мира.

Алмазные псы. Кровожадные, злобные, алчные твари.

– Оружие наизготовку, – прошипел Ян. – Стрелять по моему приказу!

А сам украдкой бросил взгляд на Искряну. Та сжалась в комок, опустила уши и, будто околдованная, смотрела на лес.

– Панна Земирежская, – прошептал поручик. – Будьте готовы колдовать. Похоже, они настроены нас порубить.

– Х-хорошо… – произнесла единорожка, телекинезом открыла перемётную суму и левитировала оттуда кольцо себе на рог.

То было особое кольцо. Их волшебникам по окончании учёбы выдавали в больших университетах, но Искряне вручили его задаром, по надобности. Если даже самые одарённые единороги не могли вершить некие очень могущественные заклинания без такого кольца, то с ним их сила возрастала десятикратно.

Отчасти за неимением таких колец войска мятежников всегда уступали полкам Республики в силе.

– Хто иде?! – рявкнул голос из-за деревьев. – Говоры, вражый сын, не то из самопалу спрошу!

– Его милость, пан посол светлейшего князя Доминика Черешецкого! – крикнул Ян в ответ.

В лесу зашушукались. Наконец, из тёмной чащобы выступил битяш, а за ним – несколько пони и алмазных псов.

– Вот как? – спросил битяш на чистом веольшском. – И чего от нас нужно «ясновельможному пану»?

Он будто бы невзначай коснулся катара, закреплённого на его левой ноге.

Ян не мог отделаться от ощущения, что им из леса улыбается смерть, – добрая дюжина самопалов и луков, готовых в любое мгновение обрушить свою мощь на путников.

– Мы направляемся с посланиями к верховному атаману Вольницы Запорожской, – сказал громко поручик. – Немедленно отведите нас к нему, холопы!

– Отвести-то мы можем, – ответил с безразличным видом битяш. – Это несложно. Да, думаю пан атаман вам обрадуется… Вот только отведём мы тебя, «твоя милость», – прорычал он, – на верёвке!

Ян не колебался ни мгновения.

– Огонь!!!

---

– Почто же пришёл в такую ты даль? Вижу, грызёт твою душу печаль?

Зебра каждый раз изумляла Богдана своей манерой речи.

– Да, Зекора, – вздохнул он. – Черви меня гложут… Не могу с собой совладать, хоть караул кричи.

– Ну что ж, Сиромахо, пойдём же за мной, – произнесла с улыбкой знахарка, – быть может, отыщешь душевный покой...

Зекора лёгкой рысцой направилась обратно, в кусты. Битяши пошли за ней. Теперь их беспокойство улеглось: рядом с «видьмою», как они её прозвали, им ничто не угрожало.

Ничто из потустороннего мира, разумеется.

– Кажется, Жорстковицкие, будь они неладны, хотят отобрать у меня княжну… – сказал страдальческим голосом Сиромахо. – Можешь предсказать будущее?.. Мне позарез надо знать, – добавил он с нежностью, – смогу ли я хоть когда-нибудь приласкать Её, обнять и приголубить безо всяких помех…

Зебра вздохнула.

– Послушай, Богдан… уверяю тебя, – так помешаться ты можешь, любя. Но, впрочем, судьбу я тебе предскажу; всю правду, как есть, тебе покажу.

– Спасибо, Зекора! – с жаром воскликнул Богдан. Ты даже и представить не можешь, как я тебе благодарен...

В ответ зебра лишь улыбнулась и кивнула; она-то представляла.

Познакомились они по случайности. Несколько лет назад Зекору нашли обитатели одной деревеньки, полуживую, на краю леса. Поначалу пони её испугались не на шутку, но затем снесли её в деревню, накормили, выходили, и посадили в клетку, точно какого-то невиданного зверя.

Несколько дней она провела в позорном заточении; жители глазели на неё, будто бы на диковинку какую-то, тыкали в неё копытами и громко смеялись.

