Нортляндские записи.

Дневник капитана Макса. Запись первая

"Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть".

М. А. Булгаков

Кого-то забыли, кого-то нашли, все это под аккомпанемент падающей листвы. Настигает нелепое чувство, будто ты, как Икар, падая с небес, оказываешься мертвым, еще не долетев до грешного чернозема. Будто кто-то внизу, показывая пальцем на твой хилый заведомо трупик, кричит, возвещая всех вокруг о надвигающемся коротком, но, безусловно, запоминающемся шоу. И от этого становится на душе так погано, так пошло, будто мягкую перину в кровати заменили бетонной плитой, о которую ты бьешься каждый божий день, пытаясь поудобнее устроиться в этом мирке. Все это давит, иронизирует над тобой, заставляет верить, что ты в массе таких же Икаров, просто лишняя точка в небе, которая скоро перестанет маячить на горизонте. И плевать простому люду, улетишь ты в далекие края, обретая силу божества, творящего миры по своей очевидной глупости, или разобьешься о воды холодных северных морей на глазах у тысяч.
Если есть в этом мире хоть одна сила, которая смотрит на нас, отчаянно копошащихся муравьев, сверху, то она, в момент, когда я потерял все, наверное, вышла покурить. Я не виню ее, наверное, у нее тоже голова болит по множеству проблем.

Во мне просыпалось желание жить
В первый день осени,
Но завтра нас просто может не быть
Под этими звёздами.
О ком-то забыли, кого-то нашли,
Кого-то мы бросили,
Но я выбираю любовь
В первый день осени.

Ай-ай-ай, жизнь, ты сволочь. Нелепо так бросать сотни существ на произвол судьбы. Глупо советоваться только с политиканским начальством оных. И, в общем-то, в крайней степени бессмысленно вообще разговаривать с живым существом, для которого выражение «Мое мнение зависит от того, сколько вы мне заплатите» принято за аксиому. Ничего не имею против денег, деньги сами по себе офигенны, особенно когда их много, но они развращают. Я деньгами крупными не обладал в жизни ни разу, так что могу сказать с гордостью — я никогда не брал взяток. Возможно, потому что не предлагали...
Даже сейчас, когда жизнь приняла для меня вкус более пикантный, стало от нее сильно пахнуть паприкой, деньги все еще оставались довольно щепетильным вопросом. Но политическая обстановка играла в этом на стороне меня и моих пони. Мы бывали в городах слишком редко, чтобы вообще задаваться вопросом капиталов и их вкладывания в развлечения. На еду деньги тратить было бы глупо, когда за тобой тянутся обозы, ломящиеся от продуктов. Увы, я до сих пор не приноровился есть траву.
В последний раз я открывал амбарную тетрадь, которая стала домом для моих мыслей, около трех недель назад. Очень печально, но у меня просто не оставалось времени, чтобы вписать на накрахмаленные странички хотя бы пару слов. Только сегодня я вдруг заметил, что мне срочно нужно вылить все переживания посредством мелкой писанины и множества клякс. Старая тетрадь закончилась, а я даже об этом не вспомнил. Ее пришлось положить в сундук к остальным, дабы не занимала места. А сундук, как в сказке, сложить в обоз. А обоз сейчас черт знает где, я его уже пару дней не видел. Так что, используя подручные материалы, утянул у бригадного командира, майора Гено, пони с французским акцентом и миллионом странностей, четыре листа бумаги. Потом вложу в новый альбом, когда представится случай его купить.
Итак, что же нового произошло за время, вроде бы небольшое? А многое, скажу я.
Во-первых, худшие опасения и мои, и Эдди, и еще кучи народа, оправдались. Головастые ребята из штаба все-таки умудрились подписать пресловутый указ, о котором так много споров шумело по всей Нортляндии.
Спасибо матушке-жизни, она так уверенно вбивала нам в головы мысли, что все вокруг нас напоминает кучу сгнивающего компоста, что мы перестали огорчаться и говорить, воздевая к небу руки и копыта, «Господи, за что!».
«Не верь союзникам. Союзники — сволочи».
Ночь была тихая и, кажется, абсолютно мертвая, когда вроде бы огромное войско Экспедиционного корпуса, с виду непобедимое, как цепь танков, было безжалостно покоцано, разрезано, вспорото по швам, превратившись из дорогого и нового пальто в кучу тряпок, место которым нашлось в дальнем углу чулана. Так получилось. Так просто получилось, и никаких объяснений. Объяснения — просто сотрясание воздуха. Так, прикрываясь лютейшим деспотизмом «военного времени», в палатку, стоящую на окраине маленького поселения Вече, ворвался майор Гено.
