Влекомые роком
Пролог
«The light and the darkness – come between us»
(«Свет и тьма – пролегли между нами»)
Annihilator, «In the blood» («В крови»)
«We all know
We all know, no need to remind us
We all know
We all know, but won't connect the dots
We all know
We all know, locked away inside us
We are dying for tomorrow, we are living for today»
(«Знаем все,
Знаем все, не напоминай нам
Знаем все,
Знаем все, обдумать не спешим
Знаем все,
Знаем все, гоним глубже в память
Мы умрём когда-то завтра,
Но ведь живы мы сейчас»)
Ayreon, «Connect the dots» («Соединяя точки»)
Вселенная непредставимо огромна и столь же прекрасна – говорю вам как знаток немалой её части. Но когда шагаешь через множество миров, со скукой глядя вокруг себя, это как-то не замечается: то там, то сям что-то крутится, клубится, вспыхивает, нарождается в утробе мироздания, закаляется в горниле реальности, умирает в корчах... Красо́ты присутствуют, и в другое время ты с удовольствием воздал бы им должное, но твоя целеустремлённая деловитость обычно не позволяет насладиться ими. Мураши-смертные сбиваются в стаи и азартно бегают друг за другом, от тебя или за тобой – только и следи, как бы не прихлопнуть их подошвой. Заденешь что-нибудь ненароком – возможно, увидишь красочный взрыв или другую зрелищную катастрофу. Но в остальном твоя поступь исполнена рутины и обыденности: прибыл, осторожно пошарил кругом себя, пока не нашёл «место силы», заученным жестом открыл портал и шагнул в новую реальность, внутрь следующего пузырька в пене вселенной. Иногда, для разнообразия, можешь прокатиться туда на всеразрушающем смерче, пролиться где-нибудь огненным дождём или подняться из тёмного кружения парящих гор новорождённым пиком. Впрочем, и такое быстро надоедает.
Иное дело – если тебя преследуют. Ещё хуже – когда преследуют силы, бо́льшие, чем ты сам. Это – беда...
Делать нечего – бегу, спасаюсь. Загребаю лапами зелёные сумерки, стряхиваю на землю колючее крошево зарниц, развожу в стороны стаи комет – не мешать, хвостатые! Останавливаюсь и слушаю: как там мои преследователи? Шебуршат на отдалении, Тартар их забери!
«Остановись и покорись!»
А вот – щазз!
Крушу многослойную завесу из ржавых металлических ферм, протыкаю собой семью семь пластиковых небес, хватаюсь за тугую пружину «волчка» из вложенных друг в друга мирков. Закружим и отпустим – пускай путается под ногами у охотников за мной! Вжик, вжик, вж-ж-жик! Лечу далеко-далеко и опять слушаю погоню: топают где-то, заразы, аж звёзды трясутся!
«Не утяжеляй свою участь!»
Как страшно! Прибавите к возу моих проступков маленькую тележку? Ой, боюсь-боюсь-боюсь!
Являюсь чернее ночи в страну вечных снегов, яростной пургой пролетаю над тёмной безвидностью лавовых полей, бесплотным разбиваюсь об исполинские скалы, тяжёлым камнем обрушиваюсь на дно миров, лишённых тверди… Реальность пружинит подо мной, точно матрац. Я подскакиваю, как мячик, возношусь выше всех горизонтов и снова превращаюсь в одно большое ухо: те, кто твёрдо вознамерился изловить меня, ещё не рядом, но уже свищут с чёрных небес, невидимыми стервятниками кружат в вышине. Виток, другой – и окажутся здесь. Но пока они в пути, нырну-ка я поглубже. Пускай ищут меня в бездонном омуте миров.
«Не заставляй нас гневаться!»
Иначе что? Вы в ярости раздавите какой-нибудь мирок, а потом взвалите на меня ещё и это? Лицемеры!
Занавеси из саванов расходятся передо мной, открывая бескрайнее кладбище. Земли не видно под слоем выбеленных костей, повсюду высятся чьи-то исполинские остовы. Стаи воющих призраков рассекают небеса. Ветер шепчет заупокойную, время от времени переходя на рёв. Неуютно здесь, прочь отсюда! Встречать посланников Судьбы на этом погосте – нет, увольте!
«Стой, негодяй!» – гремит почти над самым ухом.
Вот уже и негодяй! Как будто вы, честнейших правил ду́хи, за время своего существования наворотили меньше моего! Ох, едва ли!
Но деваться некуда – замедляю свой бег-полёт и вскоре стою-вишу один-одинёшенек среди иллюзорных декораций в ожидании последнего акта нашего спектакля, наблюдая с улыбкой, как прибывает труппа. Подходите, актёришки, не стесняйтесь! У вас всё готово? Не всё? Что, плохо отрепетированы выспренные речи? Пустяки! Ну, хотя бы клинки смазаны ядом? И то хорошо – не заскучаем.
Кто-то из «гончих» – сущность несильная, но быстрая и ловкая – с разгону чуть не прошивает меня, но, промахнувшись, мгновенно разворачивается и нападает снова, стремясь пребольно куснуть. Ха-ха, всё равно промазал, прыткий клевретик! Ты шустёр, но мы шустрее – сами изрядно насобачились! Н-на тебе пинка под зад – и лети себе дальше кувырком! Творец даст – у границ Тартара остановишься! Ну, кто на новенького?
Вот ещё один прихвостень – огромный, как горный хребет, и такой же бесформенный, подкатывается ко мне, размахивая кулаками величиной с небольшую планету. Этому увальню – особый почёт! Привечу от всей души! Изящным движением отклоняюсь чуть в сторону. Инерция проносит его мимо меня – уже не целым, а распадающимся на куски. Браво мне! Кого ещё уважить?
Следующий «клиент» много интереснее других своих товарищей. Таких я ещё не видел: заполняющая всё обозримое пространство капе́ль – но не понять, что источает её; разлитая кругом роса – без намёка на прохладное утро; шумящий в радиодиапазоне дождь – но не видно ни туч, ни туманности. Впрочем, передо мной не вода или иное вещество, а капли чистой Силы – жгучие, словно кислота. Что ж, мой ход: урагана не желаете? Размечем капли по всей обозримой Вселенной – никогда теперь вам не собраться воедино! Готово! Прощай, о бесформенный!
Преследователи идут по звёздам и туманностям: топ-топ, чап-чап, хрясь-хрясь. Многие светочи не выдерживают тяжести шагов и гаснут, пространство кривится сотнями сощуренных глаз, в которых зияет непроглядная чернота событийного горизонта. Сильны ребята, уважаю!
Что я вижу? Ещё один слуга могучих отчего-то решил, что может тягаться со мной! Видать, не робкого десятка! Какие фокусы он приготовил? Какие тенета расставил? Ба, да я угадал! Он – что паук: сеть его протяжённа и липка́. Стеснённый в своих движениях, я вынужден потратить немного времени, чтобы решить, каким способом следует из неё выпутываться. А, чего тут думать – жечь надо! Тлеющие клочья опадают с меня, как ветхие одежды. Без своих тенет мой противник быстро пополняет когорту побеждённых.
Но как ни ловок я, скоро приходит и мой черёд бедовать: хитроумный кур всё-таки попадает в ощип космических масштабов. Описывать мои ощущения бесполезно. Можно сказать, что я обожрался звёзд, словно пельмешек, а они не пришлись по нраву моим внутренностям. Фи, какое приземлённое описание! Но замечу, что вышло оно довольно метким при всей своей неточности.
…Удачливые охотники не преминули отвести на мне душу. Покрутили, повертели, помяли в меру своей невеликой фантазии... Повозили мордой об дно вселенской тюремной ямы, дабы вкусил праха, и успокоились. Потом выдернули из первозданной тьмы на всеобщее обозрение и незамедлительно принялись зачитывать список прегрешений, давая мне повод напыжиться и сиять от удовольствия перед зрителями: учитесь, пока я окончательно не развоплощён, лебезивые трусишки! Вас всех скопом не хватит, чтобы провернуть и половину моих эпических затей!
Приговор лился и лился пространной эпитафией в мёртвый эфир, строчка за строчкой ложился на скрижали погибших миров, убаюкивающе разносился в бескрайнем пространстве, как молитва, как бесконечный гимн покорных Судьбе… Но задремать под монотонный глас мне не давали, то и дело требовательно вопрошая: «Совершал?» Совершал, как Творец свят, ей-ей, совершал! На все вопросы я отвечал утвердительно, ибо по натуре не мелочен, а сам держал в уме, что какие-нибудь чуткие смертные обязательно всё подслушают и будут дивиться моей былой изобретательности! Эти мысли утешали и смешили меня; под конец я хохотал, а высокому судилищу нечего было на это возразить, оставалось лишь скорее кончать свою бессильную обвинительную литанию…
Проснулся, привстал на жёстком ложе, потряс гудящей головой. Вот что бывает, когда за обедом обожрёшься забродивших фруктов и завалишься после этого дремать. Понимаю, конечно, что в таком виде они – подлинный деликатес, но, как говорится, чему возрадовалось брюхо, тем удручилась голова. Расплата за нарушенный порядок известна: ни с того ни с сего мне приснилось такое, чего я не вспоминал уже несколько веков.
Ещё страннее просыпаться в тот редкий момент, когда солнца светят в окна с противоположных сторон, сплетая из лучей фантастическую ажурную сеть. Нигде больше такого не видел. Картина завораживающе красива, но с её помощью я лишь сильнее понимаю отличие этого дня от других. Что-то проскользнуло мимо моего внимания утром и усыпило давно устоявшуюся привычку следовать дневному распорядку. Эх, разучился ты, приятель, за столько веков читать знаки в стихийных доменах и тонких мирах! Не подводит только утробный глас предчувствия, а его сложно не услышать. Или это в животе бурчит? Спросонья и не поймёшь… Что ж, придётся послушать астрал и понюхать Пути – не наследил ли кто?
Но, как назло, я совсем не жажду проницать дебри запутанных Путей, а хочу без напряжения скользить в надмировом океане. Мне б найти ту струну мироздания, что ответственна за созидание… Желаю двигаться поэтически гладко, подобно строфам, ложащимся на бумагу в минуты вдохновения. Что ж, смажем астральные «лыжи» да покатимся вдаль оглядывать пространства, когда-то всецело мне принадлежавшие.
Отпускаю сознание в свободный полёт меж мириадами миров-сфер, где по привычке отмечаю ключевые, с неудовольствием миную «затемнённые», отмеченные тлетворной печатью Тартара, со вздохом провожаю взглядом цепочки «мёртвых» реальностей, не годящихся даже для перерождения в инфернальные анклавы. Слишком уж много стало в последние столетия погибших миров… Почти физически чувствую боль этих утрат. Неожиданно понимаю: соболезнование – новое для меня чувство.
Перевожу восприятие в поле вероятностей – область, где безраздельно властвует Судьба. Здесь всё словно заполнено полупрозрачной ватой: плотные канаты свершившихся судеб прихотливо переплетены со своими иллюзорными волокнами-спутниками; мерцающие вспышки поворотных событий то тут, то там порождают плотные комли, из которых начинают тянуться новые ветви-корни чьих-то будущих свершений, великих и не очень, по мере роста покрываясь тонкими гифами «паразитных» вероятностных влияний. Моё внимание привлекает особенно ярко сверкнувший всплеск нового пучка событий: в одном из ключевых миров, что ещё вчера – по космическим меркам – едва не сделался очередной вотчиной демонов, затеплилась новая жизнь. Это одна их тех искр, которая при удачном стечении обстоятельств сможет раздувать нешуточные пожары – в прямом и переносном смысле, закручивать вокруг себя эпохальные события, стягивать фибры мироздания в тугие жгуты, повелевать переменчивым взаимодействием многих сопредельных миров и пространств… Но только в том случае, если это существо выживет и осознает свою роль, ведь внимание к нему также будет особым – и не только со стороны смертных… Мне неожиданно хочется проследить за судьбой этой искорки, и я делаю пометку в памяти. Не торопясь, покидаю вышние сферы, возвращаюсь в привычное смертное тело, оглядываю залитую солнечными лучами комнату и, потратив немного времени на успокоение мыслей, ухожу в первую на сегодня медитацию.
Часть первая. «Случайность рождения». Глава 1
«Welcome home, it's been too long, we've missed you
Welcome home, we've opened up the gates
Welcome home to your brothers and sisters
Welcome home to an accident of birth»
(«Вот твой дом! Что так долго? мы ждали!
Вот твой дом! Путь для тебя открыт!
Вот твой дом! Вот братья и сёстры!
Вот твой дом! Вот случайность рождения!»)
Bruce Dickinson, «Accident of birth» («Случайность рождения»)
1
Князь тернецкий Толмир, прозванный Неистовым, стоял на пригорке возле штабного шатра и внешне невозмутимо ждал финала штурма. Его кажущееся спокойствие могло обмануть кого угодно, но только не стоявшего рядом тысячника Велетия, коренастого гнедого земного пони, помнившего шкодливым жеребёнком ещё отца князя. Пожилой вояка чутко ловил тяжёлое настроение своего начальника и одновременно воспитанника, поэтому нервно переступал с ноги на ногу; изображение тяжёлой булавы на его правом бедре, рассечённое старым шрамом, казалось, двигалось из стороны в сторону, будто кто-то незримый покачивал ею, примериваясь для удара. Велетий, когда-то вырастивший из Толмира настоящего воина, искренне беспокоился за его душевное благополучие, а потому был готов в любой момент помочь ему советом, а то и удержать вспыльчивого единорога от необдуманных поступков.
Любой, кто хоть раз видел молодого князя, помнил, насколько тот высок и статен, как и почти все пони в его роду. В жеребячестве под опекой тысячника Толмир уделял много времени тренировкам, которые не прекратил и позднее, сгибаясь под тяжестью государственных забот. Он был заметно выше и массивнее единорогов, не принадлежащих к самым знатным фамилиям Империи. Из земных пони также мало кто мог сравниться с ним статями. Только жеребцы плотоядных ингату ростом были вровень с ним. Князь также походил на ингату чернильно-вороной мастью и пристальным, с вечным вызовом, взглядом карих глаз. На его голове, шее и ногах можно было насчитать несколько шрамов, самым заметным из которых была отметина под левым глазом. Но, в отличие от других рубцов, что были получены в лихих стычках с контрабандистами, этот шрам, как и несколько других, юный княжич заработал лет семь или восемь тому назад, на спор проломившись через терновые заросли.
Перед штурмом Толмир надел лёгкую, но очень прочную кольчугу из мелких стальных колечек, доставшуюся в наследство от отца и стоившую целое состояние. В тонком плетении переливались небольшие бляхи из зачарованного сплава. Поверх неё была накинута боевая попона из плотной ткани с кожаными накладками, на которой были нашиты изображения, повторяющие рисунок меток – подкова с пятью торчащими вовне шипами. Число «пять» всегда было благоприятным для княжеского рода, в какой бы форме оно ни проявлялось.
Тревога князя поминутно росла. Тугой комок из злости на себя, ненависти к врагам и мучительного ожидания самого худшего пульсировал в голове Толмира, грозя разлететься на куски и прорвать плотину, возведённую рассудком на пути безудержной ярости, смешанной со страхом за жизнь сестры. Тёмно-серый витой рог, перетянутый знаком титула – тройным золотым ободом, слабо светился: князь пытался уловить знакомые следы в магических возмущениях, но раз за разом терпел неудачу. Он ощущал жар, будто его голову обдувало знойное дыхание угольной топки. Крупные капли пота катились по чёрным с белой проточиной лбу и переносице, однако даже быстро свежевший воздух был не силах унять горячечное возбуждение князя. Острое чувство непоправимости происходящего постепенно стало овладевать им.
Страшное напряжение не оставляло Толмира с начала лета; все мысли и поступки крутились только вокруг лихорадочных поисков пропавшей сестры. Чтобы не бездействовать и хоть как-то забыться, он лично бросался проверять самые сомнительные наводки сыскарей. Дни и ночи слились в череду лихорадочных погонь за призраком надежды; порой Толмир не сразу мог отличить явь от сна. Накануне, уже ночуя в двух шагах от замка, в своих сновидениях он снова мчался к неведомой цели: пересекал мёртвую каменистую пустошь, взбегал на головокружительные кручи, скакал с кочки на кочку в сердце ужасных болот, преодолевал дремучие леса, спотыкаясь об узловатые корни и застревая в буреломах; но место, куда он так стремился, во снах оставалось недоступной тайной, и не было не единого намёка на то, когда его путь завершится. Был ли и этот сон ничего не сулящей бессмыслицей, а то и вовсе плохим знаком? Князь не знал. Спрашивать толкователей снов ему не хотелось.
Пока позволяло время, Толмир в сотый раз изводил себя гнетущими размышлениями. Он копался в своих ошибках, как скупец роется в накопленных сокровищах, рассматривал их неровные трещиноватые грани то с одной, то с другой стороны, снова ощущал вкус горьких минут бессилия, воскрешал и снова переживал боль разочарования от бесплодных поисков, смакуя свои терзания, почти наслаждаясь ими. Он позволил злодеям обвести себя вокруг копыта, и только верный Вихорн, капитан личной стражи, своим блестящим умом добыл ключ к разгадке похищения. Но не слишком ли поздно?
Разлад в душе Толмира возник по вине непреодолимых обстоятельств и тревожного возбуждения, не спадавшего ни на мгновение. Бывали минуты, когда молодой князь не узнавал себя: он плохо спал, перестал улыбаться, стал нервным и резким с окружающими пони. Его начали сторониться после того, как он ударил и едва не убил одного из своих вассалов за слова о княжне, которые счёл оскорбительными. По утрам, наводя туалет, князь смотрел в зеркало и не находил в отражении прежнего себя: оттуда на него смотрел чуть ли не вдвое постаревший жеребец с бегающим взглядом налитых кровью глаз, похудевший, осунувшийся, беспокойно двигающий ушами, ежесекундно готовый услышать роковые вести. Поначалу Толмира снедала злость за совершённые им ошибки, но вскоре она превратилась в жалость к себе и глубокую обиду на других пони, не проявлявших должного сочувствия его беде. Порой он с необыкновенной остротой чувствовал, как его покидают всякие остатки душевного спокойствия, свойственного представителям его рода. Оставалось уповать лишь на то, что память крови поможет ему хоть как-то выдержать давление предчувствий и сохранить хладнокровие.
Тернецкие князья обычно не были склонны к самокопанию. Напротив, это были очень деятельные и решительные пони, отличавшиеся холерическим темпераментом. Родословная семейства восходила к прямым потомкам первого Императора и позднее несколько раз пересекалась с императорским домом к взаимной пользе. Причём, больше от этого выигрывала первая фамилия государства, получая вливание здоровой крови в ослабевшие жилы семьи, поколение за поколением роднящейся с хилыми отпрысками правящих домов из влиятельных сопредельных держав. Императоры и великие князья также охотно брали за себя и дочерей своенравных южных владык в пределах Империи, чтобы полуденные провинции не грозили срединным княжествам лихими набегами «за попонами» каждый раз, когда вспыльчивым южанам снова отчего-то покажется, что их в чём-то притесняют либо обделяют. Кобылки с юга были прекрасны, горды, пылки, необычайно искусны в любви, но мелковаты. Миниатюрными статями этих красавиц в разные времена пленялись и тернецкие князья, что не могло не оказать влияния на характеры их потомков. Толмир знал наизусть содержание «семейной книги» и мог рассказать обо всех своих предках за тысячу триста лет, оставивших в истории хотя бы малейший отпечаток копыта. Горячие и упрямые, жеребцы тернецкого рода всё же никогда не теряли голову (если не считать двух случаев усекновения таковой), отличались острым умом, весьма сносно для единорогов владели магией и обладали хорошей деловой хваткой, однако не были склонны к алчности, ненавидели авантюры и свято блюли интересы родной вотчины.
Бесчисленные смуты, войны, распады и собирания Империи княжеский дом переживал без заметных потерь. Лишь однажды, триста семьдесят лет тому назад, врагам удалось отравить всю семью во главе с князем Бреславом. В живых остался только давно отошедший от дел семьи дед главы дома Сулгор, доживавший свои годы в сельском имении. Злопыхатели с едва скрываемым нетерпением ждали пресечения рода, но старик, которому было без малого шестьдесят, неожиданно вернулся в Тернец с твёрдым намерением не покидать фамильный замок. Он очень скоро взял за себя дочь одного знатного, но обедневшего графа из имперской столицы, щедро пополнив казну последнего. За четыре года супруги родили троих сыновей, сделали передышку на три года, а потом обзавелись двумя дочерьми. Новый старый князь дожил до восьмидесяти и проскрипел бы ещё добрый десяток лет, но умер, неудачно сверзившись с лестницы при довольно странных обстоятельствах.
Тёзка Толмира, живший во времена древних императриц, застал поистине чёрную годину, когда по державе прокатилась непрерывная цепь разрушительных смут. На пороге краха Империи он исхитрился собрать под своим предводительством все доступные войска соседних княжеств, утопил в крови самое крупное за всю историю государства восстание «сивоногих» и, заручившись поддержкой церкви и даже некоторых еретических объединений, ухитрился искусно свести выбросы ненависти к необходимому минимуму, чтобы вторжение вендиго не переросло в катастрофический инфернальный прорыв. Затем он направил подмогу в метрополию, раздираемую борьбой между дворянскими партиями. Он был признан князем над князьями в северо-западном и западном доменах Империи, которые под его копытом хранили верность Короне до тех пор, пока столица и её испуганные властители не оправились от потрясений. Но и после того знаменитому предку Толмира не пришлось скучать: только через полтора года он смог восстановить закон и порядок на всех землях, если не считать в очередной раз отколовшегося юга, который был снова присоединён к Империи лишь тринадцать лет спустя.