Но тут в деревню заявился Сиромахо с отрядом, – он как раз проезжал мимо, по следам разбойной ватаги. Разумеется, первым делом жители рассказали ему о такой небывальщине.

И когда «небывальщина» взглянула на него своими раскосыми, полными отчаяния и грусти глазами, ретивое сердце молодого подполковника замерло. В этих очах цвета неспокойных морских волн он вдруг увидел печаль, схожую с его печалью.

Печалью, что порождена на свет отверженностью и непониманием.

Сиромахо, как и всегда, не медлил ни мгновения. Тотчас же он собрал вокруг себя своих битяшей, освободил Зекору, – невзирая на все прекословия жителей деревни, – и забрал её с собою.

Некоторое время он и зебра общались жестами. Но однажды, неожиданно для всех, Зекора заговорила на чистом веольшском, в стихах… И тогда она сказала, что поселится здесь, в Вечнодиких Дебрях, вдали от оживлённых городов и тех, кто попытается её пленить. Богдан ей не препятствовал.

В благодарность за спасение она пообещала помогать ему так, как только умеет.

И умела знахарка многое.

Досадно, что она, как она ни старалась, не могла ничего вспомнить из своего прошлого – откуда она пришла, и как оказалась посреди земель Велькской Республики.

– А как Спайко поживает? – спросил единорог.

– Как и всегда поживает дракон, – весел и бодр… о, вот и он!

Навстречу им, из большой хижины, выбежал приземистый дракончик с умными зелёными глазами. При взгляде на его лиловую шкуру приходил на ум аметист, драгоценный и прекрасный, за который не жалко и полцарства отдать.

– Привет, Зекора! О, привет, Богдан! – Спайко помахал лапой Сиромахе.

– Здравствуй, Спайко, – ответил с улыбкой единорог, крепко прижал его к себе и потрепал по голове. – Как ты тут без меня?

И всё же, чем только не шутит судьба! Богдан, которого многие пони отвергали и чурались (и порою они сами не отдавали себе в этом отчёта) в обществе дракона и зебры чувствовал себя как дома. Здесь его тихий, но неустанный гнев, что подобно спящему вулкану клокотал в его душе, исчезал бесследно.

Зекора нашла и подобрала Спайко, когда тот ещё был яйцом. Большое драконье яйцо, одинокое и всеми позабытое-позаброшенное, лежало в кустах. По правде говоря, драконов осталось на свете ничтожно мало; и такая их небрежность к собственным же детёнышам поражала.

Дракончик вскоре вылупился. Вырос он очень смышлёным и расторопным помощником: Спайко помогал Зекоре собирать нужные травы и варить зелья, работал по хозяйству. Благодаря его резвой прыти работа у знахарки спорилась, и зебра, полушутя, называла его ласково: «мой лучший помощник». Впрочем, из Вечнодиких Дебрей она его не выпускала, – она знала, на что способен так называемый «цивилизованный мир», увидь он некое диковинное создание.

– Хорошо, – отмахнулся дракончик, – как и всегда. А у тебя как, Богдан? Как там дела? – он аж подпрыгнул на месте.

Поскольку Спайко не мог знать, чего деется вовне леса, все вести ему приносили Зекора, – которая изредка ходила куда-то туда за покупками, а также Сиромахо, – который для юного дракона был образчиком для подражания.

– Помощник ты мой, – улыбнулась зебра, – донимать погоди, гостей, что устали от тягот пути. Ты лучше нам чаю скорее налей, того, что смуродинный, – и покрепчей.

Дракончик вытянулся, отдал честь (подражая солдатам, которых однажды изобразил Богдан) и побежал обратно в хижину.

– Какой же он славный, – сказал Богдан со счастливым вздохом. – Я ему завидую. Честное слово.

Зебра нахмурилась.