Что касается Гено, я отношусь к нему с глубоким почтением. В нем, вот черт, сочетались одновременно манеры Шарля де Голля, горячее, местами даже слишком, бесшабашное сердце Жукова и просто безответственный героизм, как у Най-Турса. Что касается его внешности, ну и просто отличительных черт, врезавшихся мне в память, стоит отметить несколько оных. Но обо всем по порядку.
Сегодня, седьмого дня, как за скалистыми горами спряталось солнце, ставя нас, иностранцев, перед фактом начала полярной ночи, моему расчету, можно сказать, с самого раннего утра, было выдано предписание немедленно покинуть лагерь Экспедиционного корпуса, раскинувшийся на окраинах близ городского поселения Вече, погрузиться в санитарный поезд, и отправиться обратно в «Кедр», к морю. Это не может не радовать меня и моих ребят, очевидно, мы едем получать новое снаряжение, которым корпус уже давно дразнят. Бедноваты мы для такой ситуации.
Все-таки, в планах командования не было такого глубоко продвижения вглубь морозного континента, так что все мы, несколько тысяч солдат, оказались в ситуации щекотливой. Край все-таки морозный, и если, спускаясь с трапа у крепости «Кедр», почти месяц назад, все мы чувствовали на себе прикосновения легкого весеннего солнца, а сейчас, за множество километров от морского порта, за двумя грядами высоких острых гор, да еще и во время полярной ночи, было откровенно зябко. Форма Экспедиционного корпуса, коричневая, отороченная мехом, казалась сейчас просто смешной и нелепой, мои сослуживцы выкупали у местных жителей их одежду. Им хорошо, а я так и продолжал мерзнуть в легкой пехотной форме, греясь глупой надеждой, что скоро смогу вернуться в «Кедр», где меня на складе, в ячейке Р-54-бис, ждет теплое черное пальто.
И это если говорить только об униформе. Что касается оружия, а оно, безусловно, на поле боя достаточно важно, его у нас был категорически мало. Мой расчет, состоящий из девяти достаточно молодых пони, веселых, но временами совершенно безрассудных, тащил на себе по сомнительным дорогам Нортляндии два пулемета, отдаленно напоминающих систему Гатлинга, которую я видел у себя на дальней Родине. Лафеты у пулеметов были тяжелые, с огромными колесами, что не помогало, а скорее мешало на дороге. Не говоря уже о том, что за собой приходилось тащить еще и дополнительно повозку с патронами — всего три деревянных ящика, окрашенных в зеленый цвет, в которых, между слоями промасленной бумаги, лежали тряпичные ленты, в «кармашках» которых расположились патроны с картонными гильзочками. Такой пулемет лично мне казался просто ужасно неудобным, и было у меня на то несколько вполне объективных причин. Во-первых, все-таки система этого самого пулемета рассчитывалась на пони, но никак не на меня. Поэтому о классической схеме таких пулеметов, как я видел в своем мире, придется забыть.
За бронещитком внушительных размеров, у основания пулемета, среди десятка пружинок, каких-то отверстий, штанги упреждения, нашли себе пристанище две деревянные ручки, которые полагалось держать крепкими лошадиными зубами, и что вроде уздечки, которая закреплялась во рту у наводчика. Стрельба из пулемета, как в очень старые и крайне, блин, добрые времена, велась при помощи целой оравы боевых единиц: кто-то наблюдал за противником, давал указания по упреждению и просто командовал, кто-то подносил патроны, кто-то наводил, а кто-то помогал, держа на копытах пулеметную ленту, что в замке не застопорило патрон. Но все равно, стрелять из этой штуки крайне сложно.
Шаг первый — развертка. Пулемет (в моем случае, два пулемета, которые в штабе именуют «огневой парой») выставляется на позиции. Группа развертывается за бронещитком, командир расчета (я, ваш покорный слуга), выбирает цель для огня, вымеряет дальность и расстояние. Дает данные и команды. В это время наводчика пристегивают к этой чудовищной уздечке, которой он направляет ствол. Помощник наводчика хватает в зубы первую ручку, и начинает ее неистово вращать по часовой стрелке, пока внутри разгонного механизма не звякнет звоночек. Сомневаюсь, что этот писк можно услышать на поле боя. Но так или иначе, звонок оповещает, что пружина затянута до упора. К пулемету подносятся патроны, либо обычные, либо трассеры, по выбору опять-таки командира. Ящики открываются, лента осторожно закрепляется в замке, помощник наводчика хватается за другую ручку, дергает ее на себя, будто играя в автомат, тем самым загоняя первый патрончик в паз. Цельсь... Огонь! Наводчик тянет на себя уздечку, пружина раскручивает стволы, при этой втягивая ленту. Происходит выстрел. Завода пружины, теоретически, должно хватать для расстрела одной ленты, но там есть свои нюансы...