Временами князь жестоко корил себя за бездействие и малодушие, не достойные его славного рода, хотя умом прекрасно понимал, что самому бросаться в погоню за призраками – куда бесполезнее, чем ожидать вестей от Вихорна, ведущего поиск по едва уловимым следам. Толмиру хотелось вернуться на десять лет назад, чтобы пронести, просеять выматывающее ожидание через крупное сито восторженного жеребячьего ума, переждать невыносимое бессилье за стеной, ограждающей молодое сознание от ядовитой горечи тяжких переживаний, которые безжалостно снедают взрослых пони…
Пятнадцать лет… Много это или мало? Как посмотреть, а посмотреть можно по-разному. Это завершение большого жизненного этапа, повод для того, чтобы подвести первые итоги взрослению ума; это веха, знаменующая формирование сколь-нибудь твёрдого мировоззрения; это рубеж, после которого присущий юности максимализм уступает холодной рассудочности; это начало долгой поры истинной зрелости – телесной и духовной; это отправная точка тернистого пути, наполненного удовлетворением жажды созидательных свершений. Всё это – в идеале. Идеал, как известно, недостижим. И в тот момент Толмир, самый видный жених северо-западного периферийного домена Империи, не ощущал себя достойным соответствовать своему возрасту, как, впрочем, титулу и статусу. Во всяком случае, он определённо не намеревался созидать.
Вечерело. Солнце висело над горными вершинами кровавой зеницей, недобро подмигивая, безоблачное небо на западе приобрело розово-оранжевый оттенок. В воздухе кружилась шустрая летняя мошкара, исполняя беспорядочный танец во взвеси из тонкой пыли, поднятой большим скоплением пони. Зной уступал место вечерней прохладе, но долетавшие до лагеря порывы холодного ветерка со стороны облачного вихря над целью штурма указывали, что ночь в этом месте и на несколько вёрст вокруг будет по-зимнему холодной. Толмиру казалось, что пронизывающие воздушные потоки несут с собой потустороннее дыхание. Зябкие струйки неприятно щекотали кожу, скользили по ней липкими щупальцами, с глумливой лаской перебирали короткие шерстинки, неразборчиво шептали отнюдь не благоприятные известия. Князь не считал себя большим фаталистом, но всё равно он почти физически ощущал схождение нитей неумолимого рока в этой точке пространства и времени; и он был уверен, что завязавшийся здесь узел из судеб не удастся распутать, а потребуется рубить по живому безжалостным взмахом клинка. Толмир стоически пережидал приступ отчаяния; животный страх перед силами рока слабо шевелился в нём под спудом воли, давно владевшая им тревога перед неизвестностью обратилась уверенностью в неблагоприятном исходе. Он ухватился за это чувство, как утопающий цепляется за плывущий в бурном потоке выворотень, и решил, что ему уже нечего терять, а потому принялся заранее распалять себя жаждой мести. Вскоре, отбросив маску бесстрастности, он уже топтался на месте, гневно раздувал ноздри и нервно рыл копытом сухую пыльную землю.
К тысячнику подбежал вестовой – небольшой юркий пони тёмно-гнедой масти, молодой, горячий и, если судить по хищно-лучезарной улыбке, невероятно довольный своей причастностью к маленькой военной кампании. Поклонившись по-уставному, он быстро и чётко выпалил несколько фраз. Толмир, погружённый в свои мысли, не услышал, какие вести принёс гонец; уши сами собой повернулись на звук голоса, но все слова прошли мимо сознания.
– Полчаса назад замок через тайный выход покинула группа кобыл и один юный жеребец, – сказал Велетий князю. – Думаю, это были графиня с компаньонками, виконт и виконтессы. Их не стали преследовать во исполнение вашего приказа, князь.
– Совершенно правильно, – ответил Толмир. – Мы не воюем с кобылами и юнцами. Граф всё же не полный остолоп, надо отдать ему должное: не отошли он семейство, под суд отдали бы всех.
Возникло минутное молчание. В тихом вечернем воздухе слышался негромкий треск атмосферных разрядов из облаков над замком.
– Всё-таки вам не следует идти туда в первых рядах, – сказал тысячник, косясь на замок. Князь только шумно вздохнул в ответ. Усилившийся ветер трепал густую иссиня-чёрную чёлку Толмира, придавая его профилю ещё более упрямое выражение, чем обычно. Тысячник приготовился сказать что-то ещё, но покосился на раздувающего ноздри сюзерена и передумал.
– Велетий, распорядись, чтобы гвардейцы были наготове, да пришли адъютанта со снаряжением. После магического удара командуй атаку. Проследи, чтобы братья-экзорцисты были наготове и работали резвее, – сказал Толмир, не отводя взгляда от замка. – Нечисти налетело – не приведи Творец!..
– Слушаюсь, князь.
В нескольких сотнях шагов на фоне закатного неба высился замок Охир – родовое гнездо графа Исворта, а ныне ещё и оплот еретиков. Это было красивое внушительное сооружение, чей облик вобрал в себя несколько архитектурных стилей. С высоты полёта пегаса замок, окружённый двойным кольцом стен и декоративным рвом, напоминал сказочного дракона, настороженно привставшего в своём гнезде и беспокойно выдыхавшего струи дыма. Широкий и массивный донжон имел семь этажей, нависающий верх его фасада венчался двумя близко посаженными башенками; два нижних этажа, сложенные из бутового камня, добавляли широкому основанию здания ещё больше внушительности посредством длинных галерей с толстыми колоннами по сторонам от входа. Вся группа построек и впрямь походила на дракона в причудливой боевой или брачной раскраске. Сходных черт находилось множество: мелкая чешуя каменной кладки, выросты башенок и печных труб на уродливой голове, вывернутые ноздри и приоткрытые веки окон под козырьками, широко расставленные громадные лапы боковых пристроек, что раскинулись на половину ширины двора. Широкие двускатные кровли более низких построек походили на сложенные крылья исполинского зверя, а стены легко можно было вообразить длинным гибким хвостом.
Столь впечатляющие укрепления сооружались отнюдь не с целью противостоять штурмам, коих княжество не видело уже четыре столетия, но больше традиции ради. Примерно двести пятьдесят лет назад, когда графский род выбрался из бедности и стараниями лучших своих представителей вновь породнился с императорским домом, у самолюбивых аристократов появилась возможность обустроить ветхое родовое гнездо наилучшим образом, не жалея золота. Мелким окрестным землевладельцам пришлось убраться восвояси, а оборотистые графы, прирезав к своим владениям обширные угодья на много вёрст окрест, принялись перестраивать свой старый замок.
За три года на низком холме был возведён трёхэтажный донжон из дикого серого камня, окружённый высокой стеной. Следующие сорок лет стараниями владельцев замок обзаводился всё новыми и новыми деталями. Донжон дважды надстроили, добавив облицовку из белого и красноватого мрамора, а также множество украшений; расширили двор, перестроили и украсили внутренние стены укреплений, возвели высокие надвратные башни; построили внешнюю стену и вырыли глубокий ров, в котором не было необходимости, поэтому его ни разу не наполняли водой. За прошедшее с тех пор время замок пережил много бестолковых перестроек и косметических ремонтов, отчего в его облике, во всех его архитектурных излишествах, порой довольно комичных, в изгибах сводов, гранях и закруглениях стен сквозила концентрированная эклектика, что копилась, наслаивалась, перемалывала и переваривала самоё себя больше двух сотен лет. И всё же этот помпезный «винегрет» из стилей способен был глубоко впечатлить любого свежего пони.
Теперь же внешняя стена замка, почти скрытая клубами дыма, была разрушена во многих местах. Толмир не мог толком разглядеть, как сильно пострадали внутренние постройки, и не слишком представлял себе, что станется с ними после того, как маги откроют дорогу разрушительным колдовским силам. Но это и не заботило князя: все его думы были только о том, как ворвётся в графское гнездо и вырвет из жадных копыт заклятого врага свою несчастную сестру.
Расчёты катапульт прекрасно пристрелялись и теперь осыпали рунированными булыжниками внутреннюю часть укреплений с засевшими в стенных укрытиях расчётами тяжёлых баллист; впрочем, ювелирная точность стрельбы уже не имела большого значения: важнее было засыпать замок как можно бо́льшим числом снарядов. Близился момент для последнего удара, который готовили собравшиеся неподалёку маги. Собственно, полным магом из них был только один – немолодой рунный мастер Гносий, прозванный меж коллегами Гнусом за исключительные педантизм и въедливость. Пегий рыхлый маг, светя рогом, подвесил в воздухе причудливую конструкцию из десятков костяных кубиков с вырезанными на гранях рунами, составляя своего рода пространственную крестословицу. Из стоявшего рядом ларца поднимались всё новые и новые костяшки, заполняя пробелы в композиции. Старший ученик, нескладный коротконогий единорог оливковой масти, находился подле мастера, почти касаясь того боком: он выполнял роль поглотителя откатов. По спинам обоих пони пробегали тусклые искры, старший ученик морщился, дёргал шкурой, будто от холода, и обмахивался хвостом, словно отгонял насекомых. Двое младших учеников сивой масти, по виду – братьев, держались рядом в готовности помочь или, если будет нужно, привести в чувство любого из старших пони. Ассистент мага наверняка уже имел диплом университета, а младшие подмастерья были совсем молоды: по виду, они едва окончили школу-пятилетку и, похоже, были не семи пядей во лбу; но их родители располагали деньгами, если смогли позволить себе учение сыновей у многоопытного мэтра.
Толмир ощущал растущую плотность магической энергии, от обилия которой грива вставала дыбом, а по спине бежали мурашки размером с крупного жука. От странного гнетущего чувства становилось немного не по себе; только колдующим всё было нипочём – в силу многолетней привычки. Толмир зябко повёл плечами и вновь перевёл взгляд на пожилого мага: воздух рядом с рунным мастером начал искриться, рог его засветился ещё ярче, знак вписанной в круг руны «ал» на крупе, почти у самой репицы хвоста, засиял синеватым пульсирующим светом. Гносий затянул тягучую череду инкантаций, то повышая, то понижая голос. Распевные пассажи мага сделали бы честь любому прирождённому проповеднику, а то и скопцу-запевале из храмового хора. Но две-три минуты спустя в слитном гласе энергий вдруг возникла резкая диссонирующая нота, от которой у князя заныли зубы и заломило в висках. Он каким-то образом почувствовал, что помеха исходит со стороны замка, хотя и не был полностью в этом уверен. Рунный мастер вдруг прервал свой речитатив, негромко охнул и грузно осел на землю. Он сразу же попытался встать, но смог лишь с трудом опереться на запястья. Задние ноги перестали ему подчиняться. Он начал валиться набок; младшие ученики тут же бросились к нему со снадобьями. Толмир, не раздумывая, тоже подбежал к магу и подпёр его собой, не давая упасть совсем; энергия струившегося через мага магического потока незримым копытом врезала князю под дых и, казалось, на несколько секунд вышибла весь воздух из его лёгких. Текли мгновения, едва опомнившиеся младшие подмастерья возились без видимого результата: один из них с отрешённым видом и тускло светящимся рогом помогал удерживать мастера от падения, другой повесил перед собой несколько флаконов и подносил их по очереди к носу мага. Висевшие в воздухе костяшки затряслись и начали проседать, заставив одного из учеников отвлечься для их поддержания. Глаза Гносия закатились, дыхание прервалось, и он начал оседать на землю, заваливаясь набок. Князь рывком вздел бесчувственного мага на ноги, крича ученикам: «Помогайте держать, Тартар вас забери!» Старший подмастерье, принявший на себя основной магический поток, всхрапнул, покачнулся и даже немного присел, широко расставив задние ноги, словно взвалил на спину непосильный груз.
Толмир решился: он влил в рог толику энергии и осторожно кольнул Гносия в яремный жёлоб. Приём, подсмотренный однажды в рейде против банды контрабандистов, не подвёл: маг конвульсивно дёрнулся, задышал и начал приходить в себя.
– По́лно ночевать, мэтр, время дорого, – сказал князь ободряюще.
– Спасибо, ваше сиятельство, – прохрипел маг, когда его взгляд прояснился. – Отступники начали основную часть обряда. Тартар откликнулся…
– Что это за обряд, мэтр?
– Преподобный наверняка знает подробности… – он закашлялся. – Прошу прощения, князь…
Маг уже крепко стоял на ногах. Он выровнял рунный узор и, оглянувшись на подмастерьев, принялся раздавать указания; затем, прочистив горло, снова затянул монотонные инкантации.
Толмир направился к поджидавшему его адъютанту, который топтался рядом с грудой снаряжения, и отправил юнца разыскать духовника, а сам, позвякивая кольчугой, застегнул кольчужный воротник, надел раззолоченный гиппоторакс и кринет. Рунный узор на доспехе слабо светился, ловя магические потоки. Когда он начал прилаживать заострённые накопытники поверх подков, послышался приглушённый стук шагов.
– Вы меня звали, князь?
– Да, преподобный Ехип.
– Брат Ехип, если вы не возражаете, – был ответ. Не поворачивая головы, Толмир скосил взгляд на жреца, незаметно усмехнувшись – подобный диалог происходил чуть ли не каждую встречу князя с его духовником.
Брат Ехип был не стар, но седина в рыжеватой шерсти и редкой коричневой гриве да худоба могли обмануть любого, кто попытался бы определить его возраст. Внешность его несла на себе печать великой аскезы: тяжёлая железная цепь на шее, едва видимые бугорки на месте крыльев, сеть бело-сизых шрамов на бёдрах, где прежде располагались метки. Ныне на бугристой коже были выжжены солярные знаки Братства Солнца.
Шесть лет назад, потеряв родителей и самую младшую сестру, Толмир утратил веру в пони и был близок к тому, чтобы лишиться рассудка. Удар Судьбы такой силы способен сбить с ног пони, куда больше повидавшего в жизни, чем девятилетний княжич, которого буквально распластал по земле гнёт горя, безнадёжности, внезапного одиночества и ненавистного поначалу титула с целым ворохом настоящих, взрослых забот. Как бы то ни было, решение ближайших сподвижников отца приставить к князю духовника оказалось верным: брат Ехип мало-помалу вытянул Толмира из трясины отчаяния и злости на Судьбу, а немного позже обратил молодого пони к делу служения Творцу в той мере, которая доступна мирянину.
– Брат Ехип, у нас есть несколько минут до начала атаки, поэтому я хотел бы узнать чуть больше об этих еретиках. С моими вопросами Гносий отослал меня к вам. Он также сказал, что, дескать, Тартар ответил…
– Помнится, я уже говорил вам, князь, что здесь мы имеем дело не с еретиками, а с тартаропоклонниками, практикующими чёрную магию. Еретики несравнимо менее опасны, ибо тоже веруют в Творца, а пред ликом Его наши разногласия в атрибутах веры ничтожнее, чем пыль под копытами. Но отступники, возносящие хвалу демонархам Тартара, оскорбляют и проклинают Творца, желая над собой власти нечистых тварей в обмен на иллюзию могущества. Они не осознают, в чьи лапы вверяют свои души, и готовы ввергнуть мир в кромешный хаос по сиюминутной прихоти. Они сознательно воскрешают обряды из языческих культов плодородия, так как давно известно, что Тартар охотно отвечает на зов животных страстей. В ход идут также забытые ритуалы поклонения хтоническим божествам, ведь последние когда-то составляли единое целое с Тартаром нынешним, поэтому и такие призывы тоже действенны. Еретики…
– Пре… брат Ехип, – перебил князь, – сейчас мне, честно говоря, не слишком интересно, как иерархи церкви именуют засевший в замке сброд. Гораздо важнее знать, чем заняты отступники. Творят какой-то обряд? И каким образом всё это связано с…
Толмир не договорил, а лишь скрипнул зубами и отвернулся.
– Увы, связь тут прямая, – грустно сказал жрец. – Они пытаются вызвать одного из четырёх демонархов Круга Вендиго. Скорее всего, это должен быть Инсегвай, Одёр Пожирания, чья проекция в нашем мире наиболее сильная и долгоживущая. Магия крови играет в ритуале важнейшую роль. Кровь годится не всякая…
Духовник сделал несколько шагов к Толмиру и, подняв голову, пристально посмотрел в глаза князю.
– Ваш род, как и императорский, берёт начало от Ивора Основателя, а он, помимо всех прочих талантов, нёс в себе печать Творца: недаром его метки были так схожи с метками божественной дочери. Один его вид действовал на нечисть сильнее, чем Тройка братьев-экзорцистов высшего ранга. Боюсь, страдания потомка Ивора придадут кровавой магии силу, необходимую для достижения той цели, которую поставили перед собой отступники. Я надеюсь… – он замолчал, словно хотел сказать что-то ещё, но передумал. – Я буду молиться за княжну и за вас, князь.
– Спасибо, брат Ехип, – глухо проговорил тот и одел шлем.
Толмир разминал ноги и подпрыгивал, проверяя, удобно ли сидят накопытники, когда Гносий закончил подготовку магического удара. Голос рунного мастера смолк; вся накопленная энергия, от обилия которой нестерпимо зудела кожа, незримым потоком рванулась к замку, активируя руны в каменных снарядах. Дрогнула земля, над стенами взметнулись столбы пыли и дыма, в воздух поднялись тысячи каменных обломков, донёсся ослабленный расстоянием грохот. Мгновение спустя пришёл откат. Неслышно всхлипнув, воздух сгустился и упал на головы и спины пони тяжеленным покрывалом, пригибая их к земле. Старший ученик Гносия поднялся на дыбы, ловя копытами и рогом возникшую ниоткуда молнию. Разряд с приглушённым треском ушёл в землю, подняв фонтанчики пыли; от ног подмастерья по земле зазмеились трещины, а он сам через несколько секунд упал на землю без чувств, роняя алые капли из ушей и ноздрей.
Толмир не стал смотреть, кому ещё сделалось плохо. Помотав звенящей после отката головой, он кивнул немного растерявшимся гвардейцам, спустился с пригорка и побежал к замку, разгоняясь в тяжёлый галоп и постепенно вводя себя в боевой транс. Через несколько мгновений его собственный бег стал казаться замедленным; предметы и тени начали обретать преувеличенную контрастность и немного поменяли цвет: близкие сделались желтее и ярче, отдалённые, напротив, посерели. Мелькавшие далеко впереди в тучах пыли силуэты солдат обрели желтоватый светящийся ореол, хорошо различимый в падавших сумерках. Навстречу дул резкий холодный ветер, впереди быстро сгущались мрачные облака; высоко над донжоном мелькали стремительные тени – младшие демоны вендиго просачивались в этот мир, призванные ненавистью дерущихся пони. Тяжёлый дрот ударил в землю в нескольких десятках шагов впереди, заставив князя немного сбавить темп и перейти на зигзагообразный аллюр. Покачнулась и начала медленно оседать одна из надвратных башенок, в нарастающий шум битвы вплёлся стук раскатившихся камней.
Домчавшись до разрушенных укреплений и перемахнув через наполовину засыпанный ров, гвардейцы рассыпались меж руинами, а Толмир, лавируя между грудами щебня, которые высились на месте внешней стены, неожиданно почти грудь в грудь столкнулся с дюжим стражником в рогатом шлеме; насколько можно было судить по облачению, тот был не из простых пони. Враг попытался взвиться на дыбы, но не успел: князь ударил головой, метя рогом в шею, однако тот скользнул в сторону по тонкому кольчужному плетению, отчего противник только немного отшатнулся. Не теряя темпа, князь предпринял попытку уколоть стражника в подбрюшье и тоже не преуспел, а в ответ получил рогами в спину; кольчуга и толстая попона смягчили удар. После этого противники некоторое время топтались и толкались на неровных камнях, пытаясь опрокинуть друг друга. Толмиру быстро надоел этот опасный «танец»: в конце концов он отбросил излишнюю осторожность и после очередного выпада противника, пользуясь преимуществом в скорости, подскочил вплотную, вздыбился и повис у того на шее, одновременно цепляя выступами накопытников пластины шейного доспеха. Земной крякнул от обрушившейся на него тяжести, но устоял, ответил князю чувствительным тычком левого шлемного рога в бок и попытался вывернуться. Проскрипели кожаные крепления кринета, стражник хрипло выругался, согнулся и начал терять равновесие. Толмир почувствовал это, навалился сильнее и опрокинул противника, затем, не мешкая, принялся бить его ногами в шею. Поверженный наземь пони хрипел и бестолково месил ногами воздух, тщетно пытаясь подняться. Его кольчужный воротник блестел от крови. Низко заржав от натуги, Толмир зацепил шипами накопытников кольчугу на шее земного, с силой рванул и порвал её. Затем он ещё несколько раз обрушился всем весом на противника, услышал сквозь лязг хруст позвонков и тут же полетел наземь, сбитый конвульсивно дёрнувшимися ногами умирающего пони. Поздно подоспевший гвардеец вопросительно уставился на князя, быстро всё понял, прянул ушами, поклонился и быстро скрылся среди руин.
Толмир поднялся, помянул сонмище демонов и постарался успокоить дыхание, затем издал усиленный магией боевой клич и ринулся к едва видному в клубах дыма пролому между сильно повреждёнными башнями, сопровождаемый ответным рёвом без малого двух сотен солдатских глоток.
Обширный замковый двор, которому подошло бы определение «площадь», был завален каменными обломками и усеян телами погибших и раненых пони. Густой дым от горевших пристроек стелился по земле и заволакивал вход в донжон, куда рвался князь. Толмир запрокинул голову и посмотрел вверх: из окон четвёртого этажа вырывалось яростное пламя. Вокруг ещё длились отдельные схватки между солдатами и защитниками замка, но в остальном всё уже было решено. В один из углов двора солдаты деловито сгоняли пленных, со стороны уничтоженных ворот бежали военные медики. В другой части двора пироманты «выкуривали» из полуразрушенной башенки расчёт баллисты: вверху, на крошечной площадке среди мешанины стропил и выломанных камней полыхнуло ярко-оранжевое пламя, раздался душераздирающий сдвоенный вопль, и с высоты в несколько ростов в дымном шлейфе упало тело пони, оставшись лежать в щебёнке бесформенной тлеющей грудой. Толмир промчался к донжону, на ходу с хрустом впечатав копыто в шею одного из последних сопротивлявшихся стражников – несчастного пони отбросило на несколько шагов, тот упал и забился в судорогах. У входа в замок князя встретил сотник и отрапортовал, растягивая слова и выпуская в морозный воздух облачка пара:
– Ваше сиятельство, мы начали прочёсывать замок. Боевые маги утверждают, что еретики, скорее всего, находятся в крипте. В замке обширнейшие подземелья и полно секретов…
– Я не сомневался, – ответил князь, переводя взгляд с беспорядочного кружения вендиго на выстроившихся полукругом гвардейцев. – Господа, вычищаем все подземелья. Без нужды никого из главных еретиков не убивать. Будьте готовы к магическому противодействию, хотя это и так очевидно. Думаю, нам не помешает обеспечить себе огневую поддержку. Давай-ка, братец, зови сюда сударей пиромантов, – он мотнул головой в сторону магов, к тому времени расправившихся с последними «обитателями» орудийных «гнёзд». Сотник отдал честь и кинулся исполнять приказание.