– Покамест живёт он от мира вдали, пока лиходеи его не нашли, – не будет заботы ему никогда. Но вырастет он – и что же тогда?

– Да… – протянул Сиромахо и добавил шёпотом: – признаться, я бы отдал всё что имею, лишь бы он остался всё тем же добрым дракончиком… Рядом с ним душа радуется. Рядом с ним хочется жить…

В ответ Зекора грустно покачала головою.

Оба они знали, что легче приучить матёрого волка приносить палку, чем унять жадность и злобу драконьего племени.

Дурной нрав дракона укротить ничем невозможно.

-…а потом кричат: «эй, выходи на поединок, кто не трус!» Ну я что, трус? Вот и выхожу один на один с этой здоровенной псиной, – рассказывал один из битяшей, дюжий и могучий молодец. – Войска и наши и ихние, – все столбом стоят, замерли: ждут, как там у нас пойдёт. Ну мы, значит, покружили-покружили на месте, и опять стоим. Вдруг я кричу: «эй, смотрите все! Там огромный дракон!» – а кайруфец этот, как дурак, оборачивается, а я как наброшусь на него, как пырну катаром в живот – тут-то ему и конец пришёл. Да, всякое со мной бывало – всего и не упомнишь!

– Ну и ну… Я вот только не понимаю, Юрко, – сказал, нахмурившись, дракончик и отпил ещё чаю. – Почему он обернулся-то?

– Дурак потому что был, – развёл копытами Юрко. – И слава Солнцу, иначе прикончил бы он меня, это уж как пить дать.

Зекора встала.

– Спасибо, друзья, за рассказы вам, – улыбнулась она. – Мне жаль, расходиться пора по домам. Богдан остаётся, вы ждите его – с ним у нас дел на минуту всего.

Битяши слезли со стульев и, переговариваясь, вышли. Эта хижина околдовывала своим первозданным уютом не только Богдана; здесь и его битяши теряли охоту к сквернословию, становились будто бы добрее. Их суровые морды смягчались, копыта их не тянулись поминутно к оружию, а недобрые мысли покидали их разум, как уносится ввысь дикий грифон, которого застали врасплох охотники.

Спайко таким взглядом, каким щенок выпрашивает подачку, глядел на знахарку. Та обернулась и с суровым видом указала копытом на дверь.

Если Зекора ворожит, это значит, что ему рядом быть нельзя.

– Знаю, знаю… – буркнул Спайко. – Уговор дороже денег и всё такое прочее...

Дракончик гордо хмыкнул, сложил лапы на груди и побрёл прочь.

Хлопнула дверь. Зебра и единорог остались одни в полумраке комнаты. Знахарка привычными движениями развела посреди хижины огонь и поставила вариться котёл. Пробежавшись глазами по зельям, Зекора тряхнула своей прямой, как лезвие катара, гривой и достала несколько бутылей. Она по очереди опрокинула их в бурлящую воду.

И началась ворожба…

Жидкость из первой бутыли окрасила воду в яркий, оранжевый, как рассветное солнце, цвет. Мягкие сполохи волшебного огня осветили котёл. Бурная вода унялась, пузыри исчезли.

Вторая бутыль, напротив, породила глубокую, как морские пучины, темноту. Комната погрузилась во мрак, и только синие глаза знахарки, бормочущей древние заклятия, будто бы светились.

Стоило Зекоре вылить третью бутыль, как из бурлящей воды с тихим звоном показались призрачные зелёные ростки. Они прорывались сквозь тьму, возвышались и возвышались, обрастали густым покровом листьев.

Когда волшебные ростки, обвили, точно плющ, котёл и часть комнаты, из их листьев вырвались прекрасные бабочки, чьи прозрачные крылья били воздух, порождая мириады крошечных искорок. Всё вокруг наполнилось нежным зелёным светом.

Богдан, сняв шапку, будто околдованный, следил за ворожбой. Таинственный обряд он видел не однажды, но каждый раз он поражал его своей первозданной красотой и древним волшебством.