Собственно, из всего оружия, которое хвалебное командование выдало моему расчету, это все. Винтовки? Пистолеты? Сабли? Перебьетесь, поставили пулеметы, дали огонь. А если подпустили противника к себе близко, то все.
Положение дел, таким образом, было достаточно проблематичное.
Итак, на чем это я остановился...
И вот, уже этим днем, весь мой расчет погрузился в санитарный поезд, на котором в «Кедр» доставляли раненых. Раненых было немного, так что расположились мы с комфортом, насколько это возможно в вагоне, который пропах спиртом и запекшейся кровью. Кажется, где-то витал и тяжелый, сладковатый аромат, но я пытался к нему не прислушиваться.
Поезд отправился с опозданием, пришла весть о разрушении полотна в районе горы Камеш, что южнее Вече на добрую сотню миль. Пока железнодорожный батальон срочно менял неожиданный срез двух метром стали, в вагоне стало достаточно душно. Открывать окна и выходит категорически запретили, да я и не собирался. Пользуясь задержкой, с передовой подвезли еще около десятка лежачих.
А передовая у нас везде. Фронт на все триста шестьдесят градусов, чтоб его. Весь этот конфликт более всего напоминает мне партизанскую войну с оккупантами, где оккупантами, несомненно, выступаем мы. Местное население можно разделить на два лагеря: Неуры, в основном, живущие на побережье, лояльные к чужакам, и многочисленные варварские племена кочевников с севера, волнами наступающие к берегам северных морей. Вот эти ребята шутить не любят, и хотя их технологический и социальный прогресс до сих пор находится в неразвитом состоянии, это не значит, что их копья от этого менее острые, рогатины менее опасные, а булавы менее тяжелые. Ни в коем случае!
Наконец, когда на горизонте закурился дымок костровой почты, состав, зеленый, как отожравшаяся гусеница, потянулся по рельсам. Колеса мерно застучали по железному настилу, что располагало, наконец, к спокойному и уравновешенному отдыху. Стало прохладнее, но санитары затопили печку. Тепло удушающее медленно сменилось теплом дурманящим, легким. Хотелось вытянуть ноги на полке, покрытой лежалым сеном, зевнуть, да и заснуть к черту. Но вместо этого я прислушался к тому, как судачили на нижней полке девять моих ребят. Мне стыдно, я даже не помню из имен, и различаю их только по званиям и нашивкам на их форме. Но пока что этого хватало. Знал я только Эда, моего помощника, который стоял на втором пулемете расчета. Но тут своя история.
— А вы уидели? — спросил рядовой, который подносил патроны к второму орудию, с акцентом. — Уидели? Энто шеж, нас теперь всех вооружат? Уидели, кто поезд охраняет?
— И кто же? — спросил скептически настроенный Эдмунд
— Солдаты! — совершенно по-детски ответил рядовой, хотя и сам солдатом был. И потом шепотом добавил — у шинэлях! С уинтоуками! Что же будить теперь.
Кажется, он был напуган. С чего бы?
— И что, что в шинелях. И с винтовками. Хорошо же это! Значит, сейчас съездим, получим для корпуса винтовки. И в шинелях теплее будет!
— Нэээ, — протянул харизматичный штык-юнкер, мой наводчик — Раз тепло одевают, раз оружие дают, значит, дальше пойдем. На север. А вдруг заставят Старую Медь брать? Что тогда? Поляжем...
Тут он тихо вскрикнул, Эд ему шикнул:
— Молчи, дурак.
Я до последнего не шевелился, прикидываясь, что сплю. Но, по сути дела, рядовой и штык-юнкер правы, а Эдмунд зря их пинает. Если штаб сподобился выдать войскам теплое обмундирование и огнестрельное оружие, которого мы не имели с самого начала командировки, значит, дело пахнет керосином. Значит, пехота уже с саблями не повоюет.