Пироманты с достоинством приблизились к князю и представились. Старший из них беспокойно озирался, ожидая любого подвоха со стороны недобитых защитников. Огненные маги слыли большими оригиналами, обладали поистине огненным темпераментом, славились гонором, вспыльчивостью и задиристостью. Глядя на типичных представителей «огненного цеха», Толмир подумал, что даже слово «типичный» вызвало бы у норовистых магов предсказуемо бурную реакцию. Исторически сложилось, что пиромантами становились жеребцы и только светлых мастей – от белой до светло-рыжей. Занятие огненной магией, впрочем, добавляло к естественному цвету шерсти оранжевые и красноватые «подпалины», что вкупе с татуировками делало жеребцов необычайно эффектными кавалерами. Но и очень немногочисленные «пламенные кобылицы» способны были увлекать за собой целые косяки поклонников, ведя счёт разбитым сердцам на десятки и даже сотни. Огненные маги стриглись очень коротко, а иногда даже сбривали чёлку и гриву под корень. Делалось это в основном из практических соображений, дабы меньше «благоухать» палёными волосами; изредка, впрочем, пироманты ставили рунические тату на шеи, и тогда стремление демонстрировать узор во всей красе одерживало верх над желанием оставлять короткую щётку волос. Но всё же предметом их основной гордости являлись вытатуированные рисунки вокруг меток, усиливавшие основной талант; это обстоятельство вызывало изрядную зависть у коллег, практиковавших магию других стихий. Злые языки украдкой поговаривали, что особенности внешнего вида пиромантов отражают их своеобразные наклонности в интимной сфере, но явных подтверждений этих слов найдено не было, а те немногие пони, кто имел глупость высказать такое предположение в присутствии кого-то из «огненных», крепко на этом «обжигались»: за последние полсотни лет почти все дуэли заканчивались одинаково и не в пользу обидчиков. Пироманты обожали издеваться над пробелами в дуэльном кодексе и часто оставляли своим визави «на память» обидные и болезненные ожоги в самых неожиданных местах.
Старший из двоих магов, мэтр Касирон, имел белую шерсть, очень короткую, как у всех собратьев по ремеслу, и только оранжевые кончики волос на туловище придавали волосяному покрову неоднородный кремовый оттенок, переходивший в интенсивный оранжевый цвет на «ремне» вдоль хребта, моклоках и в пахах. Метки, на которых свились клубком две огненные змеи, терялись в узоре из прямых и закруглённых линий, овалов, кругов, рунических слов и диковинных знаков, сильно напоминающих сигилы; бо́льшая часть татуировок была выполнена красными и синими чернилами, они покрывали почти всю заднюю часть тела – от поясницы до скакательного сустава. Другой пиромант, Флогиан, на вид показался Толмиру младше его самого; этот рыжий гордец, всем своим видом излучавший максимализм, похоже, с вызовом смотрел вообще на всех пони, и князь не стал исключением. Прозаическая «костровая» метка была окружена не таким плотным кольцом завитушек, как у старшего коллеги, зато расходящиеся в стороны лучи пестрели так, что невольно притягивали к себе взгляд. Длинные соломенно-жёлтые волосы хвоста были заплетены в несколько тонких косиц, отчего Толмиру показалось, что к крупу юнца кто-то присадил насадку от швабры. Молодой маг нервничал и пританцовывал на месте: видимо, это была его первая кампания; он успел получить несколько царапин, которые, как видно, только раззадорили его. Толмир не знал, насколько хорошую связку составляют огненные маги, но надеялся, что они не подведут хотя бы в поисковых заклятьях. Он повторил им то, что сказал гвардейцам, ещё раз взглянул на беспокойную круговерть в небе и поспешил первым скрыться в тёмном проёме входа.
Скачки по замковым коридорам показались Толмиру довольно скоротечными. Вот он, пропустив мимо ушей тревожный крик мага, выметнулся из-за поворота полутёмного сводчатого коридора, каким-то наитием резко отклонился вбок, пропуская летящий болт; незадачливый стрелок попытался отпрянуть в сторону, но князь успел с наскока опрокинуть того на камни и со злобным удовлетворением опустить ноги на искусно вырезанное ложе многозарядного арбалета, прикреплённого к ноге противника. Раздался треск костей и дерева, пони истошно завопил, отшатнулся к стене и, скуля, как раненый пёс, рванул зубами ремешки болтавшегося на сломанной ноге оружия. Оно отлетело к стене, гремя объёмистым рожком, набитым короткими болтами. Стрелок забарахтался на камнях, тонко завывая от боли. В неверном свете сверкнули толстые подковы вычурной формы с множеством выемок и отверстий для удобства обращения с оружием.
Подоспевший юный пиромант вознамерился подпалить стражника, однако тут же был отозван старшим, который принялся творить поисковую «змейку». Толмир аккуратно отправил стрелка в беспамятство и повернулся к пиромантам. Cтарший маг довершил своё заклятье привычным притопыванием. Младший поморщился после отката, нервически мотнул головой и выступил на несколько шагов вперёд, изготавливаясь. Светившие вполнакала газовые шары на стенах перемежались с факелами, пропитанными специальным составом для длительного горения, но дальше длинный коридор на значительном протяжении утопал в густой тьме, и это наводило на вполне резонные предположения о скрытых впереди «сюрпризах». Зазмеившиеся по полу огненные полоски действительно обозначили взвившимся пламенем «секреты» в двух десятках шагов впереди за стенным выступом справа и чуть дальше, за ветхой шпалерой слева. Мэтр Касирон тихо скомандовал: «Жги!»
Поняв, что обнаружены, стражники решили действовать на упреждение и высыпали из «секретов», когда младший пиромант уже творил заклятье. Прилив магической энергии занёс в сознание князя отголоски эмоций мага: задорную злость, острое нетерпение и готовность, если хватит сил, обратить в руины весь мир и обрушить на врагов его горящие обломки. Ф-ф-фух! – впереди взвились языки пламени, косая огненная черта пролегла от стены до стены. Маг шумно выдохнул и принялся как ни в чём не бывало нагнетать энергию по новой, не обращая внимания на старшего товарища, с согбенной шеей пережидавшего удар отката. Стук копыт нападавших смешался с их воплями и испуганным ржанием; семь или восемь прорвавшихся через стену пламени стражников в облаке искр слепо неслись на князя и гвардейцев. Пони сшиблись с оглушительным грохотом, множественным эхом прокатившимся в высоких сводах коридора. Не двинувшись с места, Толмир сдержал наскок легко снаряжённого стража, отклонился, пропуская в сторону короткое золочёное копьё, сразу же подмял под себя не устоявшего на ногах противника, сорвал с него шлем и лишил пони сознания выверенным тычком в голову. Гвардейцы быстро разобрались с другими стражниками, потеряв тяжело раненым одного своего товарища.
– Мэтр, «стреножьте» живых, чтобы не убежали, прошу вас, – сказал Толмир старшему магу и побежал вперёд, чихая от смрада горелой шерсти и плоти.
Ещё двое врагов перепрыгнули через дорожку опавшего огня, и тотчас же их головы охватили языки бледно-жёлтого бездымного пламени, словно от горящего первача. Князь, рванувшийся было к врагам, поспешно притормозил. Несчастные упали, огласив пространство коридора предсмертными криками.
…Когда за новым поворотом коридора показались уходящие вниз широкие ступени, из ниш в стене выбежали ещё несколько врагов. Один из них, поджарый пони без доспехов, совсем не похожий на стражника, с силой оттолкнувшись задними ногами, совершил громадный прыжок к князю, готовясь ударить копытами и зажатым в зубах длинным клинком с двумя лезвиями. Он словно завис в воздухе; Толмир успел рассмотреть широкие накопытники нападавшего с глубокой выемкой напротив зацепа, отчего его копыта казались раздвоенными. Князь с лёгкостью отклонился и резко выбросил ногу навстречу противнику. Когда тот упал, врезавшись головой в каменный пол, Толмир ударил его напитанным энергией рогом под лопатку, откуда сразу обильно плеснула кровь. Не обращая внимания на пронзившую шею и туловище боль, он отпихнул в сторону обмякшее тело и закружился в смертельном танце с двумя другими пони, сминая доспехи, круша кости, с удовлетворением читая страх и обречённость в глазах противников. Гвардейцы довершили начатое, позволив ему скорее спуститься по лестнице к запертой дубовой двери.
Толмир осмотрел поверженного пони, обутого в причудливые накопытники. Тот был худ, но жилист и атлетически сложен. В его облике угадывались южные черты. Князю доводилось слышать о целом ордене, в котором состояли убийцы – стремительные, безжалостные, орудующие такими вот двойными клинками. Этих пони учили их страшному ремеслу с младых копыт, и потому изображения на метках у всех были на один лад – клинок такого же вида, как тот, что валялся рядом с телом.
Крепкое дерево, усиленное стальными полосами, похоже, было заговорено и не желало поддаваться ударам с наскока. Толмир принялся лягать дверь, с каждым разом накачивая в копыта всё больше энергии, но в конце концов прекратил это занятие и отступил, тяжело дыша: на плотно пригнанных досках появились довольно глубокие отметины, однако преграда по-прежнему была недвижима. Мэтр Касирон попросил князя посторониться и принялся колдовать: дверной проём заискрился по краям, стальные скрепы налились тусклым вишнёвым сиянием, заструился едкий дым, пахнуло гарью и жаром раскалённого металла. Дверь протяжно скрипнула и, покосившись, просела на едва держащихся петлях; Толмир подбежал и ударил обеими ногами, обрушивая её внутрь помещения в чадящем облаке. Засевшие внутри защитники послали в проём сразу несколько арбалетных болтов и коротких копий. Толмир вовремя отскочил, но один из гвардейцев под звон амуниции упал, молча уткнувшись головой в каменный пол: вокруг него быстро растекалась тёмная лужица. Слабо шипя, в коридор влетел небольшой огненный шар, на появление которого пироманты отреагировали весьма споро: крошечное багровое светило отклонилось со своего пути и врезалось в потолок, где рассыпалось снопами искр; на кладке свода осталась чёрная отметина. Распорядившись, чтобы пони не лезли на рожон, мэтр Касирон поколдовал с полминуты и выпустил на камни две новые огненные «змейки», куда более яркие, чем прежние; миновав вход в крипту, они расширились и разделились на два десятка нитей, образовав на полу пылающую паутину. Заклятье было не из простых, и стало заметно, что откат застал Флогиана врасплох: его задние ноги подогнулись, маг обессилено привалился к стене, тяжело дыша.
Из подземелья раздались крики боли, потянуло едким дымом. Огненные дорожки тлели ещё секунд двадцать. Как только они потухли, Толмир, не теряя ни мгновения, ринулся в проём и рванулся к первой попавшейся на глаза цели, выписывая зигзаги и выбивая искры из каменного пола. В ноздри ударили запахи пролитой крови, гниющей и обугленной плоти, каких-то благовоний и чего-то ещё, странно знакомого, но неузнаваемого в суматохе; однако гадать было некогда. Первого арбалетчика, возившегося со своим оружием, он опрокинул, столкнувшись с ним грудь в грудь, и сразу же метнулся дальше, стремясь как можно быстрее добраться до остальных стрелков. Топча врагов, он почти не ощущал ответных ударов: основную их часть принимали на себя кольчуга и прочная попона, от остальных он старался увернуться. Краем сознания он отметил, что лёгких ранений получил уже предостаточно. Тем временем гвардейцы при поддержке магов ураганом промчались по обширному сводчатому помещению, сметая остальных стрелков. Семеро уцелевших стражников отступили в ту часть зала, где около высокого алтаря из тёмного камня столпились пони в чёрных с серебряным шитьём одеяниях, творившие ритуал. Вокруг них слабым перламутровым сиянием переливался полупрозрачный пузырь защитного поля, установленный, как видно, в последний момент: двое магов ещё вливали в него энергию. На короткое мгновение князю показалось, что он видит у алтаря знакомый силуэт; ярость сузила окружавшее его пространство до размеров тесного коридора; враги, преграждавшие путь Толмиру, стремительно надвинулись, загораживая близкую цель. Их силуэты расплылись, движения пони сделались медленными и плавными, точно они пребывали в толще воды. Толмира это полностью удовлетворило.
Удар – голова стражника с разбитыми в кровавое мясо губами откидывается по широкой дуге, увлекая за собой остальное тело с растопыренными ногами, в воздухе с невозможной медлительностью рассыпается белое крошево вперемешку с тёмными каплями. Удар – веером разлетаются пластины брони другого пони, острый шип кромки накопытника рисует на его плече длинную багровую полосу. Ещё удар – третий противник отшатывается с перебитым запястьем, теряет равновесие и, грохоча доспехами, валится на камни. Четвёртый, пятый… Каждому хватает одного-двух неотразимых ударов. Уцелевшие пятятся с диким ужасом в глазах.
Пока гвардейцы споро разоружали прекративших сопротивление стражников, Толмир подбежал к возвышению, затянутому плёнкой защитного поля, изо всех сил ударил передними ногами в преграду и ощутил, как она слабо подалась. Один из магов по ту сторону барьера повернул голову, криво усмехнулся, что-то неслышно произнёс, сверкнул рогом, подпитав защиту, поморщился от отката и сразу же отвернулся. Ощущая в висках боль от вновь зазвеневшей ноты Тартара, князь упёрся рогом в прозрачную стену и принялся нагнетать в него энергию. Волны откатов болезненно отзывались в его теле, но это только подстёгивало Толмира: он в исступлении копытил непроницаемый щит и давил его рогом, вычерпывая до дна свои магические резервы, всё сильнее ощущая внутри тянущую пустоту, а кожей попеременно – то жар, то озноб. Князь пропустил момент, когда кто-то из пиромантов накинул поверх «кокона» огненную сеть. Неровные багровые трещины-жилы расползлись по вздрогнувшей опалесцирующей поверхности защитного «пузыря»; каждая из них глубоко врезалась в дымчатую поверхность сгущённого воздуха, дыша нестерпимым жаром. Некоторые пони по ту сторону беспокойно задвигались, посверкивая рогами, но им уже не суждено было серьёзно повлиять на крепость своей защиты.
Наконец, по «кокону» прокатилась волна деформации; он опал с тихим шелестом, открывая путь звукам, а следом за этим – и панике в рядах отступников. Князь двигался уже не столь быстро, но его скорости всё равно хватило, чтобы выверенным ударом копыта в голову отправить в беспамятство одного из троих магов. Увернувшись от брошенного впопыхах тусклого огненного шарика, он дотянулся и до двоих оставшихся, сбив одного из них корпусом и крепко лягнув на повороте другого, имевшего глупость находиться слишком близко к собрату по ремеслу.
После исчезновения защитного поля на площадке перед алтарём возникла сутолока. Адепты с испуганным ржанием бросились врассыпную; лишь четверо пони остались на своих местах по сторонам от диковинной многолучевой звезды, выложенной на полу в мозаике из розоватого камня. Она полыхала тёмно-багровым сиянием; Толмир, готовый ко всему, не смог полностью одолеть страх и невольно задрожал. Пони продолжали читать заклинания на неизвестном языке и, похоже, пытались завершить начатое любой ценой. Сердце князя ёкнуло, сбившись с ритма: в центре фигуры, в окружении всё усиливавшегося багряного сияния, обессилено ложилась на пол его сестра – худая, измождённая, грязная, сплошь в коросте из запёкшейся крови, со свежими рваными ранами на месте меток… Рог, обезображенный бесформенным наростом «смолы-глушилки», тянул её голову вниз; взгляд, лишённый осмысленности, скользнул по замершим фигурам и погас; она уткнулась носом в заляпанный кровавыми пятнами камень пола. Оцепенение князя длилось не больше двух-трёх ударов сердца. Потом Толмир ненадолго потерял ощущение времени, чей стремительный бег отпечатался в его сознании цепочкой коротких эпизодов и статичных сцен.
Ближайший чернокнижник от удара в грудь осекается на середине инкантации, приседает, выкатив глаза и судорожно хватая ртом воздух, затем после сильнейшего пинка кубарем катится с возвышения под ноги ближайшим воинам. Гвардейцы опрокидывают пони, стоящего справа от фигуры; он барахтается на полу, плюётся кровью и отчаянно сучит ногами; злобно оскалившись, гвардеец опускает тяжёлые копыта на его ногу – хруст костей и отчаянный вопль тонут в шуме, лязге и звоне в ушах князя. Толмир бросается к следующему адепту тьмы, злясь на своих вояк за то, что они теряют время столь бездарным образом. А тем временем рослый пурпурный единорог слева, сверкая двойным золотым ободом на бледно-розовом роге, с торжествующим видом выкрикивает последние слова заклинания…
Всплеск тёмной энергии настиг Толмира в прыжке и отозвался страшным спазмом в каждой мышце тела. Нервы стали пульсирующими дорожками боли, которая словно выжигала нутро дотла. Ослеплённый на несколько секунд, он почувствовал сотрясение от столкновения и острую боль в шее, заставившую его инстинктивно отпрянуть назад. Перед замутнённым взором задвигалась какая-то тень; он попятился, стараясь увеличить дистанцию.
Струйка крови текла по шее Толмира к ногам. Зрение постепенно прояснялось, являя мельтешение цветных кругов перед глазами под барабанную дробь в висках. Что-то звякнуло о доспех – это было короткое копьё с декоративным прапорцем. Опрокинутый противник, светя алым ореолом на кончике окровавленного рога, чуть привстал и готовился отправить магией в полёт обронённую стражниками золочёную алебарду. Толмир перехватил её в воздухе, азартно взвился на дыбы, крутя в воздухе парадным оружием, но всё-таки раздумал пускать его ход. Вместо этого он метнулся к единорогу и, особо не мудрствуя, ткнул того копытом в лоб с должной силой.
Пошевелив обмякшее тело и убедившись, что противник в глубоком беспамятстве, а его череп цел, князь позволил себе внимательно осмотреться. Прямо у него под ногами валялся кумачовый штандарт графского герольда, теперь мятый и окровавленный, с растоптанным древком. От золотого дракона на полотнище был виден только хвост, оканчивающийся шипованной булавой. Крипта наполнилась солдатами, среди которых Толмир заметил Велетия. Гвардейцы, не обойдясь без потерь, разоружили, согнали в один угол и уложили на пол разбежавшихся поначалу адептов. Некоторые чернокнижники пытались отвечать магией, но это лишь ухудшало их положение: разъярённые пони князя избили некоторых из них почти до смерти. На полу крипты осталось лежать несколько неподвижных тел в ритуальных одеждах.
Толмир позвал тысячника.
– Велетий, врачей сюда немедленно! Астра совсем плоха, её пытали. Прикажи разыскать экзорцистов и Ехипа, и поскорее. Мне очень не нравится, что натворили тут эти скоты… Да, вот ещё что, – он указал на лежащего без сознания единорога, – Пусть приведут в чувство этого господина и следят, чтобы он не выкинул какой-нибудь фокус.
– Будет исполнено, князь, – ответил тысячник, косясь на магическую фигуру увлажнившимся глазом.
– У вас кровь течёт… в нескольких местах.
Толмир отмахнулся, недовольно поморщившись:
– На царапины не обращаю внимания. Как там маги?
– Без сознания. Упали, как только у всех пони загудело в головах.
– Надо им помочь, они ещё могут понадобиться, – сказал Толмир. Велетий согласно кивнул.
…К сестре он шёл, словно на эшафот. Тщетно силясь затолкать обратно подступающую к горлу горечь и остановить предательскую дрожь в ногах, он с трудом ковылял вперёд. Ему проще было схватиться в одиночку со всеми еретиками в замке, чем пройти эти несколько саженей. Лучше бы враги покалечили его так, чтобы он не мог на своих ногах подойти к ней и прочесть в её глазах укоризну…
Опустившись перед ней на скользкий камень пола, он осторожно коснулся губами тёмного пятна на её переносице и тихонько позвал:
– Звёздочка, ты слышишь меня?
Она еле заметно пошевелилась; зябкая дрожь прошла по её шее, шевельнулось ухо, затрепетали прикрытые веки. С усилием приподняв голову, она посмотрела на него грустным замутнённым взглядом и бледно улыбнулась:
– Братишка… Ты пришёл. Как славно… Видишь, не убереглась я, не соблюла…
– Прости меня, Звёздочка, прости дурака! Не смог сберечь, не защитил… Не верил до последнего момента, что такое вообще возможно… – он осёкся. Слова – угловатые, неточные, неправильные! – толкались в голове князя, не находя выхода. Он мотнул головой, стряхивая слёзы, и продолжил горячо: – Но теперь всё позади, родная. Сейчас лекари явятся, и всё будет хорошо, хорошо, хорошо… Клянусь тебе, что разыщу мразей всех до единого – никто не скроется. Буду давить чернокнижников, как вшей, пока не изведу подчистую! Графу этому лично золочёную колоду подкачу, не поленюсь – пусть корчится в Тартаре у своих ненаглядных демонов!..
– Ты ни в чём не виноват, братишка…
…Он машинально говорил что-то ещё, не задумываясь над смыслом слов, и продолжал бубнить, пока полковой врач в сопровождении помощников учтиво, но твёрдо не оттеснил его от Астры. Лекарские подмастерья наскоро осмотрели княжну и принялись покрывать раны толстым слоем обеззараживающей мази, зачерпывая её из пузатой банки толстого стекла. Под действием магии мазь превращалась из белесой в бесцветную, открывая взгляду пульсирующие тёмно-красные жилки поверх ран. Погасив рог, врач потянул носом воздух обошёл княжну, заглянул ей под хвост, поцокал языком, украдкой косясь на князя, затем вполголоса перекинулся несколькими фразами с помощниками и принялся разворачивать свёрток с носилками.