Знахарка, наконец, опрокинула последнюю бутыль. Подул призрачный ветер, раздался негромкий вой. Бабочки испарились, листья облетели и попадали в горнило котла.

Когда последний листок погрузился в воду и обратился в пыль, комнату озарил голубоватый, как небо в погожий день, взрыв.

Зебра склонилась к котлу. Её очи будто бы опустели, а взгляд застыл на бурлящей, волшебной жидкости.

– Вижу… – забормотала она. – Вижу сокола… поле битвы… кровь… рядом с ним лежат два яблока… сокол торжествует, он победитель…

Богдан не сдержал восторженного вздоха. Сокол – это он!

Множество вопросов терзало его, но прерывать обряд Зекора настрого запрещала.

– Но вот, что это?.. предательство… предательство… ужасное, бесчестное предательство… берегись предателей!.. о… сколько крови… кровь близких друзей… но на чьих она копытах?.. снова два яблока… верь им: они честные, они не предадут… вот он, снова сокол… покаяние… он победоносно реет над полем боя, а за ним идут несметные рати битяшей… кровь… смерть… трупы… сколько трупов… сме…

Вдруг зебра запнулась и подняла взор. Её глаза округлились, будто бы она увидела нечто поистине ужасное.

Волшебство мигом развеялось, – вой ветра затих, а неровное сияние потухло.

Зекора закрыла глаза, с трудом вдохнула и рухнула оземь. Богдан стрелой бросился к ней и подхватил её безвольное тело.

– Слава Богу… – выдохнул он. – Слава Богу, живая… Сердце бьётся…

Зебра приоткрыла глаза и мягко отстранилась от Сиромахи.

– Со мной в порядке всё, Богдан. Ответ от духов тебе дан?

– Нет, Зекора. Там было всё, кровь, предательства, даже то, что я поведу вперёд какое-то войско, но не было ничегошеньки о Дарине… – уши единорога в бессилии опустились.

– Духи ответа давать не хотят, – покачала головою знахарка, – время придёт – они возвестят.

– Да, Зекора…

Поле битвы… Значит, война, о которой только и разговоров в последнее время, и правда начнётся. Кровопролитная, ужасная война. Два яблока? Что же это за два яблока? И как можно верить двум «честным» яблокам? Предательство… Но у кого же хватит духу его предать? И зачем? И что это за войско битяшей? Неужели он станет вождём всех реестровых битяшей Делькрайны? Или... или судьба приведёт его во вражеский стан? И что это за покаяние такое?

Одни вопросы, и никаких ответов.

Спрашивать у самой Зекоры? Толку в том нет, всё равно во время предсказания её разум витал в другом мире, будто бы во время сна, и она не помнила ничего.

Битяши, донельзя нагруженные мешками со всевозможными склянками, – целебными снадобьями ото многих болезней, противоядиями, сонными зельями и прочими варевами Зекоры, были готовы отправляться.

– Ну всё, Зекора, прощай, – сказал Богдан. – Спасибо тебе за всё. Передавай от меня привет Спайко. Бог знает, когда ещё свидимся… Грядёт война, и куда она заведёт меня – неизвестно.

Дракончик мирно посапывал у себя в кровати, – он сам не заметил, как задремал. Такое с ним нередко случалось.

– Привет твой дракончику я передам, – зебра горько вздохнула. – Пришёл бы конец всем этим враждам… Мужайся, Богдан, и смело иди. Прощай, – и удачи на ратном пути.

Битяши скрылись в чаще. Зекора проводила их взглядом и вернулась в дом.

– Прощай, – и удачи на ратном пути… – повторила она в задумчивости. – Ведь испытанья тебя ждут впереди.

---

Раздался оглушительный залп.

Битяши и кайруфцы грохнулись наземь. Ян и шесть пегасов помчались ввысь, в закатное небо. Буйный ветер сорвал с них шапки, завывал в ушах и трепал всклокоченные гривы.