Видели бы вы, как смотрится пони, к которому на седло цепляют саблю и подсумки. Это зрелище угрожающее. Если бы в Экспедиционном корпусе были единороги и пегасы, думаю, вопрос с вооружением был бы менее остер. Но в Камелу, откуда Корпус берет свое начало, набор идет только из земных пони. Такова традиция. Да и местные племена почему-то преимущественно не имеют ни рога, ни крыльев.
Гремят колеса.
Без пулеметов, оставшихся в Вече, было как-то одиноко и беспомощно. Я постоянно хватался за карман утепленной куртки, проверяя, не потерял ли я документы. Но, натыкаясь на портсигар, в котором лежал военный билет и несколько ассигнаций достаточного крупного номинала, я успокаивался.
Через час поезд, гудя, встал у полустанка. Я решился выйти на свежий воздух перекурить.
Рядовой был прав. Выходя в тамбур, где было ощутимо прохладнее, мне довелось увидеть тех, кто охранял поезд. Железнодорожники, державшие под контролем единственную на всей территории Нортляндии железнодорожную ветку от «Кедра» до Вече, действительно, прибарахлились.
Шинели, черные, ворсистые, зауженные к ногам, закрывающие круп так, что не было видно пышных хвостов, в них пони казались похожими на абажуры. На голове что-то отдаленно похожее на папаху с козырьком, а не как у нас, кепка с матерчатым ниспадающим задом, как у солдат Иностранного легиона. Винтовки казались нелепыми и устрашающими.
Деревянная основа, железный длинный вороненый ствол, торчащий над папахой пони, превращал его в маленький танк. Сама конструкция крепилась на спину, откуда свисали многочисленные подсумки. Как из них что-то доставать в бою, я не ведаю. Хотя, с другой стороны, это человек приспособлен к тому, чтобы убивать. Для пони это, ну никак не естественно.
Винтовка была однозарядная, но заряжалась с казенной части, я явственно видел на уровне спины затвор с недлинной ручкой, как у трехлинейки. Нет, винтовка Мосина не лучший пример. Скорее тут приходит на ум винтовка Бердана, у которой какой-то садист обрезал приклад за ненадобностью.
Спрашивать, как пони собирается перезаряжать винтовку во время боя, я не решился, хотя вопрос и стоял довольно остро. Неужели, ему должен помогать товарищ? Да, физиология пони явно не предназначена для стрельбы из неавтоматического вооружения.
Я несколько минут чиркал спичкой, безрезультатно пытаясь зажечь слабый огонек, но мне абсолютно не везло. Когда, уже вроде бы получилась, когда серную головку спички обдала искра, вдали несколько раз гулко что-то разорвалось. И спичку я благополучно выронил.
Это еще что такое? Я ближе подошел к двери, чтобы выглянуть туда, но пони в шинели меня оттеснил назад:
— Не положено. Техническая стоянка.
Но я удачно извернулся, ухватившись рукой за проем, и смог выглянуть из вагона, где лежала седая степь.
Рядом с железным полотном, насколько хватало глаз, мельтешила серая толпа. Пони везде, будто волны какого-то шерстяного моря, вооруженные, одетые в шинели, сосредоточенные. Вдали бухало, все чаще и чаще, и я уже стал отлично понимать, что это утюжат лес, лежащий вдали, старые пушки. Вперед маршировали стройные серые колонны. И это, видимо, продолжалось уже давно, потому что к открытой двери нашего вагона потянулись носилки с ранеными:
— Куды! — на русском языке крикнул охранник, я даже удивился его знанию языка. — А ну отсюды! Вагон штабной! В другие грузите!
В общем-то, что я удивляюсь. Может, Неур, призванный в корпус из Нортляндии. Тут славянские языки моего мира в ходу.
Отвлекшись на санитаров, которые упорно пытались вгрузить в вагон парочку раненых, я выскочил из вагона на рыхловатый снег. Лихорадочно искал в море шинелей погоны, и, наконец, нашел:
Я представился штабс-лейтенанту по всей форме, включая звание и номер части. При чем по-русски. Спросил, что проиходит.
— Оу, пане капитан! Штабс-лейтенант Юшкович! — заговорил со мной на суржике пони — Трэтий национальный! Проводится опэрация, выбиваем из лэса сэвэрян. Не сумневайтися! Усе по плану!
— Тогда зачем эшелон встал?
— Раненых погрузить, — невозмутимо ответил лейтенант. Я только махнул рукой, и отправился обратно в вагон.
Национальный батальон. Вон оно как. Мне льстит, конечно, что они говорят на моем языке, но черт их разберет, что это за союзнички. Всякое бывает.