Проводив долгим взглядом удалявшихся со своей ношей лекарей, Толмир застыл в раздумье. У него появилась уверенность, что какая-то важная деталь происходящего укрылась от его внимания. Но привычная для боевого транса пустота в мыслях не спешила уступать место способности нормально рассуждать. Он с неудовольствием повёл головой, развернулся, пересёк испускавшую тускло-багровый свет фигуру на полу и приблизился к нечестивому алтарю, дрожа и морщась от продолжавшей неслышно звучать в мозгу ноты Тартара. Шлифованный монолит отчётливо фаллической формы из чёрного камня с розоватыми прожилками возвышался под самый потолок. Поверхность камня от пола до уровня роста пони покрывали разводы запёкшейся крови, углубление жертвенника было до краёв заполнено чёрной, курящейся паром жидкостью, чьё происхождение не вызывало сомнений. Вокруг алтаря, среди свечей чёрного воска с прихотливым белым узором, были разбросаны остатки внутренностей. Из ближайшего угла крипты тянуло смрадом разложения. В полумраке угадывались сваленные в кучу останки нескольких пони; среди отвратительных лужиц неопрятным тряпьём темнели шкуры, белели костяки и черепа.
Фыркая от отвращения, Толмир спустился с возвышения перед алтарём и стал искать взглядом своего недавнего противника. Тот обнаружился неподалёку, окружённый солдатами; он порывался встать, но каждый раз ему подсекали ноги и валили графа на пол. Заметив внимание Толмира, он снова попытался подняться, плюясь слюной и бранью. Короткие недоразвитые крылышки графа возбуждённо топорщились, а округлый кровоподтёк на переносице придавал ему довольно странный, даже в какой-то степени комичный вид. Князь помнил графа по нескольким столичным приёмам: надменного, грубоватого, имевшего неприятную привычку громко всхрапывать в ответ на возражения и критические замечания в свой адрес. Принадлежа к одному из древнейших дворянских родов Империи, граф, тем не менее, нисколько не стремился приумножать славу предков, умножая лишь богатство – любой ценой. Ходили слухи о связи Исворта со многими оккультными обществами, в том числе с заграничными; поговаривали о тёмных и дурно пахнущих делишках с его участием – от контрабанды до похищений пони.
– Князь, уберите прочь этот сброд! – закричал Исворт. – Зачем вы нагнали сюда столько вонючей солдатни? С кем воевать собрались?
– С кем мне воевать, любезный граф, я решу по обстоятельствам и не стану посвящать вас в подробности, – процедил князь сквозь зубы. – В свою очередь, Исворт, поведайте мне, с какой стати у вас в замке стражи больше, чем в императорском дворце? Баллисты, спешу вам напомнить, в мирное время и вовсе запрещены к использованию в пределах частных владений, если, конечно, вы не задумываете мятеж против сюзерена!
Исворт иронически склонил голову набок.
– Знаете, князь, у меня нет никакого желания отвечать на всякие пустяковые вопросы, тем более, когда рядом нет адвоката. Роль дознавателя вам как-то не идёт, для неё хотя бы нужны мозги. И примчались вы сюда не затем, чтобы педантично выспрашивать, сколько стражников мне вздумалось оставить в моём собственном замке. Забрали свою никчемную сестрицу? Замечательно! Теперь проваливайте восвояси, а меня оставьте в покое до суда!
Толмир задохнулся от возмущения.
– Послушайте, вы…
– Нет, это вы послушайте! Мою вину определит суд, но и вы своё полу́чите! Помимо жизней моих пони и прочих убытков, я заставлю вас платить за все синяки, что вы мне поставили! – бравада графа звучала уже совсем не комично.
– Клянусь честью, граф, каждое слово будет вам зачтено сполна…
– Как вам будет угодно, князь, – издевательски проронил граф.
Князь отвернулся и призвал себя к спокойствию. Он ещё раз оглядел заполненное пони помещение и покосился на алтарь чёрного камня, имевший обширные включения светлой породы и оттого казавшийся воплощением всего самого отвратительного и богохульного, что есть на свете. Успокоиться не удалось, и Толмир обернулся к графу со словами:
– Ну что, сударь мой, доигрались вы со своими вендиго? Тартар по вам плачет, а я бы с большим удовольствием вас туда немедленно отправил!
– Вы не посмеете! Только Имперский Суд может решать судьбу дворян, а поединки со смертельным исходом запрещены!
– Ужели? – Толмир с сомнением прищурился. – Я покажу – и кто угодно это подтвердит, – что вы оказали ожесточённое сопротивление во время уничтожения гнусного вертепа тартаропоклонников, мне пришлось усмирять вас, не жалея сил, и я случайно перестарался.
– Это бесчестно!
– С чего бы это вам вспоминать о понятии «честь» после того, как вы похитили и пытали мою сестру?! – прорычал Толмир, нависнув над графом, – По таким счетам платят кровью. И когда вы расплатитесь сполна, клянусь, я приложу все усилия, чтобы ваш род лишили титулов, герба и майората! Будет хорошее предупреждение всем, кто решит предать Творца! О, великое небо, на кой вам вообще сдался Тартар при ваших богатствах и власти?
Тёмные глаза графа заблестели. Казалось, владевшее им напряжение внезапно исчезло. Он скривил губы в усмешке и ответил надменно:
– Власти никогда не бывает много. Тем более над стадом, поклоняющимся этому прогнившему Творцу. Вас, князьков, следует отправить в небытие со всеми вашими вольностями, самодурством, фантастической спесью и неутолимым стремлением рвать страну на куски! И кастратов-святош отправить за вами вслед, чтобы не смущали народ лживыми сказочками! Тартар даст нам реальную силу, с которой мы избавимся от никчемных тряпок у власти, получим власть, которой они не способны распорядиться, и обустроим государство, как до́лжно! Мы передавим всех пиявок, сосущих кровь из народных жил, разгоним никчемных болтунов, называющих себя либералами, и других диванных реформаторов, а потом станем творить новый мир!
– Вы хотите меня разозлить, граф? Для этого нужно нечто большее, чем пустое сотрясение воздуха изложением ваших революционных взглядов.
– Да, хочу. И у меня есть это «нечто», – граф привстал, презрительно оттопырив губу, голос его сделался глумливо-вкрадчивым, хотя и начал дрожать. – Разве вам невдомёк, сиятельный князь, что церемония вызывания демонарха всегда включает в себя дефлорацию? Экзорцисты не соизволили обратить ваше внимание на столь малозначительную деталь?
Толмир вскрикнул и отшатнулся. Громовым раскатом отозвалась в голове сестрина недомолвка: «не соблюла»; мгновенно сложились в уме все куски головоломки: и невысказанная мысль духовника, и осторожное поведение врачей, и знакомый запах, который он не додумался связать с очевидными вещами. Всё-таки ты глуп как пробка, твоё сиятельство, опрометью пронеслось в голове. Поучись уму-разуму у этого лилового мерзавца, пока не поздно, – авось на пользу пойдёт.
Между тем граф что-то вполголоса бормотал, и за его словами тянулась тонкая вязь магических воздействий. Незримые нити вплелись в сознание князя, за считанные секунды взвинтив его ярость до умопомрачительных высот. Рог графа коротко сверкнул, завершая трансформацию в затуманенном разуме князя.
– Ты умрёшь, скотина, – тихо проговорил Толмир, чувствуя, как всё его существо затопляет огромная, чудовищная, иррациональная злоба, что сродни животной ярости, только ещё глубже и чернее. Рассудок словно бы раздвоился: какая-то его часть незримым фантомом взирала на происходящее со стороны, в полном бессилии отмечая вехи странных метаморфоз в сознании и действиях князя; другая же часть, скованная и бессильная, слабо шевелилась под невиданным гнётом.
…Рослый вороной единорог – да это же он сам! – жестоко топчет и кромсает копытами своего почти не сопротивляющегося противника; изогнув шею, погружает светящийся рог в плоть врага – один раз, второй, третий. Из страшных ран фонтанчиками разлетаются кровавые брызги, тело графа сотрясают последние конвульсии – и, наконец, он замирает. Князь оглядывается, плотоядно скалится, проводит языком по забрызганным кровью губам и бежит к другим пленным, крича на ходу изменившимся голосом:
– Казнить всех пленных! Всех до единого!!! Велетий, выполнять! – отзвуки истерических воплей испуганными птицами мечутся в каменных сводах.
Звенящая струна сконцентрированной в зале энергии Тартара лопается россыпью почти осязаемых брызг. Что-то могучее, бесформенное, изливающее вовне волны безотчётного ужаса, заполняет собой всё пространство, неодолимо завладевая разумом Толмира, властно повелевая убивать дальше. Серая с багрянцем дымка падает на глаза князя; зрение начинает шутить с перспективой: фигуры разбегающихся и прижимающихся к каменному полу пони выглядят гротескно искажёнными. Подбегает тысячник, начинает что-то говорить – Толмир его не слышит и не хочет слышать; как заведённый, он повторяет свои приказы, а в голове ему вторит другой голос – невообразимо низкий реверберирующий бас, и каждое слово на неведомом языке сотрясает его от макушки до копыт. Он отталкивает Велетия и врезается в группу пленников, скупыми точными ударами рога и копыт забирая одну жизнь за другой. Багряное свечение на несколько мгновений охватывает его целиком. Бескрайнее море тёмной энергии яростно плещется в неощутимых пределах – внутри? снаружи? как знать… – и, наконец, выходит из берегов, рождая вокруг яркие вспышки и полупрозрачные протуберанцы. Несколько копий и арбалетный болт бессильно разбиваются об эту энергетическую завесу, солдаты в страхе жмутся к стенам, среди собравшихся в крипте пони катится ропот: «Одержимый!» В дальнем полутёмном углу подземелья вспыхивает чей-то рог, оттуда с грозовым ворчанием протягивается ветвистая ярко-малиновая молния, истекающая языками пламени, осторожно «щупает» князя, но тотчас панически отдёргивается и несётся обратно, загибаясь искривлённой дугой, чертя зигзаги по камням, грохоча и рассыпая бессильные искры. Молния «ломается» и пропадает, из угла слышится тонкий, отчаянный, исполненный невыносимой муки крик.
…Последний из находившихся поблизости адептов, пони зелёной масти со странной шишкой во лбу, похожей на недоразвитый рог, упал с раскроенным черепом. В мерцающем алыми отсветами полумраке князь – или уже не князь? – преувеличенно неспешно развернулся и двинулся к выходу из крипты, нервно вскидывая голову и роняя с губ клочья розовой пены. Вокруг него сконцентрировалось и медленно поплыло пепельно-серое облако из вялотекущих дымных струй, образовав зыбкий гротескный силуэт высотой в два роста пони. Беззвучно раскрылась широкая призрачная пасть, выпуская плотные сгустки черноты, которые повисали в воздухе уродливыми фестонами. Это призрачное существо с неодолимой силой тянуло Толмира вперёд.
Попона из плотной кожи, на которой, помимо меток, красовались церковные символы, густо зачадила, обуглилась и распалась на части. Дымящиеся клочья упали вместе с остатками поддоспешника. Толмир не чувствовал боли. Знак шипованной подковы на бедрах князя засветился сквозь кольчужное плетение острыми, нестерпимо яркими рубиновыми лучами, а несколько мгновений спустя такое же свечение хлынуло из его глаз. Каждый его шаг дробил камни пола в мелкий щебень, взметая облака пыли. Стремительно терявший тепло воздух вокруг страшного силуэта пошёл волнами, под тихий свист поднявшегося ветра по полу закружилась тонкая позёмка. Изменившимся зрением Толмир увидел, что потолок крипты сделался почти прозрачным, сквозь едва очерченные штрихи перекрытий верхних этажей проступил закручивавшийся жуткой воронкой мрачный вихрь. Частые разряды молний выхватывали из тьмы ночного неба то один, то другой бурлящий участок исполинского снежного смерча, исчерченного силуэтами стремительно летящих вендиго. Всё более сгущавшийся дымный силуэт нетерпеливо крутанул уродливой головой и с новой силой повлёк безвольного князя дальше к выходу.
Шагах в пятнадцати впереди, загораживая путь, стоял брат Ехип. Губы его шевелились, в глазах горел жемчужный свет, контуры тела также источали мягкое белое сияние. Тому, кто владел сознанием Толмира, этот свет совсем не нравился. Остальные пони вокруг перестали жаться к стенам и потихоньку, маленькими шажками, начали придвигаться к жрецу.
– Прочь с дороги, старый мерин, – и, может быть, проживёшь дольше остальных! – услышал князь свой голос, полный незнакомых интонаций.
Брат Ехип не двинулся с места. Позади него объявились трое братьев-экзорцистов и, звеня веригами, поскакали вглубь зала. Толмир сделал ещё несколько очень медленных шагов, которые неожиданно дались ему страшным трудом. Багрово-пепельный сумрак перед глазами вспыхнул кромешной белизной, сидевшая внутри него сущность низко, рокочуще взревела, лишившись подпитки от магической фигуры у жертвенника. Он остановился в нескольких шагах перед духовником, не в силах двигаться дальше. Теперь слова брата Ехипа доносились явственно, каждое из них отдавалось в голове князя громовым набатом. Нехитрые фразы отчитки ударяли тяжко, словно молот по наковальне; тварь, завладевшая разумом князя, билась в корчах, быстро растрачивая теперь уже совсем не великие запасы энергии Тартара. Призрачная фигура растеклась быстро таявшими струйками.
– …Приказываю тебе именем Творца триединого, каковой есть Дух, Светило-Отец и Божественная Дщерь, изыди! – жрец сделал паузу, готовясь повторить свою литанию, но этого не понадобилось. Глаза князя погасли, он издал тягучий полустон-полуржание и тяжело рухнул на камни; взмыленные бока под окровавленной кольчугой ходили ходуном в такт тяжёлому, с хрипами, дыханию.
– Кто… что это было? – прохрипел он, ощущая ломоту во всём теле и с трудом заставляя себя не провалиться в беспамятство.
– Несложно догадаться, князь, – ответил духовник, озираясь по сторонам. – Это тот самый демонарх, которого призывали чернокнижники. Не перестаю удивляться изощрённости их задумки: исполнили как по нотам, не забыли и про запасной вариант на случай вашего преждевременного появления в подземелье. Но, с вашего позволения, все подробности я расскажу позже. Сейчас мне следует помочь братьям разогнать оставшихся вендиго, так что прошу простить меня.
– Да… конечно… идите. Хотя… одну минуту, всё-таки я хотел бы знать сейчас…
Жрец шевельнул ушами:
– Вы хотите знать, почему я не рассказал вам все подробности нечестивого обряда до начала штурма?
– Да.
– Нельзя было допустить, чтобы вы сломя голову ринулись на смерть.
– Я мог успеть!
– Нет, – с нажимом сказал брат Ехип, – вы бы не успели. Увы, недолгое это дело – обесчестить кобылу. А ваше участие в финале штурма было жеребяческой выходкой и чистым сумасшествием. Вам не десять лет, князь, подумайте о нашей общей миссии на этой грешной земле, о судьбе своего рода, о подданных, в конце концов. Тренируйте выдержку, ВАМ это будет только на пользу.
Толмир дёрнулся, будто его пронзил электрический разряд. Своей жёсткой отповедью духовник вольно или невольно разбередил старую рану в душе князя; края трещины разошлись, и он, как шесть лет тому назад, похолодев, ощутил под собой зияющую пропасть. Гнев вновь угрожающе заворочался в нём, как потревоженный хищник, чьё логово окружили охотники.
– Преподобный, вы не смеете… – начал он.
– Я – смею, – тихо, но твёрдо перебил его брат Ехип. – Смею хотя бы на правах пони, спасшего вашу душу… и жизнь, – не дожидаясь ответа, он направился к выходу.
Не позволяя себе завалиться набок, Толмир лежал на животе и пережидал головокружение, собираясь с силами, чтобы подняться. Бока и спина саднили от ожогов. Он отстранённо наблюдал за движением солдат в крипте; пусть и понимая, что опасность миновала, пони не спешили приближаться к князю; на него опасливо косились, готовясь отпрянуть при малейшей странности в его поведении. Словно почувствовав невысказанное желание, к нему подошёл тысячник. Ступал он твёрдо, но некоторая опаска в его движениях всё равно замечалась.
– Как вы себя чувствуете, князь? – спросил он.
– Живой, Велетий, живой. Умом не тронулся – и то хлеб, – Толмир собрал силы и вскочил на ноги, его повело, и он вынужден был широко, по-жеребячьи, расставить ноги, чтобы устоять. Зная нрав князя, Велетий не сделал попытки ему помочь. Постояв так с минуту, Толмир сделал несколько шагов и, удовлетворённо кивнув, продолжил: – Вот что, Велетий… Пленных – кто уцелел – братьям на допрос: может быть, им повезёт узнать что-то полезное. Как только они закончат с вендиго, само собой. Пусть не церемонятся при допросах. Замок нужно обыскать на предмет улик против чернокнижников, а потом сровнять с землёй.
– Князь…
– Я сказал – сровнять с землёй, – упрямо выгнув шею, глухо повторил Толмир.
…Остаток ночи из набежавших туч валил снег. Белое покрывало надёжно укутало истоптанную траву, поредевшие древесные кроны за декоративным палисадом, крыши с остатками черепицы, выщербленные стены, груды амуниции в углу замкового двора и сам двор, неровный от куч размолотого камня. Из хищно оскаленной чёрной пасти входа в донжон выносили всё новые и новые тела, которые бросали возле стены. Один из мертвецов, что лежал в снегу, уперев короткую окровавленную шишку-рог в спину другого собрата по несчастью, печально взирал остекленевшим глазом на редкие прорехи в облачном покрове и словно бы пытался спросить небо: «За что?» Смертная его гримаса выражала скорбь пополам с горьким недоумением.
Глава 2
2
…Вынырнув из вязкой тревожной дремоты, не принесшей отдыха, он открыл глаза, сощурился на серое небо в оконном проёме, широко зевнул и тяжело поднялся с постели. Мозоли под железным хомутом почти не саднили, ставшая привычной тяжесть уже не вызывала сильной ломоты в плечах. Он немного потоптался, выгибая одеревеневшее туловище, затем подошёл к окну и выглянул наружу. После шести дней непогоды двор напоминал пойменный луг по весне. Меж озерцами начавшей зацветать воды были различимы протоптанные в грязи стёжки. В дальнем конце двора у самой стены двое чумазых пони расчищали забившуюся дренажную канаву. От ворот к главному крыльцу дома, осторожно нащупывая дорогу через лужи, двигался неприметно-серый конторский служащий, навьюченный кипами каких-то документов, выпиравших из сумок влажными измятыми краями. На истоптанном грязными копытами крыльце его ожидал заспанный слуга, вооружённый шваброй, словно копьём. Больше никого из слуг видно не было.
В окне другого крыла дома возник силуэт мажордома Мэйнгрейва. Заметив князя, он поклонился; аккуратная, расчёсанная на идеальный пробор чёлка только чуть-чуть шелохнулась. Толмир показал взглядом на залитый водой двор и с неудовольствием скривил губы. Осанистый дворецкий кивком подтвердил, что понял князя, выдержал положенную этикетом паузу, затем отвернулся к висевшей рядом с ним тонкой пачке бумаг. Приблизив к себе одну из них вместе с заправленным чернилами пером, он начал невозмутимо делать какие-то пометки.
В душном недвижном воздухе ещё висела тонкая водяная взвесь, но уже ощущалось, что скоро распогодится. Сырая поникшая листва одного из высоких тополей, растущих у стены дома, скрывала стайку пронзительно верещавших птах, чей отчаянный гомон указывал на довольно ранний час. Если не считать птичьих криков, мир вокруг был настолько пропитан влагой, что ему подходило только медленное колебание водной толщи, в которой любое движение, более резкое, чем шевеление водорослей, казалось грубейшим возмущением спокойствия. Наверное, так же спокойно, без движения дремлет в своём водоёме далеко на юге громадный страшный зверь бегемот, недаром прозванный по имени одного из старших демонов Тартара; дремлет до тех пор, пока его не потревожат, и тогда неосторожный пришелец получит возможность познать гнев и прыть горы из плоти.
Толмир потряс головой – полетели капли испарины. Сквознячок донёс запах крепкого пота. Князь недовольно поморщился, но подавил желание немедленно пробежаться к ближайшему пруду. Некогда, князь. Сивоногие терпят – и ты потерпишь немного.
Он оглядел комнату, словно не видел её раньше. После яркой серости неба за окном она показалась ему сумрачной, как тюремный застенок. Жёсткая приземистая кровать, широкая лавка и небольшой, грубо сколоченный стол; зеркало и полка со скромными туалетными принадлежностями в одном углу, лакированная алтарная доска с меткой Дочери и висящий под ней масляный светильник – в другом. Словом, это была не комната, а тесная келья, ещё недавно служившая кладовкой. Свою удобную спальню Толмир оставил в тот же день, когда принял обет, рассудив, что аскетичная обстановка будет лучше отвечать его мыслям.
Отражение в зеркале сонно моргнуло и грустно улыбнулось. Хомут, покрывшийся тонким слоем ржавчины, сидел на сутулой шее как влитой; по груди и плечам протянулось несколько грязно-бурых дорожек. Эти признаки неплохо выражают то, что творится с тобой, дружище, думал князь. Живёшь ты, словно в бесконечном сне, оставив всякие попытки пробудиться; да это и на копыто тебе: дремотный туман служит незримой, но надёжной завесой, что ограждает тебя от переживаний, делая их похожими на порождения невидимых миров. Никаких потрясений рассудка, только вялые кошмары. Твоё бытие настолько выпало из обычной колеи, что нынешнее хождение по целине изменившихся чувств и буеракам невнятных снов, блуждание средь валунов подавленных страстей и прочих неровностей местности твоего рассудка могут вызвать у наблюдателя лишь ироническую усмешку: ишь, как далеко забрёл вне торных путей! Остерегайся навеки там потеряться! И ведь манит тебя этот безвидный пейзаж, приглашает пропасть в нём совсем, без возврата!