Мимо них просвистел десяток стрел и пуль. Раздался стон, и один из пегасов с подстреленным крылом рухнул вниз, как камень, брошенный неумелой рукой.

Пегасы, точно смертоносные молнии, обрушились из багрового поднебесья на врагов. Первым же ударом поручик раскроил алмазному псу череп, другим сбил с ног битяша, а третьим выбил оружие из лап другого кайруфца.

Жолнеры отбросили бесполезные теперь самопалы, обнажили оружие, и волной мелькающей стали нахлынули на битяшей.

Завязалась ожесточённая рукопашная, – враги дрались не на жизнь, а на смерть. Смешалась в беспорядке толпа, пошли в ход зубы, копыта и твёрдые лбы. Звон клинков перемежался с боевыми кличами, воплями раненных и глухим стуком копыт.

Над жеребцами, точно столетние дубы над густыми рощами, возвышались угрюмые кайруфцы в меховых шапках. Они, вооружённые кривыми мечами, завывали, рубили и рассекали плоть что есть силы.

Застарелая ненависть освободилась, обрела очертания и со зловещим, безумным хохотом сеяла смерть над полем боя.

Когда грянули выстрелы, Искряна вскрикнула, кинулась на землю и зажмурилась. Кровь застыла у неё в жилах, а в нос ударило невыносимое зловоние дыма и смерти.

Сквозь трескотню самопалов проступили предсмертные стоны.

Это всё неправильно! Неправильно! Всё не должно быть ТАК!

– Прекратите! – закричала единорожка так, как будто это могло помочь. – Пожалуйста!!

Пуля взрыла землю рядом с её ногой. Волшебница зарыдала и поползла прочь.

Нет, она должна быть сильнее! Долг зовёт её!

Искряна попыталась совладать с собой. Еле-еле она открыла слезящиеся от страха и порохового дыма глаза и обратила к своему переполошенному разуму полный безмерного ужаса клич. Клич этот прокатился по её сознанию, тщетно силясь разыскать нужные заклинания, сплести воедино ниточки её рассудка и заставить его работать.

Раздались крики, – то помчались в атаку жолнеры. И единорожка тоже невольно повиновалась этому отчаянному порыву, вскочила на ноги и побежала вперёд.

Её рог окутало слабое лиловое сияние, и сутулый кайруфец, объятый волшебным облаком, завопил и полетел прямиком в реку. Послышался плеск, – морозная вода сомкнула свои потоки над головой алмазного пса.

Новые рыдания накатили на неё кипучей лавиной. Одна её часть кричала о спасении, о долге, о необходимости сражаться за свою жизнь, а другая – о том, как неправильно, как низко убивать, о книгах и о далёком, бесконечно далёком доме…

Рядом с её головой просвистел клинок. Искряна взвизгнула и попятилась назад, подальше от смертоносного катара. Битяш рассвирепел пуще прежнего и замахнулся вновь.

На сей раз острое лезвие ударилось об её рог, но отскочило с глухим звоном.

Единорожка, тяжело дыша, попятилась ещё. Запорожец наступал. Его морда, перекошенная от звериной ярости, горела жаждой убийства.

Но вдруг, ему в бок вонзился катар.

Время будто бы остановилось для Искряны. С ужасом наблюдала она за тем, как огонь жизни гаснет в глазах пони, как его безвольное тело падает на землю и как хлещет из раны кровь…

– Так нельзя! Остановитесь! – кричала волшебница. Шум битвы перекрывал её жалобный голос.