На входе в вагон, пони-конвоир язвительно заметил:
— Пане капитан, виж не местный. У вас нашивка Экспедиционная!
Это да. У меня на груди есть нашивка с тремя золотыми звездами — знак иностранного корпуса Камелу.
— И что?
— А як жеш вы так по нашему?
— А... — я махнул рукой — с детства учил. Другого выбора не было.
Поезд рывком тронулся. Я, наконец, закурил.
Пушки все гремели и гремели.

И вот, через несколько дней после возвращения моего расчета в Вече, после того как всем были выданы теплые шинели и винтовки, в штабную палатку, где я дежурил у сейфа с документацией, ворвался майор Гено. Он так громко гаркнул, что я проснулся, хотя до этого тихо и мирно спал, опустив голову на какую-то очень мягкую и толстую папку документов. Винтовка, с которой я так намучался, объясняя оружейникам корпуса, как должен выглядеть приклад, одиноко стояла у входа.
Так что я получил сразу кучу разносов. Мол, на посту я спал, винтовка у меня черте где, шинель у меня не застегнута и выгляжу я, видите ли, не так. То, что у меня винтовка не заряжена, а подсумок с патронами валяется в казарме, я скромно умолчал.
Но не это волновало майора, далеко не это.
— Все пропало, капитан! — закричал он, расставляя ударения в словах так дико, что мне захотелось засмеяться — Только что пришло! Пришло из «Кедра»! Эти штабные крысы черте что о себе возомнили! А мне как быть? Мне что, весь гарнизон под ружье поднять и всю Нортляндию взять? Может мне еще в Камелу слетать и сделать этой штабной сволочи чашечку кофе? Да я! Да я!
Он не договорил, только кивнул вихрастой головой, роняя на пол фуражку. Кажется, сама обреченность появилась в его неунывающих глазах.
— Капитан Макс, трубите подъем. Чтобы через полчаса вся ударная часть моей роты была готова к маршу.
Я козырнул, и уже было собирался идти, как майор дополнил:
— Макс, и еще, зарядите винтовку. У нее затвор открыт. Что-то вы сегодня вовсе несобранный.
Я схватил берданку и вывалился из отапливаемой палатки на улицу.
Бежать до соседнего барака, построенного наспех из досок, недалеко, но утомительно. Полярная ночь диктует суровые законы, я увязал в сугробах по щиколотку, опираясь на винтовку, как на костыль. У входа дежурили, поэтому я просто передал приказ о побудке, а сам направился к себе, вглубь барака, там, рядом с моей койкой, старой, продавленной, остались мои единственные вещи. Их немного...
В старый вещмешок из трухлявой тумбочки отправился маленький альбом с моими рисунками, два карандаша и перо, маленькая бутыль черных чернил. Последней в мешок с огромным усилием отправилась измятая шляпа. Надо бы ее отгладить, когда будет время. А пока пусть побудет там. Хотя и раздувает она вещмешок прилично.
Трубил горн на построение.
Через пятнадцать минут мой расчет был полностью подготовлен, пулеметы выкачены из арсенала, я сподобился зарядить винтовку, повесить на себя подсумки и даже насыпать в карманы шинели побольше патронов. Все это отдавало водевилем.
Майор Гено так к роте и не вышел. Его адъютант громко, во всеуслышание, объявил, что рота майора, по приказу Верховного штаба, перенаправляется в Отголосок. Семьдесят четыре километра на север по разбитой дороге.
Выходили мы немедленно. Стройные колонны, ночью, в свете газовых фонарей, как юнкера из «Белой гвардии», уходили в темноту, туда, где вдали чернел чужой, недоверчивый лес. Среди них был и я, в шинели и с винтовкой. Не ради этого я учился в институте...
За колоннами тянулись вереницы обозов. Вдали подал голос визгливый паровоз. С платформ скатились артиллерийские орудия. Два моих пулемета, тяжимые

моими же бойцами, плелись в хвосте. Медленные. Неповоротливые. И было что-то страшное в этой смертоносной силе, которая двигалась вперед, на север, возвещая всему миру, что Север отныне принадлежит вовсе не народам местным, но пришлым. Будто доказательство теории Дарвина, доказательство того, что не только биология, но и социум, подвержены этому ужасу, ужасу смерти и войны.
В ящике спокойно лежат промасленные пулеметные ленты. В берданке у меня за плечом покоится одинокий патрончик. Неужели его придется выстрелить? Это не солью в лицо федерала, это по-настоящему.
Не мы такие, жизнь такая.