Хомут… А что хомут? Кроме того, что он – двухпудовая плаха на твоей шее, чтобы было на что положить голову для самоистязания, это ещё и скрижаль смирения, которая с горем пополам сдерживает все греховные побуждения, которые не поддаются усмирению посредством одной только воли. А воля твоя ослабла, как и дух. И наконец, хомут – рубежные ворота, за которыми, быть может, откроется путь к духовному очищению, что позволит понять и принять знамения Судьбы, не впадая в ересь неверия. Брат Ехип утверждает, что года вполне достанет, чтобы достичь целей. А коли этого времени не хватит, тогда и будет новый разговор.
Нет, князь, так дело не пойдёт! Иллюзии, сомнения, туман безысходности – куда заведут тебя такие размышления? Помолись и позови Ехипа – он всегда тебя выручал, сколь безнадёжно не погрязал ты в своём неверии. Решено: после дел канцелярских так и поступим, если только… Снова ты, предчувствие! От твоей щекотки хочется выть волком!
Всё кругом печалило Толмира. А что не удручало, то раздражало, и порой настолько, что он не всегда успевал остановить ногу, поднявшуюся словно не по его воле. Случалось, он бил слуг-жеребцов, да и кобылы из челяди слышали от него много тяжёлых слов. Только дворецкий с непроницаемой миной выслушивал все тирады раздражённого князя и каким-то непостижимым образом способен был удерживать его от безудержной брани и членовредительства. Мэйнгрейву было достаточно взгляда, чтобы остановить князя, прущего во весь опор по ухабистой дороге гнева; чувствуя, как уходит раздражение, оторопевший Толмир тщетно искал в облике мажордома малейшие намёки на вызов или неповиновение. Бесполезно: дворецкий был предельно корректен. Слуги, владевшие особым чутьём на грозовое настроение князя, старались в опасные минуты держаться поближе к Мэйнгрейву, уповая на то, что его талант не подведёт.
Толмир понимал, что, не будь рядом смиренного, но твёрдого в своей вере Ехипа, спокойного и деятельного Вихорна, невозмутимого Мэйнгрейва и других пони, не оставлявших князя надолго в его разрушительном одиночестве подле больной сестры, безумие вполне могло бы овладеть всем его существом. После того, как его уверенность в себе рухнула по злой воле Судьбы, он часто ощущал раскаяние за свою вспыльчивость и благодарность пони, которые не позволяли ему выходить из себя.
Он прихватил с полки кусок жвачки для чистки зубов, вышел из спальни, спустился на первый этаж, прошёл через старую деревянную колоннаду к заднему двору и направился к колодцу. Морось оседала на спине и боках липким покрывалом, усиливая неожиданно возникшее предчувствие близких неприятностей. Чувство было тем более отвратительным, с приторно-горьким привкусом, поскольку никогда не обманывало. Случившийся неподалёку слуга, коротко поклонившись, подбежал к вороту насоса и принялся качать воду для умывания.
Поразительна способность пони искать на свою шею неприятности и успешно находить их, думал он, медленно цедя из ведра ледяную воду. И ведь что странно: кого ни спроси, все сходятся на том, что жизненный путь свой всяко лучше пройти без потрясений, созидая и приумножая созданное, продолжить себя в потомстве и, наконец, в назначенный Судьбой день и час уйти из этого мира, чтобы предстать пред очи Творца, судьи строгого, но в высшей степени справедливого. В действительности часто всё происходит совсем не так: пони с энтузиазмом затевают склоки, драки, войны – большие и маленькие, продолжительные и скоротечные, находя сотни веских доводов в оправдание того, что творят; разохотившись, они с азартом предаются оргии разрушения, умножая только свою сомнительную славу; зверства и уничтожение себе подобных во имя туманных идей, по приказу тщеславных владык или просто для утоления жажды богатства, становятся правилом, неизбежным злом, подобным паводкам, засухе или зимним бурям. Смута за смутой прокатываются по стране с неумолимой регулярностью, словно какая-то злобная сила, наделённая невероятным могуществом, сверяясь с неведомым календарём, каждый раз заставляет нас ввергать себя в очередное гибельное коловращение. Нет пони покоя и в мирное время: интриганы, высокопоставленные мошенники, оккультные общества, корыстные тайные службы – все они порождают ничуть не менее страшный механизм – незаметный, аморфный, децентрализованный, но сокрушающий жизни и судьбы ничуть не менее эффективно, чем войны и смуты. Изворотливый ум, замышляя всё новые и новые способы вывернуть наизнанку саму природу пони в угоду корысти, сам того не желая, откликается на извечный зов Тартара, открывается для бескрайней тьмы, охотно впускает её в себя. А иногда достаточно просто сильного сфокусированного гнева, направленного в нужное злодеям русло, как это и произошло с ним в подземельях замка Охир. Слаб пони, уязвим и беззащитен, когда всеми силами, вольно или невольно, призывает гибель и разрушение. Поделом ли ему, слабому?.. Брат Ехип, однажды комментируя один из апокрифов Писания, высказал на первый взгляд парадоксальную идею: разумность пони может быть явлением неестественным, противоречащим самой их природе, флуктуацией живой материи, совершившейся (или кем-то совершённой?) не по воле высших сил, а вопреки оной. Может статься, наделение нас сознанием – шутка Творца с непостижимым смыслом; может – случайно выпавший шанс возвыситься над животным началом для каких-то неведомых свершений; а может – извращение иных Его замыслов одной из нечистых сущностей, имя коим – легион. Приобретённая пони способность творить экзорцизмы – великое благо, но она же – ужасное проклятие, поскольку ледяная геенна давно уже не сдерживает развязывание войн. Мы упрямо движемся по кругу, как работник, вращающий жернова на мельнице, влачим свой жестокий груз через века, бессмысленно и безостановочно.
Князь отряхнулся и зашагал в дом. Ноги сами привели его в часовню. Вороной единорог постоял перед витражом без единой мысли в голове, всматриваясь в точёный белоснежный профиль Божественной Дочери под знаком Солнца. Отклика в душе он так и не дождался, ощущалась только странная пустота и полнейшее безразличие ко всему на свете. Взглядом зажёг лампады, помолился за Астру, отрешённо пробормотал несколько строк из Малого Канона, вздохнул, тяжёлым шагом покинул часовню и отправился на кухню, часть которой была отведена под столовую.
Немолодая толстая кухарка не первый день вздыхала, подавая на стол скудную еду, как того требовал хозяин. Толмир почти научился выносить её сочувственный взгляд. Глотая водянистую кашу, он вспомнил старинную шутку о жареной на постном масле соломе. Солома там или не солома, но своеобразный эталон арестантской и отшельнической еды – отруби с водой – был уже не за горами. Бессильный побороть вспышки гнева другими способами, князь намеревался изжить или на время усмирить пагубное свойство своей натуры через изнеможение от недоедания.
Невольно прислушиваясь к голодному урчанию в брюхе после слишком лёгкого завтрака, он отправился проведать больную сестру. Путь его лежал через лабиринт комнат, лестниц, переходов и тупичков, занявших своё место в его жизни шесть лет назад после объединения и частичной перестройки старой княжеской усадьбы и нескольких хозяйственных построек. Несуразное временное жильё, которое незаметно сделалось постоянным, тяготило и раздражало Толмира своей вопиющей ветхостью и бедностью. Пересуды о том, что молодой князь мало того, что вспыльчив, как порох, да ещё скуп, также не прибавляли радости. Толмир твёрдо намеревался взяться за восстановление фамильного замка в этом году, но похищение сестры спутало все планы. Теперь же, осторожно ступая по скрипучим доскам крытого перехода между каким-то сараем и дровяным складом, он вдыхал запах пыльного старья, за годы так и не покинувший эти сыроватые помещения, и думал, что планы по обустройству достойного жилья – определённо, дело середины будущего года, никак не прежде.
Сиделка почтительно поклонилась и сокрушённо покачала головой, не проронив ни слова. Витавшие в комнате сестры сильные ароматы пряных трав не могли полностью скрыть тяжёлый запах, что всегда появляется в спальнях и палатах, где пребывают тяжелобольные пони. Астра лежала на отсыревших простынях, подтянув ноги к туловищу, на её шерсти блестели капли испарины. Она вздрагивала в забытьи, дышала неглубоко и прерывисто. Повязки на нескольких незаживающих ранах пропитались сукровицей. Он опустился у невысокого ложа, в привычном и, как ему всё чаще казалось, безнадёжном жесте коснувшись губами чёрной отметины на её переносице. Он хотел сказать ей какую-нибудь ласковую бессмыслицу, однако слова не шли. Сестра его не услышит, это правда. Но он молчал ещё и потому, что испытал приступ ненависти к пустым словесам, что не помогали даже в составе длинных и, как уверяли маги, необычайно сильных заклинаний.
Сестра почти не вставала с постели, пребывая бо́льшую часть времени во сне или неглубокой тревожной дрёме; в редкие минуты ясного сознания она прогуливалась по комнате под присмотром сиделки, с трудом переставляя ноги. Её мучили кошмары и трудноописуемые видения, которые она пыталась толковать, когда её сознание ненадолго прояснялось. Всякий раз ей сильно мешало сопротивление медленно угасающего рассудка. Толкования не приносили утешения ни ей, ни тем, кто знакомился с её выкладками. Телесные и душевные раны Астры почти не поддавались лечению, что вызывало искреннее недоумение у маститых врачей, часами безрезультатно вливавших магическую энергию в сильнейшие лечебные чары. Столичные специалисты озадаченно пожимали плечами, признавая своё бессилие, и отделывались туманной банальностью: «Она потеряла волю к жизни».
Астре немного помогали только особые чайные сборы, травяные компрессы и масло из семян зверобоя, которые приносила одна ведьма из земных. Толмир, по привычке считавший безрогих своих собратьев малополезной частью пейзажа, с изрядным удивлением понял, что приходившая к Астре по утрам невзрачная пожилая кобыла смогла «уесть» дипломированных специалистов, как казалось, «заточенных» самой природой их талантов на успешное решение сложных лекарских задач. Маленькая, серенькая с вишнёвыми подпалинами, носящая на бёдрах изображения поникших ромашковых цветков, всегда пахнущая букетом пряных трав, улыбчивая, шустрая и суетливая, она умела заполнить всю комнату Астры своим стремительным хлопотливым движением. Другие пони неожиданно для себя вдруг оказывались в коридоре перед затворённой дверью, а ведьма по другую сторону преграды хлопотала, дробно притоптывала и творила её одной понятную ворожбу, тонко напевая отрывки из Канона, положенные на какую-то народную мелодию. Не проходило и получаса, как дверь отворялась, выпуская облако пряных запахов; маленькая кобыла, семеня, выбегала из спальни княжны, кланялась, рассыпалась перед князем в благодарностях за «денюшку» и спешила на кухню отведать обещанного угощения. А в комнате, невзирая на погоду за окном, до заката медленно струился душистый мерцающий туман, словно сотканный из солнечных лучей; благоухал он, конечно же, ромашкой. В эти часы княжна обретала ясное сознание и покойно нежилась в текучих бархатных волнах до вечера, пока её не одолевала сонливость. Но и тогда обычно тяжкое забытьё Астры менялось на глубокий здоровый сон до следующего утра.
Ворожба какое-то время помогала, однако вскоре перестало действовать и это средство. Толмир, в глубине души ждавший и боявшийся этого мига, совсем разуверился в способности других пони помочь Астре. Следовало уповать на чудо, о чём он и молил у алтаря каждое утро. Вотще…
Он ещё немного посидел у ложа, с горечью глядя на сестру и вспоминая слова брата Ехипа: «Онейроманты всегда рискуют, если берутся за исследование Тартара. Эта область познания пробивает брешь в умственной защите пони, разум становится уязвимым, им способны завладеть различные потусторонние сущности, и не обязательно вендиго. Но если им не удаётся подчинить пони своей воле, они всегда найдут способ навредить, оставив после себя «раны» в сознании, а порой и в неподвластном уму подсознании. Тартар «метит» каждого, кто осмеливается в своих видениях проникать в его пределы. Опытные чернокнижники способны читать эти «метки» и «вести» их носителей словно на поводу, если потребуется. Только маги, практикующие инсомномантию, способны «не запачкаться» в нечистом течении демонической магии, но таких пони очень мало в стране, да и подход к ним нужен особый…»
Он вдруг почувствовал себя неимоверно старым; нет, не телесно, но умом, чувствами. Сущность, что владела его сознанием несколько коротких минут четыре декады тому назад, похоже, выжгла какую-то часть эмоций, заставив остальное медленно дотлевать, мало-помалу рассыпаясь невесомым пеплом. Боль и ярость притупились, уступив место душевной апатии, усугублённой дурными предчувствиями. Мрачный, как грозовая туча, он вышел из комнаты, раздражённо бросив испуганно отпрянувшей сиделке:
– Немедленно приведи в порядок постель! Княжна не должна лежать мокрая, как лягушка! Замечу пролежни – выгоню тебя взашей!
Опустив голову, он устало направился в другое крыло дома, где располагались рабочий кабинет и небольшая личная канцелярия. В коридоре его нагнал секретарь -молодой рыжий пони, ещё юнец, младший сын одного из приграничных вассалов. Посверкивая рогом с узкой серебряной полоской, он волок за собой по воздуху перо, блокнот и толстенную кипу бумаг, своим видом удивительно напоминавшую его собственную метку. Преданно поглядывая на князя, он следовал за ним, пригарцовывая от нетерпения в ожидании, когда настроение сюзерена переменится в лучшую сторону. Едва преодолев испытательный срок, он гордился и дорожил своей должностью.
– Говори, – наконец, произнёс Толмир.
– Ваше сиятельство, наместник просит отрядить ещё военных на спасение урожая и борьбу с паводком. Вдобавок – прорвало дамбу на северо-востоке, у Лесного озера, несколько деревень подтоплено. Мост через Стремницу у перевала разрушен.
– Скверно. Пусть граф Бравен берёт столько пони, сколько нужно, подготовь повеление. Дальше.
Заскрипело перо. Секретарь, не глядя, обогнул выступ стены на повороте коридора, продолжая делать пометки, затем сказал:
– Сновидцы передали, что княжич Дэрин отправился к нам ещё третьего дня через перевал Сарагд. Его отговаривали, но он ни в какую. Позавчера был пик ненастья, князь Свилл беспокоится…
– Не напрасно беспокоится: на перевале и сейчас вендиго знает что творится. Нужно отправить отряд навстречу. Дальше.
– Виконт… вернее, теперь уже новоиспечённый граф Охирский подал в Имперский Суд протестный иск по поводу уничтожения родового замка и перевода принадлежавших роду земель в разряд выморочных. Судья, пони небольшого ума, дал ход разбирательству. На стороне графа лучшие адвокаты по прецедентному праву. Впрочем, ваш поверенный передаёт, что пока беспокоиться не о чем: законы в основном на нашей стороне. Преподобный Ехип упоминал о встречном расследовании по требованию Ордена Солнца. Надо полагать, это займёт молодого графа на какое-то время.
Толмир мрачно усмехнулся:
– Родственничкам Исворта хватило ума не ворошить подробности его смерти. Что ж, в этой тяжбе время тоже на нашей стороне, если те, кто за ними стоят, не выкинут какой-нибудь неожиданный фортель. Пригласи вечером мэтра Ольмека, поразмыслим над всем этим… Я сегодня видел во дворе пони с ворохом бумаг. Это те материалы, что я затребовал накануне?
– Да, ваше сиятельство, отчёты пони Вихорна. Их содержание будет интересно как братьям-экзорцистам, так и судьям.
– Спасибо, Андий. Осталось еще что-то важное?
– Капитан Вихорн сообщил, что один из пленных, выживших во время событий в замке Охир, заявил, что знает какие-то подробности заговора, приведшего к смерти ваших родных шесть лет назад. Он готов рассказать о роли графа Исворта в заговоре в обмен на смягчение своего приговора, но только с глазу на глаз…
Толмир осадил так резко, что секретарь отшатнулся, едва не уронив плывшие в воздухе предметы. На долю секунды князю почудилось, что он снова очутился в злополучной крипте, проницая взглядом ставшие прозрачными перекрытия строений. Его начало трясти, он замотал головой, пытаясь избавиться от предательской дрожи. Он обернулся к Андию и, похоже, выглядел при этом столь страшно, что секретарь испуганно подался назад.
– Немедленно доставить ко мне! Все прочие дела отложить!
– Ваше сиятельство, капитан передал, что пленный был тяжело ранен и передвигается с большим трудом.
– Не дойдёт – пусть его хоть волоком тащат! – рявкнул он, сверкнув карим глазом, затем продолжил почти нормальным голосом: – Распорядись сейчас же. И можешь быть свободен на ближайшие два часа.
Он быстрым шагом вошел в приёмную, не обращая внимания на застывших в поклонах писаря и бумаговодителя, распахнул магией резные двери кабинета и с треском захлопнул их за собой. Взгляд скользнул по массивным шкафам, золочёным корешкам многотомных сводов уложений, задержался на ростовом портрете отца в простенке между стеллажами и, наконец, остановился на стеклянной дверце, за которой можно было различить несколько бутылок и серебряных стаканов. Повинуясь велению рога, пятидесятилетний кальвадос цвета редчайшего красного янтаря с берегов моря Хьялла поспешно плеснул из безумно дорогой, инкрустированной чернёным серебром конической бутылки в позолоченную чарку; бесценные капли веером плеснули кругом неё. Залпом проглотив огненный сгусток, князь наполнил чарку снова. В полупустом желудке недовольно квакнуло, в ответ зашумела голова. Не поворачивая головы, он бросил взгляд на зеркало в проёме между шкафами. Оттуда на него зло косился двойник, показывая себя во всей гневной «красе». Мелкая дрожь от едва сдерживаемого бешенства, злобно сощуренные глаза с налитыми кровью белка́ми, вспухшие на переносице жилы, капли испарины – и мокрые дорожки под глазами, будто он только что рыдал, трагически изогнутая нижняя губа, вдобавок прикушенная до крови – таким он себе решительно не нравился. Ему оставалось терпеливо ждать, когда подействует огненная жидкость.
Нетвёрдо ступая ватными ногами, он обошёл письменный стол и рухнул в кресло. Мысли путались; в их хаотическом потоке возникали яркие сполохи воспоминаний шестилетней давности. Это было невыносимо. Ему одновременно хотелось рыдать и крушить всё вокруг.
Ты был прав, отец, безмолвно шептал себе Толмир. Ты говорил много верных вещей, а я по молодости и глупости тебя не слушал. Враги вились кругом, будто туча стервятников, зорко высматривая, где и на чём мы споткнёмся, дабы ринуться вниз и предательски ударить в минуту нашей беззащитности. Стало ли меньше подлых и алчных интересантов? Ничуть! Они спят и видят в своих нечестивых снах, как умирает род тернецких князей, как власть переходит к захудалому дальнему родственнику из столицы; этот заморыш, седьмая вода на киселе, во всём покорный ревнителям чужих интересов, правит по их указке не к вящему процветанию княжества, но к скорейшему упадку и разорению его.
Конечно, умом Толмир понимал, что настолько мрачное развитие событий в княжестве попросту невозможно, но ему привычнее было рассуждать именно так. В вопросе мести за погибших или пострадавших родных, этом святом для каждого дворянина деле, нет места сомнениям и попыткам доискаться, насколько хорошими пони в жизни являются твои враги. Месть – вроде окрошки: её обстоятельно готовят в прохладе кухни при остывших печах, берут со льда лучший белый квас, щедро сыплют мелко нарезанную картошку, моркошку, репу, куски ядрёных огурчиков, не жалеют лука, хрена и пряностей, не скупятся на соль, перец и пряности – по велению вкуса… И подают на стол пронзительно свежей, с кристально чистыми нотками приправ, дабы язык, ведомый обонянием, почувствовал сладостно кислый вкус итога кулинарного священнодействия. Непередаваемо то особое наслаждение, сопровождающее вкушение мести, подкреплённой незыблемой убеждённостью в безусловной правоте пони, вершащего правосудие.
Изысканное холодное блюдо. Вкус крови врага, а вернее, победы над ним. Вкус осознания свершившегося правосудия, которое оправдано прежде всего не законами писаными, что исполняются не всегда и не сразу, но требованиями чести, совести и справедливости. Орудия, что правлены на точильном камне из этих понятий, свободны от любых пут и неудержимы в стремлении карать вероломного врага…
Пафосная риторика заполняла мысли князя, завивалась кружевами, призывая злость и решимость, которые потребуются ему для получения от выжившего чернокнижника всех необходимых сведений. Потребуется пытать – Толмир пойдёт на это. Да! Станет нужно – он самолично будет истязать поганую тварь. Что угодно, дабы хоть немного унять боль в растревоженной ране…
Начальник отцовой стражи успел раскрыть целую сеть заговоров, но тоже погиб в тот роковой день… Капитан Вихорн, новый глава охраны, не позволил важным сведениям просто так сгинуть в бумажной неразберихе, хотя это и удалось сделать за полшага до их уничтожения. Преодолевая гнёт отвращения, девятилетний Толмир заставлял себя присутствовать на каждой из череды казней, что казалась бесконечной. Он собирал всю свою решимость, чтобы держаться прямо, не отводить взгляда и с деланной невозмутимостью смотреть, как катятся головы, но мимика выдавала его чувства окружающим. Он хмурился и кривился, смотрел исподлобья; выражение его морды застывало до онемения. Вкус правосудия был невыносимо гнилостен и горек, как хина, гадкое послевкусие неизменно вызывало к жизни тяжелейшие воспоминания о роковом дне.
Когда-то молодой князь поклялся, что даст Вихорну титул и осыплет золотом, если тому удастся поймать за хвосты всех пони, которые направляли убийц. Теперь же, если заключённый, готовый менять тайны на свою никчёмную жизнь, окажется полезен, а Вихорн сможет извлечь пользу из сведений, капитан при известной прыти сможет стать бароном и сделаться богатым пони.
Но цена твоего безволия всё-таки непомерно велика, князь, говорил себе Толмир, продираясь через сутолоку хмельных дум. Ты отвлекал себя от тягостных воспоминаний, налегал массой повседневных забот, заталкивал своё горе поглубже, давил его в себе, как мог… Удовлетворившись казнями, ты не обращал внимания на слова Вихорна о других подозрительных пони, которых следовало держать на короткой шлее, а то и вовсе в застенках. Теперь плати положенную цену, плати рассудком, плати истерзанной совестью, а тебе услужливо напомнят, где и когда ты смалодушничал, не пошёл до конца, ограничился подозрениями, которые счёл беспочвенными, и не довершил начатое… Жди, князь, дожидайся своего невольного палача, чтобы сызнова преодолеть купель огненную, хлебнуть сполна ядовитого питья – может быть, теперь оно пойдёт впрок!