Её взор затуманился. Ещё немного, и она не выдержит…

Единорожка, сама того не понимая, уклонилась от ещё одного удара. Набрав в грудь воздуха, она закрыла глаза и понеслась вперёд, не разбирая дороги…

Густой запах крови и бессмысленной жестокости бил ей в ноздри. Несколько раз она споткнулась, несколько раз рядом с ней промелькнула кровожадная сталь, а один раз ей даже удалось направить заклинание…

Но она бежала, бежала со всех ног, – лишь бы только спастись, уйти из этого земного воплощения ада Дискордового, оказаться там, где нет этих стонов, этой крови и перекошенных морд…

Битяши теснили жолнеров, а из глуби леса к ним на выручку спешили новые толпы мятежников.

Веольшане сражались теперь не за победу, а из одного лишь отчаяния, как прижатые к стене хищники.

Ян же сражался наравне со всеми. Его кольчуга в нескольких местах порвалась, катар его затупился, а из раны в животе сочилась алая кровь.

Когда поручик метким ударом расправился с кайруфцем, он перевёл дух и оглянулся. Враги заполонили всё. И только рядом с ним маленькая кучка жолнеров все ещё сопротивлялась…

Вот, сражённый кривым мечом, упал первый солдат. За ним вслед и второй, и третий…

Рана взорвалась невыносимой болью.

Мир поплыл перед глазами Яна. Он моргнул и упал на землю, рядом с бездыханным трупом зарубленного битяша.

---

Петро Дорошенко, земной тёмно-красного, как кровь, окраса, бывший староста города Слупшув и полковник реестровых битяшей, а ныне – один из старшин Запорожской Вольницы, сидел за письменным столом и водил пером по пергаменту.

Его живой и изворотливый, как змея, ум, успокоился и потонул в безмятежном озере раздумий.

Вот и всё. Скоро, уже совсем скоро несметные рати битяшей и их злейших врагов – кайруфцев, двинутся на Делькрайну.

Петро, как старый запорожец, что прошёл сквозь пекло многих боёв, ненавидел алмазных псов всей душой, желал им всех возможных невзгод и несчастий.

Но теперь… теперь всё изменилось. Теперь они сдружились с этими неверными, стали с ними единой плотью и кровью, и теперь они, ведомые единой целью, поведут объединённые рати к новым победам.

Старшина не сдержался и ударил копытом по столу. Чернильница подскочила и упала на пол.

Так не должно быть!

Да, его незаурядный ум всячески одобрял решение Луны, он вовсю ратовал за замысел такого союза, но… но… нет. Так просто он этого не оставит. Иначе…

– Пан полковнык! Мы захватылы велячишку-лазутчыка!

Петро вздрогнул. Его помощник, который изрядно поднаторел в искусстве засад за свою недолгую жизнь, умел появляться внезапно, точно враг посреди ночи.

– От как? – удивился Дорошенко и откинулся на спинку стула. – Молодци! Ведите сюды этого велячишку.

Ему надо самому взглянуть на лазутчика, прежде чем рассказывать о нём кому-либо ещё. В конце концов, преимущество всегда должно быть на его стороне…

«Велячишка», бледный от ран и усталости, на шатких ногах вошёл в горницу. Сзади его подгонял кончиком копья стражник.

Старшина едва ли не подпрыгнул.

Эта морда…

Этот неистовый взгляд…

Эти усы…

Всё это он видел, и при самых странных обстоятельствах. Вернее, не совсем странных...

Дело в том, что когда-то этот пони спас ему жизнь, – перерезал, как простых свиней, разбойников, которые посягнули на его жизнь.

Если бы не он…

Поручик тоже узнал Дмитро.

– А… – горько усмехнулся он. – «Полковник битяшской хоругви Прокоп Шумейко». Как поживаете, «ваша-милость-пан-полковник?».

– Молчи, сволота! – стражник погрозил Яну копьём.

– Ян Несвижский, поручик панцирной гусарской хоругви, – улыбнулся в ответ Дмитро. – Ну и чего же ты здесь поделываешь, а?

Поручик мигом утратил всю язвительность.