Толмир положил отяжелевшую голову на столешницу и закрыл глаза. Лавина страшных воспоминаний затопила его сознание, вытеснив все другие мысли.
…Мэтр Примах заканчивал демонстрацию левитации нескольких десятков предметов, среди которых парили закапсулированные элементы огня и воды, и готов был подвести итог затянувшемуся занятию, которое учитель посвятил сложным телекинетическим воздействиям. Толмир и Астра, затаив дыхание, наблюдали за кружением причудливого хоровода под сводами старой палаты приёмов, как нельзя лучше подходившей для подобных упражнений. Не прекращая управлять левитацией предметов, наставник объяснял приёмы ментальной концентрации, необходимые для достижения успеха. За окном притаились сумерки; последние косые лучи низкого солнца с трудом проникали через запылённые витражи, рассеиваясь в пыльном воздухе тёмно-оранжевой дымкой. Сестра, тогда ещё нескладный долговязый подросток, нетерпеливо пританцовывала и порывалась испробовать свои силы в новом колдовстве. Сам Толмир зевал и слушал вполуха, с рассвета пребывая на ногах и отбегав утром без малого тридцать вёрст по окрестностям во исполнение приказа Велетия, лично следившего за распорядком тренировок княжича. Позади были также дневные уроки, к которым совсем недавно прибавился новый предмет под наводящим скуку названием «основы государственного управления». Казалось, его бедная голова уже не сможет вместить ни крошки из того гигантского объёма знаний, которыми его «потчевали» щедрые на всяческую заумь учителя. В иные дни он предпочёл бы с утра до позднего вечера отрабатывать боевые приёмы вместо того, чтобы «грызть» громадный чёрствый «сухарь» науки.
– Итак, – монотонно вещал наставник, – мы пришли к следующему: для одновременного удержания в воздухе трёх десятков и более неживых предметов требуется медитативный настрой хотя бы на уровне «бельх», но очень желательно не погружать в транс всё сознание целиком. Очищение «мысленного горизонта» от «паразитных» медитативных эффектов хотя бы на условную половину достигается тренировками года этак за два… Вы что-то хотите спросить, княжна?
– Да, мэтр Примах, – ответила Астра и тут же принялась нетерпеливо тараторить: – Леди Лильетта, которая учит меня онейрократии, говорит, что «бельх» у меня уже есть! Можно мне попробовать? Мэтр, пожалуйста!..
– Терпение, княжна, – мягко осадил её наставник. – Вы делаете небывалые для ваших лет успехи в искусстве управления снами, но для столь сложного телекинетического опыта, поверьте, недостаточно простого перехода на нужный медитативный уровень. Гхм, продолжим… Ментальные сигнатуры «кольцо Уробороса», «дуплет», «триплет» и «простой симплекс» тут не работают из-за слишком большого числа объектов. С некоторыми сложностями и допущениями может сгодиться сигнатура «три креста», но лучше всего использовать «двойной апейрон». Последний не слишком «гибок», если можно так выразиться, тем более его вариация с зафиксированной центральной осью, но его легко «вывернуть» из «двойного Уробороса», а также, в него отлично и без всяких возмущений вписываются стихийные элементы. Для живых объектов он тоже подходит в наилучшим образом. Думаю, вы и княжич уже видели обозначение этой сигнатуры в трактате Эсхрапа. Сегодня покажу в общих чертах, как установить семантическую связь между образом сигнатуры и желаемым воздействием на большое число предметов. Завтра мы рассмотрим их «нанизывание» на проекцию сигнатуры в реальном пространстве. Итак, начнём с самой тривиальной схемы…
Тревожное чувство остро кольнуло юного единорога в сердце, погнало по всему телу лихорадочную волну, заставило его испустить тяжелый, со всхлипом, вздох. Мэтр Примах скосил на княжича левый глаз и сказал, не поворачивая головы с длинным породистым профилем:
– Молодой пони, неужели вас настолько удивил мой рассказ? Или, может быть, вы вздыхаете по не относящемуся к занятиям поводу, вместо того, чтобы уделять должное внимание теории? Извольте сжато повторить то, что я излагал последние пять минут!
– Простите, мэтр, я почти не вникал… Я вдруг почувствовал, что вот-вот должно что-то произойти… что-то нехорошее… не знаю, этого не объяснить. У меня такое бывает…
Примах обернулся и с сомнением наклонил голову вправо, уставившись на Толмира в упор:
– Княжич, вы уверены, что это именно предчувствие, а не признаки вздутия живота? – ядовито начал он. – В любом случае, это обстоятельство не отменяет…
Оглушительный громовой раскат сотряс замок, каменный пол резко толкнул в копыта. Астра шарахнулась, закричала и взвилась на дыбы, Ошеломлённый Толмир не поддался панике и рванулся успокоить сестру, в то время как наставник, несмотря на некоторое замешательство, педантично опустил все парившие предметы на пол, одновременно гася огненные сферы. В полной тишине было слышно только, как вокруг них с потолка медленными струйками-облачками осыпается накопившийся в перекрытиях сор. Примах, нервно озираясь, собрался было что-то сказать, но тут громыхнуло вторично, столь же сильно. Дальняя стена зала, примыкавшая к главному замковому строению, пошла трещинами и стала расседаться; под стук осыпающихся из кладки камней начали рушиться стропила; висевшие на стенах и балках старые пыльные вымпелы взмыли под потолок, словно вспугнутые цветастые птицы, чтобы тут же пропасть в хаосе рушившихся перекрытий. Секунду-другую пони заворожённо наблюдали за нараставшим обрушением, пока Примах не скинул оцепенение, прокричал: «Ходу!» – и помчался вместе с учениками к выходу. Сквозь треск и стук пробились звуки новых взрывов, но насколько те были мощны, бегущие пони понять не могли, да и не пытались…
От палаты приёмов уцелела только южная треть с фасадом, обращённым к замковым воротам. Что сталось с главным замковым зданием, сначала нельзя было понять за клубами дыма и пыли. Звуки внезапно отдалились и перестали нормально различаться. В ноздри Толмиру ударили удушливые запахи гари и перемолотой каменной крошки. Чихая в пыли, оседавшей на телах серыми попонами, они поскакали за другими пони в сумрачный туман, слабо подсвеченный неясными огнями. Толмир едва не наткнулся на чудовищного «ежа» из переломанных деревянных балок, отпрянул и заплясал на неровных камнях, озираясь в поисках сестры. В глаза ему ударила слепящая белая вспышка от брошенного в воздух громадного светового шара. Вертясь в клубах медленно расходившегося дыма, Толмир далеко не сразу понял, что стоит среди руин спального крыла замка.
…Мэтр Примах, конвульсивно вздрагивая от напряжения, продолжал удерживать от падения остатки северной стены, что вздымались на высоту третьего этажа. Пони, ворочавшие камни у её подножия, со страхом косились на готовую посыпаться кладку, но упорно продолжали свой скорбный труд. Толмир, буровато-серый от смешавшейся с по́том пыли, с мрачным упорством обречённого раскапывал груду обломков разбитыми копытами. Кровь бушевала у него в висках, мёртво клацали бесчисленные булыжники. Казалось, он превратился в маятник, что колебался между слепящим магическим светом и ночной тьмой за пределами руин. Зыбкая чёрно-белая явь и невозможный в своей абсурдности кошмар в какую-то минуту слились воедино в его сознании. Толмир неистово хотел проснуться, но каждый раз, когда сбитая до крови бабка задевала острый камень, вспышка боли подсказывала, что он не спит.
«Нашли!» – послышался хриплый крик, полный усталости и муки. Несколько пони подбежали к бесформенной куче обломков и принялись лихорадочно её растаскивать. Откопав тело, они со всей возможной скоростью покинули подножие стены. Толмир заковылял вслед с криком «Все от стены!» У него не оставалось сил для усиления своего голоса магией. Мэтр Примах, страшно осунувшийся, с бьющейся на лбу жилкой, судорожно выдохнул: «Всё, шабаш!» – и с размаху сел задом на острые камни, потом завалился набок, тяжело дыша. Послышался звук падения множества камней. Княжич не стал оглядываться.
…Семнадцать тел, накрытых грубой дерюгой, были сложены у подножия стены. Он не мог заставить себя подойти к ним. Непреодолимая преграда встала между ним и этими неопрятными свёртками на земле. Мать, отец и самая младшая, любимая сестра, так и не получившая долгожданную метку… Мажордом, глава охраны, гвардейцы, слуги. В неверном магическом свете он бродил без цели вдоль незримой границы, ковыляя и спотыкаясь, и никак не мог остановиться.
Голова княжича сделалась совсем пустой; внутри, как в стаканчике с игральными костями, метались мысли о том, что теперь они с Астрой остались одни; там же носилось подстёгиваемое страхом недоумение, перенесут ли они свалившееся на их спины горе. Он инстинктивно старался избегнуть полного осознания потери, предчувствуя сокрушительный удар по чувствам и стараясь худо-бедно подготовиться к нему.
Из оцепенения его вывела отчаянная ругань Велетия. Неподалёку тысячник, тоже грязный и растрёпанный, наседал на одного из уцелевших охранников, подкрепляя слова пинками и зуботычинами. Охранник, пригнувшись к земле, слабо отнекивался и украдкой сплёвывал кровь.
– Какой, к вендиго, ремонт??? Кто разрешил? Говори, морда тряпочная, сгною!.. Ах ты ж зараза, уже не спросишь с него… Что за артель? Впервые слышу! Вы что, совсем мозги пропили, оглоеды?!.. Ах, просто строительные припасы??? Ах, попахивало от них? Святые небеса, неужели никто не из вас, паразитов, не знает, как пахнет динамит?.. Вообще непостижимо, как эти твои «рабочие» смогли натаскать столько взрывчатки! Этим количеством горы рушить можно!..
– Велетий, отставить! – голос Толмира, ломкий и визгливый от пережитого, но теперь усиленный магией, перекрыл все другие звуки. Тысячник обратил на княжича взгляд налитых кровью глаз, потом вдруг как-то сразу поник и ответил с тяжким вздохом:
– Слушаюсь… князь, – в глазах старого вояки стояли слёзы.
Раздался тихий стук в дверь.
– Войдите, – сказал князь.
Начальник охраны капитан Вихорн, тощий, багрово-красный и черногривый, как демонарх Демидирон с полотна Хиорса, зашёл в кабинет, с достоинством поклонился и сказал:
– Ваше сиятельство, заключённый доставлен.
– Расскажите о нём вкратце, капитан. Что это за тип?
Вихорн выудил из-за уха свёрнутый трубочкой документ, бросил короткий взгляд на текст и начал излагать:
– Некто Эрион, потомственный дворянин. 37 лет, холост, имеет – вернее, имел – наложницу из незнатной семьи, бездетен по неясной причине. Возможно, бесплоден. Близких родственников нет. Единственный жеребёнок в семье. Родители умерли от неизвестного поветрия во время «Тайной Смуты» двадцать второго года. Живёт на ренту с частных бумаг. Собирает библиотеку, изучает социальные науки на любительском уровне. Запрещённой литературы у него не обнаружено, но среди книг есть академические издания по оккультизму, на которые нужно специальное разрешение. Армейский лейтенант в отставке. Во время прохождения службы вышел живым и невредимым из инцидента в Иквакане, известного как «Пляска Дир-Дорффа», что очень примечательно. Если желаете, позднее я могу предоставить документальные свидетельства тех событий, это была чрезвычайно странная история, – Толмир согласно кивнул, а капитан скосил глаза на листок и продолжил: – Мелкий землевладелец, но можно считать, что уже бывший: при любом исходе процесса герб семейства скорее всего будет перевёрнут, недвижимое имущество перейдёт в распоряжение Земельной Палаты. Примкнул к чернокнижникам немногим больше года тому назад. Участвовал в известном вам ритуале. Подозревается в насилии над княжной Астрой, но всячески отрицает это. Итоги допросов других уцелевших пони не подтверждают подозрений; правда, после бойни кроме него выжили только двое, а один из них до сих пор плох и не может говорить из-за разорванной трахеи. Ожидаемый приговор для Эриона – смертная казнь. Если сведения, что он хочет нам поведать, будут полезны, смерть может быть заменена пожизненными каторжными работами. Прикажете ввести?
– Да, капитан, прошу вас.
Вихорн развернулся и сверкнул рогом, растворяя двери. На его бедре тускло блеснуло устрашающего вида изображение паутины, сотканной из цепей. Послышался звук неровных шагов; в комнату с большим трудом, припадая на изуродованную у локтя левую переднюю ногу, вошел невысокий и довольно худой пони серой в красноватую гречку масти. На залитом смолой роге сквозь мутно-жёлтый слой «глушилки» угадывался серебряный ободок. Потянуло запахами застарелого пота, высохшего гноя и нечистот. Князю бросились в глаза опухший, бесформенный от наросшего «дикого мяса» левый локоть и протянувшаяся от него к лопатке не зажившая до конца рана, края которой были стянуты грубым неровным швом. По мертвенно-серой безволосой коже ниже раны протянулись дорожки подсохшей сукровицы. Метка на худом бедре была довольно необычной: тёмно-синий прямоугольный щит с реалистичным изображением сердца. Князь решил, что распознать талант этого пони по одному только рисунку смог бы лишь очень хороший семант, пуд соли съевший на распознавании меток. Мудрёно было понять, что означает сердце на щите. Само ли оно каким-то образом служило защитой телу, или, напротив, тело отлично защищало его? Впрочем, значение метки могло и вовсе иметь иносказательный смысл.
Пони коротко поклонился и уставился на князя пристальным взглядом светло-зелёных глаз. Толмир хмуро кивнул в ответ и проговорил, обращаясь к капитану:
– Отчего заключённых держат в таких скотских условиях? Тем более дворян, пусть и покрывших своё имя позором? – при этих словах Эрион шумно выдохнул, опустил голову и через силу переступил с ноги на ногу. Князь демонстративно смотрел мимо заключённого.
– Всё просто, ваше сиятельство, – был ответ. – Братья не считают необходимым тратить на смертников больше времени и сил, чем необходимо для того, чтобы они дожили до приговора. Да и тюремные врачи – отдельный предмет для критики.
– Практичны братья, ничего не скажешь… – Толмир невесело усмехнулся. – Итак, любезнейший, вы хотите купить свою жизнь за некие сведения, да ещё требуете разговора с глазу на глаз. Ну-ну… Что ж, излагайте, а мы послушаем.
– Не только жизнь, – ответил заключённый, тряхнув нечёсаной соломенной чёлкой. – Замена казни каторгой в моём положении – та же казнь, только бесконечная и мучительная. Вы ведь тогда меня почти убили, князь, но вы не были первым в этом стремлении. Вся моя сознательная жизнь – сплошная череда таких «почти». Я не могу умереть ни от ран, ни от яда, ни от болезни, ни от магии, хотя каждое из таких событий заметно подтачивает моё здоровье. Меня можно разве что сжечь дотла, разъять на части, заморить голодом или уничтожить каким-нибудь другим варварским способом. Я устал терпеть мучения и хочу жить, как пони! Но не влачить существование «ходячим трупом» на каторжных работах, будучи не в силах решиться свести счёты с жизнью, а сколь-нибудь достойно!
Толмир почувствовал, как в нём заклокотал гнев. Этот пони вдруг сделался ему омерзителен до тошноты. Ещё одно животное в облике наделённого разумом существа, что обречено гнить в земле, но при этом мнит себя вправе ставить условия князю! Толмир поднялся, обошёл стол и приблизился к Эриону, вытянув шею и наклонившись так, что его собственные глаза оказались на уровне глаз заключённого. Только тогда он обратил внимание на многочисленные старые шрамы, покрывавшие тело пони.
– Торгуетесь, стало быть? – прошипел князь, прижимая уши. – Вероятно, чернокнижники, в чьи ряды вы так опрометчиво вступили, поделились с вами секретами, как дороже продавать сведения? Вам, книжной душе, уверен, известно изречение: «Творец милостив, но владыки земные не могут себе этого позволить». Будучи одним из таких владык, я ничуть не отличаюсь от прочих. Я поклялся своей сестре, что дотянусь до каждого чернокнижника в своих землях и передавлю погань, как вонючих насекомых!
Толмир приблизился настолько близко, что оказался нос к носу с Эрионом. Жарко дыша перегаром, он яростно прорычал:
– Тебя, «неумирашку», давить будет особенно приятно ввиду многократности этого удовольствия! Не приступить ли к этому прямо сейчас? Разъять, говоришь? Начнём с того инструмента, коим ты бесчестил мою сестру?
Князь резко ударил копытом в плечо раненого пони и немедленно налетел, корпусом сбивая того с ног. Эрион с воплем и треском врезался в один из книжных шкафов. Осыпаемый падающими фолиантами, он застыл на полу в нелепой позе с поджатыми ногами, в глазах его читалась тоскливая обречённость. Кровь из открывшейся раны текла по его боку на ворс дорогого ковра. Бешено вращая глазами, Толмир надвинулся и сунул копытом прямо в рану. Заключённый вскрикнул и глухо застонал сквозь стиснутые зубы.
– Полагаю, тебе следует знать, что один из моих славных предков когда-то собрал целый свод редких пыточных приёмов, – хрипло заговорил Толмир, постепенно успокаиваясь. Однако он не собирался ослаблять нажим – ни в прямом, ни в переносном смыслах. – Редки они как раз потому, что известны только лучшим из мастеров этого дела. Предок мой не был жестоким пони, но понимал, что выбить признания иногда можно только каким-нибудь особо изощрённым способом. Описание каждого приёма снабжено пометкой, образно передающей то, что чувствует пони, подвергаемый пытке. Многое оттуда я знаю наизусть. Вот, например: «Сие подспорье сгодилось бы напрасно кающейся душе, что невозвратно рушится в Тартар, пока в ней сильна память плоти, ибо каждая жилка в пытаемом теле будет кричать от боли, какая не снилась и вечным узникам самых зловещих чертогов. Прознай демонство о каре такой, мстительная их зависть к нам многократно приумножилась бы!» Это магический способ, как ты, наверное, догадался. Не стану доносить его суть, тем более, что для визита к опытному мастеру заплечных дел ты попросту не вышел мордой. Любой подмастерье может сточить тебе копыта вместе с костью и оставить в сырой камере на полдекады без еды и питья. И если через несколько дней ты не будешь умолять нас, чтобы мы тебя выслушали, найдётся немало других способов «пощекотать» остатки копыт для возбуждения словоохотливости.
Толмир читал по памяти с достаточно выразительностью, к тому же кончил свою речь обычным голосом, упомянув страшное наказание нарочито невзначай, чтобы его слова должным образом подействовали на заключённого.
– Я не делал этого, клянусь честью! – закричал Эрион, срываясь на визг и надсадно дыша. – Мне не было и нет дела до всех этих идиотов, молящихся Тартару, я вступил в их ряды ради исполнения собственных планов!
– Каких ещё планов? – прогремел Толмир.
– Я хотел отомстить, да и сейчас хочу! Это личные счёты, и ради них мне стоит жить! Я могу назвать имя насильника и все остальные имена! Прочие могут запираться, но от них можно добиться подтверждения моих слов, достаточно будет упомянуть «избранного» Тартаром и его роль в ритуале. Я назову всех причастных к смерти ваших родителей, кого знаю, а их немало.
– Откуда вы столько знаете? – спросил Толмир, начиная успокаиваться.
– Я любознателен, князь, – видно было, что к Эриону тоже вернулась толика самообладания, и он теперь взирал на Толмира снизу-вверх с некоторым достоинством, почти с вызовом. – А ещё я готовился принять на себя важную роль в последующих церемониях. В специально подготовленного «избранного» воплощается призванный демонарх, но как только время его пребывания в нашем мире истечёт, пони сразу же умирает в мучениях. В отличие от остальных, я бы не умер, а мои страдания были бы достойно вознаграждены. Это была взаимовыгодная сделка: я был нужен им, а они – мне. Поэтому от меня не слишком скрывали что-либо.
– Вставайте и говорите всё! – раздражённо потребовал Толмир. Затем брезгливо добавил себе под нос: – Тысяча вендиго, все так и норовят ковёр юшкой измазать… Вихорн, попросите, пожалуйста, чтобы принесли какое-нибудь полотенце.
Капитан, хранивший невозмутимость во время бурной эскапады Толмира, коротко поклонился, подошёл к дверям и, приоткрыв одну из створок, что-то негромко сказал. Князь возвратился за стол и застыл в ожидании, выстукивая по столешнице марш «Кавалеры, вперёд!» Через минуту Вихорн вернулся с полотенцем и передал его заключённому.
– Оботритесь и сядьте, – велел Толмир, гадливо кривя губы. Держа полотенце в зубах, Эрион с тихим стоном изогнул шею и неловко провёл тканью по окровавленному плечу и боку. Затем он осторожно сел в кресло, постаравшись принять такую позу, чтобы меньше тревожить рану.
– Князь, как я уже говорил, мне…
– К делу! Имена! – перебив его, рявкнул Толмир. Эрион вздохнул и начал:
– За последний год к графу несколько раз прибывали знатные пони и магнаты. Они долго о чём-то совещались, но содержание большей части их бесед мне неизвестно. После похищения княжны они съехались на новую встречу, которая, видимо, не была запланирована. Гости всегда были одни и те же: барон Скъяр, сенатор Вермеций, адепт мантики академик Лыкот, лесопромышленник Шляк, ингату Зибур – он, по-моему, гильдейский голова.
Вихорн до того момента неподвижно стоял перед висевшим на стене меж оконными проёмами гобеленом тончайшей работы, изображавшим генеалогическое древо тернецких князей. Услышав имена, он встрепенулся, повернул голову к Толмиру и многозначительно посмотрел на него.