– Твои холопы порубили моих солдат и напали на посольство нашей державы, – произнёс он могильным голосом. – Тем самым они нанесли оскорбление всей Велькской Республике и светлейшему князю Доминику Черешецкому, под чьей протекцией я пребываю, лично!

– Вот как, – сказал старшина. – Что ж, твой князь нам здесь не страшен. Можешь сотрясать воздух, сколько тебе угодно.

– Пры нём було письмо, пан полковнык.

– Какое письмо? Покажы! – потребовал Дмитро.

Получив искомое, он изучил надпись на конверте.

– Верховному атаману Запорожской Вольницы от светлейшего князя… – пробормотал он. – Ну-ну. Так. С этим я разберусь позже. Ты, – он кивнул стражнику, – выйди.

Битяш беспрекословно зашагал прочь.

– Персона посла неприкосновенна, – процедил сквозь зубы Ян. – А твои звери нарушили все правила дипломатии! Думаешь, тебе это с копыт сойдёт?!

– Вот что, Ян, – сказал Дмитро после недолгого молчания. – Наверное, ты считаешь меня распоследним изменником. Я тебя понимаю. Просто ты не знаешь всей правды…

– Правда? – фыркнул Ян. – Вырезать посольство – это, по-вашему, ПРАВДА?

– И вообще, мне стоило бы тебя убить, а прах развеять по ветру, – но делать я этого не буду.

– Премного благодарен, – съязвил поручик и качнулся. Силы покидали его усталое тело.

– Не буду лишь потому, – продолжал старшина, – что ты мне спас жизнь. Такого я не забываю никогда. Считай, что тебе повезло. Будь на моём месте кто-нибудь другой, он бы зарубил тебя, даже и не думая, а от Луны скрыл бы всё это…

– Зачем скрыл? – усмехнулся жёлтый пегас. – Ей что, противно слышать об убиенных послах? «Её высочество», что, не желает знать о ваших зверствах?!

– Почти что, – махнул копытом Дорошенко. – Словом, я бы отпустил тебя на все четыре стороны, – но нельзя, а не то разболтаешь всё, что здесь видел, ведь так? А мы этого ох как не хотим.

– Да тебя, твоя низость, Бог умишком не обделил.

Старшина пропустил колкость Яна мимо ушей.

– Словом, ты остаёшься здесь. И помни – тебе я умереть почём зря не позволю!

– Вот и славно.

– Эге! – кликнул старшина. – Заберите этого велячишку, укладите его на постель и перевяжите ему раны! И помните! – крикнул он вслед, – бережите его как зиницю ока, не то не поздоровыться вам!

Когда утихли шаги, Дмитро покачал головою, уселся за стол и вскрыл письмо. Прочитав его, он вскочил с места и бегом направился в соборную палату.

– Всё, – пробормотал он на ходу. – Медлить больше нельзя.

---

Искряна, подавленная и безрадостная, брела по чужому лесу.

Чудо… чудо… её спасло чудо, не иначе.

Сама не отдавая себе в том отчёта, она переставляла ноги. Одну за другой, одну за другой…

У неё в голове не осталось места или возвышенным, или светлым, или хотя бы каким-нибудь мыслям.

Грусть, тоска по родному дому, страх перед войной, что предстала пред ней во всей своей «красе», – всё это охватило её и, будто бы обратившись в озноб, трясло и колотило её слабое тело.

Единорожка всхлипнула. Предательская слеза выскользнула из её глаза, прокатилась по щеке и упала на землю…

Кап…

Плач бурным потоком нахлынул на неё. Искряна замерла на месте.

Всхлип… всхлип…

Волшебница, будучи больше не в силах сдержать рыданий, легла на землю.

Всё равно умирать.

И Искряна зарыдала… она рыдала долго, очень долго. Весь ужас, весь ворох страшнейших переживаний навалился на неё непосильным грузом, – и теперь она, наконец, могла сбавить его тяжесть.

А ночное небо, как нарочно, взирало на неё сверху и не проявляло ни капли сострадания. Чистое и ясное, оно освещало землю, искрилось сотнями тысяч ярких звёзд.

Как будто бы оно не знало, какие ужасы творились под его покровом. Как будто бы ему не было никакого дела до юной единорожки, такой маленькой перед лицом всей жестокости мира.

Она просто хотела домой.

Рыдания не прекращались, а только нарастали. Сквозь безудержные и неистощимые слёзы она увидела, как рядом с ней приземлилась и крикнула сова:

– Пугу?

Искряна посмотрела на сову. Какое беспечное, невинное создание…

– Пугу!

Единорожка робко всхлипнула. Слёзы слегка унялись. Сова уставилась на неё своими жёлтыми и большими, как два круглых солнца, глазами.

– Пугу!

Как утопающий к соломинке, протянула она копыта к сове.

Но нет, та отстранилась и упорхнула прочь.

– Пугу! – крикнула она на прощание.

Воздух был чист и свеж, – таким воздухом хотелось упиваться, как хорошим напитком. Повсюду с тихим, тонким писком витали стайки комаров. В кустах прошмыгнула мышь. Подул ветер.

Ночной лес молчал, и только отчаянные рыдания нарушали торжественную тишину.

---

Ян лежал на лежанке, укрытый грубо выделанной овчиной.

Рассудок его час от часу мутился всё более и более. Рана давала о себе знать болезненными укусами боли.

– Анджей… – бормотал он в бреду. – Анджей, подай-ка сюда бинтов и перевяжи мне рану… Анджей… Анджей, куда ты там запропастился? Анджей!

…Но, не было рядом Анджея. Сейчас он плыл на утлой лодочке в сторону Чигривилля…

– Панна… панна Земирежская… – вспомнил он. – Будьте… будьте осторожны…

Вдруг ему вспомнилась чья-то мордочка. Такая радостная, такая добрая, с весёлыми глазами и невинной улыбкой.

– Дарина! – крикнул он. – Дарина! Дарина, где же ты? Ненаглядная моя, драгоценная!..

На улице раздалось какое-то шевеление. Краем уха, тем самым краем, который мог ещё внимать и слушать, он уловил снаружи крики.

– Панове! – надрывался кто-то. – Панове-товариство!

– Чого тобе? – ответил грубый голос. – Не видиш, дурень, спять все?

– Вийна, панове! ВИЙНА!!

Раздались хлопки дверей.

– Що ты такое мелеш? – отвечали ему. – Какая така вийна, мы еще не выступаемо!

– Велячишки на нас идуть! – кричал голос. – Коронный гетьман собрав вийсько и поклявся лычно зарубаты Луну! С ным висим тысяч вийська, грыфоны, пушкы, гусары, драгуны! Боже мий!

Все примолкли. Неужто и правда война?

Вдалеке, на другой улице раздались крики:

– Вийна, братци, вийна!

Им вторили на ещё одной улице.

– Вийна! Бей, хто в Бога вируеть!

Вся Вольница Запорожская очнулась ото сна. Слух о войне прокатился по деревянным домам, смёл битяшей с постелей и перенёс их на улицу.

– Вийна! Вийна! – кричали все.

Поручика окутывала пелена тумана. Он задыхался. Мысли его перемешались, перед глазами пролетали смутные образы… За улыбающейся Дариной последовали спорящие братья Литевско, за ними вышла жеманная Рарита Досколович, потом мелькнул насмехающийся Петро Дорошенко, и наконец, образ черногривого единорога, Богдана Сиромахи, заполонил собой всё и породил необъятную черноту.

Сквозь мглу забытья он слышал, как радуются, как палят из самопалов битяши.

– Вийна! Вийна! Прогонемо клятых панив и жолнирив! Смерть им! Вийна!

А потом пришла тьма. Безбрежная и глубокая, как синее море-океан.

Следующая часть