«Ай да шестёрка! Полная противоположность преподобной челяди Божественной Дочери, разве что пегасов не хватает, – подумал про себя Толмир. – Даже ингату затесался. Удивительно! Выходит, среди них тоже без уродов не обходится».
Взгляд капитана не остался без внимания князя. Толмир сначала кивнул Вихорну, затем Эриону – резко и требовательно. Заключённый продолжал:
– В последний раз к ним присоединились леди Притта из коллегии эсхатологов и пони по кличке Копытень, влиятельная персона в воровском мире. Они обсуждали, следовало ли вообще начинать ритуал, зная, что вы, князь, вот-вот ухватите похитителей за хвосты. Не скажу, что я специально подслушивал, но так уж вышло, что мне удалось уловить значительную часть разговора, – при этих словах князь понимающе кашлянул. – Некоторые гости требовали прекратить любую подготовку к ритуалу и советовали либо убить княжну и надёжно спрятать тело, либо снадобьями надолго ввести её в транс и оставить в каком-нибудь селе подальше от замка. Граф заявил, что, дескать, он ждал слишком долго, чтобы поворачивать назад. По его словам, он воспользовался своими рычагами воздействия на сыскную службу княжества, чтобы ищейки не слишком ретиво рыли землю. Граф обвинял остальных в излишней спешке при покушении на ваших родных, упирая на то, что княжна Беата со временем как нельзя лучше сгодилась бы для последующих ритуалов. Они обменивались взаимными упрёками, из которых я понял, что все они знали о покушении либо участвовали в его подготовке. Барон упомянул об интересах Короны и Империи, ссылаясь на установления некоего тайного общества, к которому имеют отношение пони, очень близкие к императорской фамилии. Назывались имена великого князя Ресфила и главы научной разведки графа Ведина, упоминалось какое-то «великое испытание»…
При этих словах капитан снова встрепенулся и даже отступил на шаг. Князь навострил уши:
– Остановитесь… Эрион. Капитан, – обратился он к Вихорну, – я слышал, кто-то из великих князей недавно был обвинён в государственной измене. Напомните мне, пожалуйста, подробности.
– Да, ваше сиятельство, это был именно Ресфил. Он лишён всех государственных наград и приговорён к ссылке на крайний юго-запад Империи без права возврата и обжалования. Закрытый процесс состоялся полторы декады тому назад. По слухам, в адрес великого князя выдвигались какие-то притянутые за уши обвинения якобы в связях с иностранными разведками… Словом, полная невнятица. Многие сходятся на том, что подоплёка этого события лежит намного глубже. Ресфила нужно было отстранить от активного влияния на политику, что и было сделано. Отсюда – такой мягкий приговор при столь тяжёлых в совокупности обвинениях. Обычно изменникам грозит плаха независимо от их титула и положения в обществе. Кстати говоря, граф Ведин шесть дней назад был смещён с должности без объяснений причин. Его теперешнее местонахождение неизвестно.
– Скажите, Вихорн, вам что-нибудь известно о судьбе пони, упомянутых первыми? – спросил Толмир, желая проверить интуитивную догадку.
– Я обладаю сведениями только о двоих из них, – наморщив лоб, ответил капитан. – Барон Скъяр сейчас за пределами Империи. Предположительно, в княжестве Иблиз, которое теперь считается основным рассадником чернокнижничества. Академик Лыкот ещё в начале лета выехал в Агран на мантический симпозиум, но отчего-то до сих пор задерживается… Об остальных я ничего не знаю. Нужно поднимать записи вашей канцелярии.
– Так-так… – протянул Толмир. – Готов поставить свою корону против гнилого яблока, что остальные тоже не близко. Чтобы призвать к ответу этих «крыс», придётся изрядно потрудиться. Ну, хорошо, Эрион, есть ли у вас ещё кандидаты для допроса с пристрастием? Выкладывайте дальше, а то ценность ваших слов пока что выходит слишком зыбкой и отложенной во времени.
Заключённый перестал сосредоточенно рассматривать узор на полу и поднял на князя глаза, в которых отражалась полная покорность судьбе.
– Мажордом графа. Вернее, он и его предшественник.
– Постойте, – протянул князь, – тот гнедой наглец, которому я…
– Да, ваше сиятельство, это тот пони, которому вы сломали челюсть и ногу, – подтвердил Вихорн.
Толмир скрипнул зубами.
– Пусть благодарит Творца, что я его вообще не убил ко всем вендиго! Ах, какая же скотина!.. – с ненавистью процедил он.
– Он немало знает о делах графа, – сказал Эрион.
– С чего бы это? – недоверчиво спросил князь. – Он пробыл на своём месте совсем недолго.
– Его предшественник на этой должности приходится ему двоюродным дедом.
Вихорн озадаченно прянул ушами, что не укрылось от внимания Толмира.
– Как я понимаю, капитан, вы не знали о факте родства и пристрастного допроса наглецу не учиняли? – спросил он.
– Не знал и не учинял, – ответил Вихорн. Он был немного смущён.
– Тогда постарайтесь «раскрутить» их на полную катушку, если, конечно, предшественник не сбежал, как прочие… Перекрёстный допрос позволит нам проверить их показания. Опять же, – продолжал размышлять вслух Толмир, развалившись в кресле, – если припугнуть каждого из них возможной незавидной участью дражайшего родственника, можно обойтись без лишнего нажима. Хотя… старайтесь не слишком жалеть молодого, он нуждается в хорошем жизненном уроке. Если угрозы не помогут, используйте любые средства. Кстати, каковы нынче новые веяния в области орудий пыток?
Князь развлекался напоказ, пытаясь преобразить свою злость в мрачный юмор.
– Есть одно интересное приспособление, – подыграл ему Вихорн. – Его называют «царским седлом». Недавно довелось видеть его в подвалах у братьев. На плотную кожаную попону с внутренней стороны нашиты заострённые железные пластины. Не слишком заострённые, впрочем. Однако счищать оттуда ржавчину и всё, что когда-то на них запеклось, как-то не принято. По бокам на специальные крюки можно вешать грузы, если необходимо скорее разговорить «клиента». Можно ещё запеленать попону потуже или сплясать танец на чьей-нибудь спине…
Толмир прицокнул языком, оценив юмор: Вихорн описал музейный экспонат возрастом в полтысячи лет. Заключённый поёжился и, осторожно двигая ногами, немного изменил позу. В его глазах отражались страдание от ноющей боли в разбережённой ране и тоскливое ожидание худшей для себя участи. Этот раунд «игры в гляделки» князь проиграл. Он отвернулся и сказал:
– Займитесь бывшим мажордомом сегодня же, капитан. Я не желаю участвовать, поскольку не могу за себя ручаться в его присутствии.
Вихорн поклонился.
– Вы не так просты, как я считал вначале, – задумчиво проговорил князь, глядя в упор на Эриона.
– Что ж, на проверку всего, мимо чего вы пронеслись галопом, нам потребуется немало времени. У вас, я уверен, найдётся ещё немало сведений о других, выражаясь казённым языком, фигурантах тех событий и субъектов, косвенно к ним причастных. Ожидаю от вас подробного изложения всех фактов и обещаю, что рассмотрю вашу просьбу о смягчении наказания и приму решение сообразно ценности полученной информации. Капитан, распорядитесь, чтобы позвали Андия для записи подробного рассказа.
С этими словами князь демонстративно отвернулся, встал, подошёл к оконным ставням, растворил их и застыл в ожидании, глядя в небо, где через просветы между облаками начинало проглядывать солнце, суля душный день.
Глава 3
3
Толмир допил ароматный чай, довольно причмокнул и поставил чашку на балюстраду. Ожидая утренних газет, он оглядывал залитый солнцем двор. Лето не стремилось отступать, так что осенью ещё не пахло; можно было подумать, что бо́льшая часть теплыни ещё впереди. Вчерашнее «озеро», разлившееся по двору, исчезло. В небольшой лужице у клумбы рядом с тополями купались суетливые воробьи; в нескольких саженях от них на пеньке устроилась чья-то белая с рыжими пятнами кошка. Её масть была точь-в-точь как у кого-то из слуг. Недолго понаблюдав за птицами, она зевнула, свернулась калачиком и задремала, подставив солнечным лучам бок и спину. Князь смутно помнил, что кошатницей была новая экономка, но не был уверен, что память его не подводит. Он вообще мало в чём был уверен все последние декады.
Пони – что кошки, пришло ему в голову.
К дровяному сараю протопал слуга – светло-гнедой, с белыми отметинами на шее и голове и несколькими светлыми прядями в чёрной гриве; он тянул за собой небольшую тележку. Пони был хмур, выглядел помятым и слегка припадал на одну ногу. Вчерашний? Темно было, а в темноте все пони серы… если они не вороные или снежно-белые. Толмир удивлённо отметил про себя, что в доме появилось множество новых слуг, чьих имён он даже не знал, а кого-то, должно быть, и не видел ни разу. Мэйнгрейв знает всё, его и нужно спрашивать, кто таков вот этот чёрногривый и отчего хромает. При отце Толмир знал всю челядь наперечёт по именам, а теперь обычно обращался к снующим по дому земным не иначе как «эй, ты». Один из таких безымянных пони как раз приближался с заткнутыми под перевязь газетами. Его догонял Андий.
Просмотрев несколько поданных секретарём документов, князь не нашёл в них ничего занимательного, поэтому быстро пробежался глазами по тексту и наскоро подмахнул их. Толмир покосился на опустевшую чашку, на что Андий понимающе кивнул, поклонился и исчез. На смену ему скоренько возник слуга с серебряным чайником. Хрустя обильно подсоленными галетами, князь взялся за газеты. Их было две, да ещё журнал, выходивший каждую декаду.
«Тернецкий вестник», чью редакцию затопило ливневым паводком, с трудом оправлялся после маленькой катастрофы, поэтому свежий номер вышел двумя днями позже обычного и изумлял аскетичностью оформления, что, впрочем, не удивляло: гранки утонули, запасы бумаги погибли, печатный станок пребывал в плачевном состоянии. Номер был спешным порядком напечатан в другой типографии на отвратительной жёлтой бумаге и напоминал бульварный листок. Заглавная полоса была набрана другой гарнитурой и видом своим походила на обнародованные рескрипты Императора во время последней смуты. Ни самых плохоньких фотографических, ни других изображений в ужавшейся до двух полос газете не было. Передовица освещала перестановки в Канцелярии Двора, другие заметки сообщали о модных столичных раутах и политических дрязгах. Стиль заметок, освещавших скандалы, были прилизан и сглажен настолько, что описанные события казались милыми недоразумениями. Выдержки из важнейшего для арендаторов указа о снижении податей, недавно утверждённого Императором, помещались в «подвале» второй полосы, где с трудом втиснулись между колонкой с несмешными светскими анекдотами и странным объявлением, которое гласило: «Веселье по-княжески! Ололо и блины! Всё переносится на завтра. Спешите, пока не утонуло! Игогог». Больше о стихийном бедствии не было сказано ни единого слова. Лояльный губернатору «рупор прессы» последовательно держался правила «не выносить сор из избы», невзирая на обстоятельства. Пробегая глазами бессодержательные заметки, Толмир то и дело «спотыкался» на опечатках и прямой абракадабре, которой нерадивый наборщик-линотипист заполнил строки с замеченными ошибками, да так в итоге и не удосужился подчистить дело копыт своих. Корректор у них то ли утонул вместе с печатным станком, то ли запил с горя, подумал князь.
Толмир ещё несколько минут поломал голову над загадочным объявлением, ничего не надумал и решил позднее показать странный ребус Вихорну. Вряд ли «веселье по-княжески» и остальная чушь являлись чем-то иным, кроме безобидной шутки, но это мог быть и шифр для сбора каких-нибудь мятежников. Полулегальное иворборгское общество «Внеземное Братство» несколько лет назад собрало сочувствующих своим идеям единорогов и пегасов на воспрещённое факельное шествие именно посредством такого вот внешне бессвязного объявления. Лишь увещевания влиятельных пони позволили тогда избежать стычки недовольных с полицией и визита в столицу стаи вендиго. Толмир покачал головой: а ведь поводом к выступлению послужило какое-то крошечное послабление для ремесленников, девять десятых из которых составляют земные пони. Скоро этим недовольным и поводов не потребуется, подумал князь.
Либеральные местные «Ведомости» разразились статьёй «Велик потоп да мал урожай», не поскупившись отвести центральную полосу оцениванию прямых и косвенных убытков от паводка. Ведущий журналист, скрывающийся под псевдонимом «г-н Репей», въедливый и острый на язык щелкопёр, смог где-то раздобыть копии нескольких документов, среди которых нашлись и такие: перечни непредвиденных расходов княжества и мэрии Тернеца, акт об урезании довольствия военным, а в довершение всего – циркуляр о повышении и удержании цен на хлеб.
Этот пони всячески стремился выставить власти в дурном свете. Он оставлял своим пером болезненные, долго не заживающие раны. Брезгливо отметая всё хорошее, он не жалел грязи, чтобы извалять в ней всех: губернатора, князя, градоначальника и других пони рангом ниже. Под конец статьи из общего русла темы журналист неожиданно «своротил» в сторону сложного положения на строительстве железной дороги и настрочил несколько едких пассажей, смысл которых сводился к риторическому вопросу: «Доколе князь будет противиться развитию инженерной мысли?» Бумагомаратель знал, куда нужно бить наверняка: читая эти строки, Толмир вдруг почувствовал, как у него зачесались бабки; ему страшно захотелось так начистить морду этому писаке, чтоб того родная мать не узнала. Отложив на время листок, князь вынужден был успокаивать себя, медленно цедя остывший чай.
Ничего, ничего, думал он, сочтёмся как-нибудь. Верно говорят ингату: грязь не сало: потёр – и отстала. Не беда, утрёмся. А сами бочажок для щелкопёра заготовим да мокнём его туда при первом удобном случае, чтоб пузыри пошли. Вихорн что угодно нароет, если потребуется: и про тайные измены, если журналист женат, и от кого он деньги получал за свои мерзко пахнущие статейки, и какие за ним числятся старые грешки, каковых у известных пони всегда сыщется достаточно, чтобы заполнить вместительную архивную папку.
В остальном либералы вели бесконечную нестройную песнь о том, «как нам обустроить страну», но не спешили быть трибуной чаяний народных, а рассуждали всё больше о том, как поднимать массовое производство и потихоньку изживать мелкое ремесленное дело, однако делали они это как-то совсем вяло и беззубо, словно опасаясь невзначай брякнуть какую-нибудь дичь, от которой потом стыда не оберёшься. Похоже было, что промышленники, чьи мысли пытался выразить либеральный табунчик, и сами не вполне ясно представляли, в каком направлении двигаться, а потому рассуждения в отвлечённых статейках на страницах «Ведомостей» неизменно сводились к общим местам.
Князь засмеялся, вспомнив, сколь остроумно один карикатурист изобразил три самые заметные фигуры в либеральном движении. Земной пони, единорог и пегас-полукровка, гротескно поджарые и пучеглазые, были запряжены тройкой в невероятных размеров воз с сеном, из которого во все стороны торчали плоды цивилизации – от плуга до локомотива. Напрягая жилы, каждый из них пытался тянуть в свою сторону: мохнато-медведистый земной – к обширному и с виду непролазному болоту с жабами, из которого торчали невысокие замшелые трубы кустарных мастерских; роняющий пенсне единорог – в сторону трибуны, которую подпирали высокие пачки манифестов о либерализации; размахивающий крыльями и теряющий перья пегас – ввысь, к миражу, где угадывались ажурные мосты, футуристические здания пугающей высоты, исполинские домны и бороздящие небеса дирижабли – всё в лучших традициях иллюстраций к утопическим романам.
Журнал «Земля и пони», выходящий раз в две декады, продолжил публиковать роман Шелёстия «Воля». В предисловии к новой главе ведущий редактор рассыпа́лся в комплиментах, заявляя, что неуклонно растущее мастерство автора рано или поздно позволит поставить молодого литератора в один ряд с такими «глыбами», как граф Пард из рода Тучны́х. Шелёстий обещал подготовить к публикации ещё по меньшей мере столько же глав, сколько уже увидело свет, и не исключал, что по окончании этого своего труда сядет за продолжение. Редактор покровительственно журил автора за сумбурность, которую можно было принять за бессвязность, но замечал, что логика повествования и, если угодно, скрытый от невнимательного взгляда ритм изложения указывают на то, что мы являемся свидетелями редкого события: из мнимого хаоса возникает и расцветает уникальный, ни на что не похожий стиль молодого амбициозного писателя. У романистов прошлого века автор взял лучшее: точность описательных приёмов, небанальные метафоры, умные и связные философские отступления, похвальные выразительность и лаконичность в описании мест, предметов и – самое главное – чувств. Пусть сюжетная линия и может показаться незатейливой, восклицал редактор, но каков мы видим накал страстей и нравственных дилемм! И это вовсе не пустые страдания истерзанного неудачным увлечением сердца, но зрелый выбор мыслящего пони между серьёзным чувством и долгом Отечеству, выбор тяжёлый, с глубоким осознанием потерь и приобретений, итог триумфа рассудка над чувствами. Эта внутренняя победа была тем более убедительной, поскольку дама сердца, отринув великодушие, сострадание и другие свои достоинства, поддалась безумному эгоистическому желанию удержать кавалера подле себя. Достойна похвалы жертвенность спутницы героя, незнатной наложницы, любящей своего мужа той тихой и светлой любовью, что не нуждается в излишних знаках и проявлениях. Храбрость и немногословность кобылы замечательно сочетаются тут с неколебимой убеждённостью жеребца в истинности идеалов иппоизма, которым он всецело предан! Под конец предисловия редактор безнадёжно захлебнулся дифирамбами и даже ненароком сболтнул, что в дальнейшем Судьбе будет угодно разлучить главного героя и его верную наложницу.
Толмир следил за событиями в романе без особого интереса. Книжные страсти казались ему такими же наигранными и высосанными из копыта, как бесконечные брачные эпопеи, вышедшие из-под пера четы беллетристов Клэр и Кноппа. Вот и теперь он решил отложить чтение до более подходящего времени. Ему захотелось пробежаться.
Сколь ни были тягостны события, произошедшие накануне, но всю ночь он проспал сном младенца и проснулся заметно посвежевшим – не столько телом, сколько духом. Туловище, впрочем, всё равно затекло, а голова протяжно гудела от неприятной зудящей боли до самого завтрака, но настроение князя вопреки всему было приподнятым.
Вчерашние вести измотали его до крайности, а воскресшие в памяти и заново пережитые события шестилетней давности настолько расшатали его выдержку, что накануне вечером он сорвал свою злость на случайных пони. Поднимаясь в спальню, он, раздражённый полутьмой из-за гаснущего шара-светильника, запнулся об кучу несуразного барахла, которое выставила из кладовки горничная – толстая вороватая кобыла довольно неприятного вида. Толмира взяла такая злость, что он раскидал бесполезный хлам в разные стороны, а горничную спустил с лестницы. Хоть кобыла и не покатилась кубарем, а плюхнулась на бок и просто съехала вниз на несколько ступеней, но всё равно разразилась такими воплями, словно её резали. На шум прибежал кто-то из слуг, судя по прыти и дерзости, неровно к ней дышавший. Земной оскалился, как голодный пёс, поднял хвост и побежал к князю, тряся головой и изрыгая брань. Толмир на мгновение оторопел от такой наглости, но тренированное тело без промедления ответило пришельцу – слуга отправился, откуда пришёл, теряя выбитые зубы. Он медленно катился по ступеням, нелепо задирая ноги, его силуэт в полутьме набирал свечение. Князь чувствовал, что способен труда догнать дерзеца и задать бездельнику такую трёпку, какой тот в жизни не получал.
Разъярённый Толмир шагнул было вниз по ступеням, намереваясь как следует всыпать земному, который слабо шевелился у подножия лестницы, но в этот момент послышался вежливый кашель. То был Мэйнгрейв. Он возник совершенно неслышно и не замедлил вежливо осведомиться, какие распоряжения последуют от его сиятельства. Бесстрастность дворецкого охладила пыл князя и даже вызвала в его душе чувство, похожее на стыд. С неожиданным для себя смущением он пробормотал что-то о необходимости уборки на захламлённой лестнице. На это мажордом ответил, что тщательно проследит за исполнением приказания. Воззрился он при этом так, что Толмир сам почувствовал себя проштрафившимся слугой, но отчего-то не ощутил в себе ни малейшего желания возмущаться. Кураж пропал.
Остаток вечера он провёл в молитве.
И вот, на следующий день, находясь после чтения газет в сносном расположении духа, он справился у Мэйнгрейва о здоровье слуг и попросил наделить их деньгами. Восстановив таким образом внутреннее спокойствие, князь впервые за много дней ощутил желание совершить утреннюю пробежку и не смог себе в этом отказать.
Какие мы удивительные существа, раздумывал он, уходя на очередной круг привычного маршрута вокруг дома и руин фамильного замка. Сколь переменчивым бывает настроение пони! От каких ничтожных событий зачастую зависят эти перемены! Как ни странно, великие потрясения, напротив, нередко проходят едва замеченными, оставаясь частью пейзажа и не оказывая на разум и чувства заметного воздействия. Многие пони способны свыкнуться с любыми поворотами судьбы, но всё же они с неотвратимой неизбежностью накапливают в своём подсознании, страхи, следы неприязненных чувств, сожаления об упущенных возможностях, разбитые надежды и великое множество иных тягостных воспоминаний. Эта громадная гниющая масса разъедает нас изнутри, часто не оставляя в итоге ничего, кроме внешней оболочки – мило улыбающейся маски из папье-маше, кое-как держащейся поверх рубцеватого кокона с пугающим содержимым. Немногие способны сцеживать гибельную гниль по капле, остальные рано или поздно переполняются скверными эмоциями и «взрываются», щедро изливая на окружающих отвратительные потоки; чаще – со стыдливым облегчением, но порой – с нескрываемым злорадством.
Снова твои мысли, князь, возвращаются к тёмной стороне действительности, говорил он себе. Да, да, конечно, обстоятельства не располагают к веселью, но иногда всё же следует выныривать из этой мрачной круговерти, дабы показать себе и другим, что ты жив и вполне дееспособен для того, чтобы хотя бы попытаться сделать мир чуть-чуть лучше. Ты вспыльчив и не всегда последователен в решениях, но ты, во всяком случае, честен перед собой и другими, пусть это порой сулит лишние неприятности. Гм… Лучше тебе не повторять этих мыслей вслух в каком-либо обществе: не засмеют, но выведут для себя, что ты – восторженный идеалист. А к такому пони отношение бывает подчёркнуто снисходительным…
Самовнушение всё же немного помогло: Толмир тряхнул головой, избавляясь от ненужных мыслей, перемахнул через невысокую каменную ограду и срезал путь к крыльцу проулком между хозяйственными постройками, расплёскивая невысохшие лужи. Был повод спешить: со двора доносился топот и знакомый раскатистый басок.
– Где хозяин бродит? Эй, кто-нибудь, шевелите ляжками, разыщите его! Гости прибыли!
Обогнув угол дома, князь на несколько мгновений остановился, чтобы охватить взглядом открывшийся вид. Полдюжины пони топтались у крыльца, снимая с себя поклажу. Среди них возвышался друг детства и дальний родственник Толмира – княжич Дэрин. На год старше и на полголовы ниже князя, он при этом был намного коренастее и массивнее, напоминая статями скорее земного пони из сельской глубинки, заматеревшего на свежем воздухе и тяжёлом фермерском труде. Обычно серый в яблоках, в тот момент он был в основном изжелта-бурым от засохшей глины, покрывавшей его почти до макушки, как, впрочем, и его спутников. Только бока и участок спины, недавно прикрытые замызганными сумками, оставались довольно чистыми; короткие крылышки топорщились взъерошенными перьями, придавая княжичу смешной вид. Густые щётки на ногах слиплись в неопрятные космы, копыт вообще было не видно под слоем грязи. Но этого пони совсем не заботил его внешний вид. Он был сама жизнерадостность: улыбался, блистая отличными зубами, беззлобно подгонял суетившихся рядом слуг, с живейшим интересом оглядывался по сторонам и вовсю шевелил ушами.
– Хозяин прибыл, дружище! – ответил Толмир, подходя к Дэрину. Они обнялись. Княжич приветственно шевельнул обрубком хвоста, отстранился, прищурился, оглядывая Толмира, и спросил, смеясь:
– Не рад, что ли?
– Упаси Творец! Тебе, даже нежданному, я всегда рад. Но ты, однако, умеешь выбрать время для визита! Мог хотя бы предупредить меня, я бы загодя послал пони навстречу, а то ты своими походами отца до удара доведёшь!
– Ну, это вряд ли! Батюшка крепок как никогда, – улыбнулся Дэрин. – Побольше долголетия ему за то, что он избавляет меня от всей этой безумной рутины… Уф, сколько же грязи по дороге собрал… – Княжич попытался отряхнуться, но не слишком преуспел в этом, а лишь начал громко чихать от полетевшей пыли, затем взмолился: – Братец, где у тебя помыться можно? Только не говори мне, что так и не устроил водопровод!
– Скажу, – отозвался Толмир. – Пойдём к колодцу. Ключевой водицы не забоишься, толстун?
– После такой «битвы в пути» я уже ничего не боюсь, – был ответ.
…Смывая с себя наслоения глины, княжич фыркал и зябко дрожал, но от души смеялся, не подавая виду. Изображение двух сплетённых за стебли цветков мака – розового и красного, засверкала на свежевымытом бедре. Дэрин покосился на видневшиеся в проёме между зданиями руины замка, заросшие густым бурьяном, и недоумённо спросил:
– Не понимаю, Толмир, чего ради ты до сих пор любуешься своими развалинами? Расчистил бы давно да отстроился, как подобает нормальному правителю. Ведь не посконник, а князь! Ютишься в сараюшке, как бирюк… Небось, и зимой по нужде на двор бегаешь?
– Не береди, Дэрин, – нахмурился князь, – Потом займусь, не горит сейчас это дело.
– Ну, как знаешь. Да только хозяин ты пока незавидный. Женить тебя надо, вот что я тебе скажу. Хозяйка в доме нужна, она тебя по-другому думать научит.
Толмир скривился в усмешке. Княжич только улыбнулся в ответ и сунул голову под струю воды. Затем всегда словоохотливый Дэрин принялся вываливать на Толмира все накопившиеся новости, и его уже нельзя было остановить.
– Ты же знаешь, как я тяжёл на подъём. Но уж если я что решил, то выбью обязательно! Среброкрылая пролетала на днях с оказией, останавливалась у нас ночевать. Знаешь, она всё хорошеет, завидую её будущему избраннику… Она-то и принесла «на хвосте» известие, что Астра никак не идёт на поправку. Твои сновидцы слишком хорошо насобачились отсеивать лишние на их взгляд новости… или это твой главный «цербер» чудит, то есть, бдит? Ладно, не суть. Я, конечно же, не стал рассусоливать, схватил в охапку мэтра Риена – и на всех парах к тебе. Думал проскочить перевал до прихода бури, всё надеялся, что синоптики как всегда ошибаются на сутки-другие… Нет, угадали, паразиты! Кои это веки, тудыть их!.. Ну, само собой, хоть я и спешил, но дотумкал подковаться и спутников своих заставил. Не зря, не зря: по твоим каменьям топать – только ноги ломать! Хотя стрелки всё равно набил…
– Будто на твоей стороне этих каменьев меньше! – засмеялся совсем уже повеселевший Толмир.
– Ну, так то на моей! А вообще, минувшая буря принесла нам кучу проблем… Кучу – и в буквальном смысле слова тоже. По пути насчитал десятка два оползней. Придётся расчищать путь с обеих сторон… Ну да тебе, небось, не до этого сейчас? Видал я, что в окрестностях творится. Какие потери на полях?
– Не меньше трети, и это в лучшем случае, мне кажется, – помрачнел князь. – Очень много полей подтоплено, будто нарочно… Наместник вытребовал у меня чуть ли не весь гарнизон. Пытаемся спасти как можно больше. Виды на второй урожай… да, почитай, нет уже никаких видов. Агромагов подстегну, конечно, однако не шибко надеюсь на их усилия. Голодать не станем, но и вывозить будет нечего.
– Выходит, перевал мы с тобой оставим «на сладкое». Я бы и сам впрягся, если надо. Бегать не люблю, а вот потягать каменюки – самое то! Раскормили меня мои кобылки, только рад жиры растрясти!.. Гм, о чём это я? Да! Переход без приключений – не бывать этому! Сначала просто поливало как из ведра – ну, да мы не сахарные! Однако на середине перевала прилетело по небу что-то страшное, иссиня-чёрное – и как саданёт градом! Укрылись под скальным козырьком – еле-еле поместились, пережидали бедствие битый час. Вышли – кругом белым-бело, градины лежат – не поверишь! – с гусиное яйцо! Ночевали потом в каких-то безымянных утёсах, продуваемых всеми ветрами… А под утро всё вокруг выморозило до инея, зуб на зуб не попадал. Такого летом я не ожидал даже на перевале, честно тебе скажу! Тогда-то и подумал, хотя больше в шутку, что надо нам с тобой, Толмир, организовать элитарный клуб испытателей природы и возить сюда осенью и зимой поклонников этого изысканного удовольствия, как только железную дорогу до нас дотянут… Как тебе идейка? У нас это дело с чугункой, похоже, застопорилось до будущего года. Инженеры упёрлись носами в один из каньонов и теперь усиленно шевелят ушами, пытаясь не вылезти из бюджета. У них тяжёлый выбор между дорогим и очень дорогим способами: то ли скалы взрывать и мостить на сотню саженей ниже, подводя путь «серпантином» по окрестным горушкам и перекидывая мост через скалы, то ли заказывать длинные стальные балки и сооружать один гигантский пролёт. Балки эти просто на вес золота! Видел я одну такую: вся усыпана рунами для прочности, те аж светятся!.. Спрашиваю про смету, а в ответ все делают круглые глаза и вопрошают с не меньшим удивлением: «Какая смета? Не было на этот участок ни чертежей, ни других каких расчётов, только повеление мостить!» Ха, с такими работничками принц рискует опустошить даже свою почти бездонную мошну! Поговаривают, что остальные пайщики его предприятия уже по-тихому вышли из дела, а он теперь корчит «хорошую мину», чтобы не уронить честь. Слыхал, наверное, как там у него воруют?
– Слыхал, Дэрин, слыхал! Вихорн, ходячая энциклопедия, делился со мной сведениями. А он мимо не скажет. У меня эти деятели уже просили дополнительные средства на строительство, но после наводнения я упёрся рогом: нет! Пока у них творится раскардаш со сметами и процветает воровство, я не дам ни гроша. Капитан давно подзуживает меня натравить на принца-прожектёра и его компанию Имперский Аудит, но, боюсь, в одиночку я не «продавлю» лобби. Ввязываться в эти хлопоты – не ко времени совершенно, не до того мне сейчас. Да потом ещё заклеймят нас дремучими ретроградами, коим, видите ли, противны достижения пыхтяще-коптящей промышленности – пустяк, а неприятно! – Толмир изобразил вымученную улыбку.
– Я поговорю об этом с отцом. Тоже хочу кое-кому прищемить хвост. Принц, может быть, и хочет как лучше, – а он пони чести, но вокруг него увивается столько разной швали… И ведь надменные, заразы, будто сами князья! Ладно, проскакали… Ты вот что… За наместником своим приглядывай.
– А в чём дело?
– Говорят, что его принц «прикармливает», чтобы тот стал сговорчивее насчёт чугунки.
– Да и пусть, Дэрин. Последнее слово так и так за мной.
– Не скажи. Есть один способ… Батюшка как-то вспомнил, что императорский рескрипт о «жалостливых грамотах» за четыре века так и не был отменён.
– Никогда не слышал о таком. Что это?
– Это документ вроде челобитной, только «бьёт челом» лично губернатор самому Императору, минуя всякие другие инстанции. Грамота будет иметь вес, если обращение поддержат уездные и городские головы числом в половину от всех в княжестве и ещё один. По мне, такая затея пахнет тленом старины, но поскольку она не запрещена законом, твой Бравен вполне может до неё додуматься. У него тоже есть законники, причём, не хуже твоих.
Толмир хмыкнул.
– И что же, таким манером можно протащить наверх любой бред?
– Нет, Толмир. Необходимо обоснование с визой учёного в ранге академика, не ниже. Император должен рассмотреть челобитную, но не обязан удовлетворять прошение. Однако и отказ также требует научного обоснования. А вот если, к примеру, смастерить заключение о твоей невменяемости, тебя можно на вполне законных основаниях отстранить от власти.
– Определённо, это чистейший вздор!
– Да кто же спорит… Но ты предупреди Вихорна и законника своего: пусть следят за телодвижениями графа.
– Я не верю, что он на такое способен.
– Имеешь право. Но кто он тебе? Не кум, не сват и не брат. Вы не братались и даже вместе не пили, верно? А ты говоришь! Чужая душа – потёмки.
– Его никто не поддержит!
– Уверен? Я бы на твоём месте хорошенько всё взвесил. У столичных магнатов золота поболее твоего будет. Подмажут, где надо, и подкатятся хоть к самому Императору. А ты потом будешь удивлённо хлопать глазами, взирая на высочайшую визу.
– Пусть попробуют! Хорошо, Дэрин, я взвешу все «про э контра», как говорил мой учитель.
Дэрин кивнул и ненадолго задумался.
– Гм, на чём, бишь, я остановился? Ага! Так вот, три дня назад, наутро, перевалили мы через кряж, и, скажу тебе, замечательнейший вид открылся: по правую сторону – громадный «синяк» в небе, по левую – другой, да с «хвостом» до земли. Глянул я перед собой – вижу что-то вовсе несуразное: дороги нет, зато появился новый обрыв, а за ним, в долине, – мутное жёлтое море, да волны по нему ходят! Я спросонья подумал было, что мне это грезится… Потом мы полдня убили, чтоб спуститься с кручи, скакали с камня на камень всё равно что горные козлы. Как только спустились – ба! Приплыли! Эта ваша Стремница разлилась на всю пойму, мост в руинах, пути снова нет. Остаток дня искали местных, а они вообще отсоветовали переправляться через реку на лодке в тот же день: слишком, мол, опасно. Наутро кое-как перебрались, но дальше приключений было ещё больше: дорога то скроется под водой, то снова вынырнет – мы несколько раз с пути сбивались. Мосты смыло, броды на любой речушке – всё равно, что лотерея с главным призом «попади в зыбун!» А грязи, грязи кругом! В других обстоятельствах это было бы весёлым приключением, но нынче как-то не к месту… Жутковато, скажу я тебе: промоина за промоиной, протока за протокой. В воде не видно, куда ступаешь; то вроде неглубоко, а то как влезешь по… гм, по колени! Сегодня поутру мэтр доктор на последней переправе всё-таки «удостоился приза» на отмели, что нанесло со смытой кручи: крепко погряз, чуть ли не до крупа. Пока его доставали, все извалялись, точно чушки!
Дэрин от души заржал.
– Рад, что тебе понравилось, – отозвался Толмир. – Пойдём уже в дом, да заодно лекаря твоего проводим к сестре. Пусть поколдует, хуже вряд ли будет… Я совсем отчаялся, Дэрин! Прежние врачи, скажу тебе, меня просто взбесили! За что эти полорогие получали свои учёные степени? Неужели только за талант поднимать ясны очи к небесам, делать серьёзную морду и твердить с умным видом, что, дескать, такие случаи науке неизвестны, поэтому способов лечения нет?.. Твой протеже способен что-то сделать? Или он такой же болван, как и прочие?
– Не знаю, братец, не знаю, – раздумчиво протянул Дэрин. – Вроде представительный пони, практикует. Диссертацию высидел такую, что прибить ею можно. Одно только название на половину обложки мелким текстом. Да я там большей части слов понять не могу! Голова!
Толмир усмехнулся с большим сомнением.
Мэтр Риен, соловый в зеленоватую полоску по спине единорог, коротко поклонился князю. Толмир бросил взгляд на метку лекаря: это было изображение медицинского креста в радужном магическом ореоле под широко раскрытым глазом. Смущало только, что глаз имел ярко-жёлтую роговицу и узкий вертикальный зрачок. Чистый и посвежевший после мытья, врач встряхнул влажно блестевшей гривой и произнёс в ответ на не высказанный вопрос:
– Всё же, князь, я скорее диагност и экспериментатор, нежели медик широкого профиля. Мой подход… Нет, слово «революционный» пока не годится: чтобы делать такие заявления, нужно дождаться реакции коллег. Иными словами, я применяю новые и почти не исследованные методы, сводящиеся к использованию различных снадобий. Поэтому, хоть я не смог отказать княжичу Дэрину и охотно прибыл к вам вместе с ним в надежде оказать действенную помощь княжне, вы должны полностью осознавать возможный риск и вольны отказаться от моих услуг сразу или в любой другой момент. Принцип «не навреди» остаётся в силе.
– Полно, мэтр, – сказал Толмир. – И так все лекари отступились. Если ваши приёмы не противоречат здравому смыслу, я позволяю их применять.
Они поднялись на второй этаж и вошли в покои Астры. Сиделка испуганно присела в поклоне и как-то опасливо отошла в угол комнаты, провожаемая долгим взглядом засопевшего княжича. Мэтр Риен подошёл к постели, скосил взгляд на столик с лекарствами, сверкнул рогом, расчищая место для своих вещей, затем наклонился к неровно дышавшей княжне, приподнимая магией сомкнутое веко.
– Как давно княжна в забытьи?
– Со вчерашнего утра, – ответил князь. – В последние дни она приходит в себя всё реже.
Лекарь кивнул и попросил:
– Господа, помогите мне повернуть княжну… да, да, вот так, животом ко мне. Благодарю вас, – он на несколько мгновений прикрыл глаза, а когда открыл их, они сияли мягким красноватым светом. Такое же свечение окутало Астру. Постояв так с минуту, мэтр Риен глубоко вздохнул и погасил рог. Вид у него был озадаченный. Что-то бормоча себе под нос, он повернулся к столику и принялся извлекать содержимое сумок. Среди этих предметов на глаза князю попался инструмент странной формы, напоминавший утиный клюв; опостылевшее чутьё снова кольнуло его в сердце. Врач тем временем потребовал: – Мне нужен кипяток… или хотя бы чистая вода. Одного ведра будет достаточно. – Два небольших эмалированных тазика со стола в дальнем углу комнаты поднялись в воздух и проплыли по направлению к нему.
Толмир, не оглядываясь, слегка наклонил голову и тут же услышал, как глухо простучали, а затем процокали копыта и скрипнула дверь.
– Пойдём-ка в гостиную, не будем мешать мэтру Риену.
…Проглотив порцию кальвадоса, Дэрин задумчиво подошёл к шпалере, изображавшей сцену травли мантикоры с участием ингату, дополненную по сторонам миниатюрами, показывавшими другие охотничьи эпизоды. Некоторое время он с преувеличенным вниманием переводил взгляд от одного сюжета к другому, затем обернулся и произнёс с болью в голосе:
– Скверно Астра выглядит, братец. Когда моя матушка была совсем плоха…
– Замолчи! – бокал Толмира затрясся в воздухе, янтарная жидкость плеснула ему на шею.
– Прости, дружище, но я ни за что не поверю, что ты не думал об этом, – тихо сказал княжич, отвернувшись.
– Думал. Ну и что с того? Её спасать надо, а не сравнивать её болезнь с чужой агонией! Раз ты приволок своего лекаря – пусть теперь лечит. Если, как другие, потерпит неудачу, значит, на то воля Творца! И хватит об этом!
Дэрин повернулся и пристально поглядел на Толмира заблестевшими глазами.
– Ты наверное думаешь, с чего вдруг непутёвый княжич примчался к тебе как ужаленный? Я ведь к Астре свататься хотел… Уверен, ты не забыл Тиану. Она тебя частенько вспоминает. Думал уговорить тебя сразу две свадьбы сыграть. Братья да сёстры… Эх!..
– Вот оно что… – он не хотел думать о ярборгской княжне в такой тягостный момент, но перед глазами невольно вставал гибкий силуэт Тианы, к которой он всегда относился со сдержанной симпатией, как к двоюродной сестре. Но теперь… Как бы ни сложились обстоятельства, ему следовало со временем обдумать и матримониальную сторону их отношений. Он запретил себе думать об этом сейчас, хотя это далось ему с заметным трудом.
Они молчали. Тревожное чувство всё сильнее давило Толмиру на грудь, заставив его вскочить и начать нервно вышагивать по комнате.
…Открылась дверь, вошёл мэтр Риен.
– Князь, мне думается, я смогу найти способ вернуть княжну из забытья. В её состоянии это будет значительное достижение. Можно будет наблюдать и сопоставлять… Опять же, режим питания для неё сейчас очень важен, а соблюсти его в должной мере можно только в случае, если она будет в сознании. Скажу без обиняков, что при её сроке…
Толмир покачнулся и прохрипел:
– Ка… каком сроке?
– Жерёбости, – невозмутимо ответил лекарь. Его слова отзывались в ушах князя гулким эхом. – Беглое «просвечивание» сразу навело меня на эту мысль, несмотря на нехарактерный оттенок ауры. Срок – не меньше восьмидесяти дней, поэтому мне странно, почему…
– Вы что-то путаете, – снова перебил его Толмир, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли. – Нет, это невозможно! ВСЁ ЭТО НЕВОЗМОЖНО!!! – вдруг заорал он. Мэтр Риен удивлённо прянул ушами.
– Ты ведь не станешь говорить… – начал княжич.
– НЕ СТАНУ!!! – взревел Толмир. – Дэрин, заткнись… пожалуйста! Мэтр, почему вы называете такой большой срок? Всё произошло сорок дней назад!
– У меня пока нет объяснений, князь, – невозмутимо ответил тот. – Необходимо наблюдать княжну дольше. Я начну курс лечения. Мне понадобятся кое-какие материалы и инструменты. Необходимо разместить один заказ у тех стеклодувов, кто делает химическую посуду, чертёж я предоставлю. Также нужно узнать, кто из кузнецов может изготовить очень тонкие полые иглы.
– Нужно найти мажордома, – ответил князь бесцветным голосом, – он вам поможет.
За ужином Толмир был угрюм как никогда. Его настроение передалось всем пони в столовой: спутники Дэрина вполголоса провозглашали здравицы и вымученно шутили, мэтр Риен с постной миной ковырял овсянку с цукатами, сам княжич был шумен, но за этим фасадом ощущалась неловкость. Наконец, когда остальные покинули столовую, он подсел к Толмиру, неторопливо обгрызавшему капустную кочерыжку, подтянул рогом графин с яблочной водкой, прибавил к нему два пузатых стакана с толстым дном и принялся, как он сам выразился, «обрабатывать скатившегося с ума братца». За время, прошедшее с утра, Дэрин успел спуститься в город «поженихаться» – как он сам выразился. Вернулся он усталый, но довольный, да к тому же полный решимости закатить небольшую пирушку. Грустные новости, казалось, совершенно не способны были пробить броню жизнерадостности княжича: он поглощал горы еды, осушал одну чарку за другой и даже позволял себе засматриваться на симпатичную служанку, обносившую стол. Теперь, наполняя стаканы прозрачной, как слеза, водкой, Дэрин пустился в свой любимый монолог «за жизнь»:
– Батюшка мой, убеждённый однолюб, всё время ворчит на меня: завёл, мол, себе гарем, попрыгунчик этакий! А что я могу поделать? Как троих наложниц обрюхатил, пришлось четвёртую завести. Но, скажу я тебе, она просто загляденье! Красавица, крепкая, рослая – я таких люблю! Ещё и умна к тому же! Когда Астра поправится, знай – нагряну свататься! Будет управлять остальными кобылками, ей-ей!.. Как только мои ожеребятся – начнётся самая потеха. От младенческого колдовства некуда деваться будет! И так уже двое карапузов растут, один даже крылатый! Шебутные – ужас какой-то! А как будет корогод куцехвостов по замку носиться – спасайся кто может, ха-ха!.. Я только понять не могу, Толмир, зачем ты так убиваешься? Для чего на себя этот дурацкий хомут напялил? Не идёт тебе это украшение, поверь! Стало быть, смиряешь да умерщвляешь? Небось, молиться ходишь утром да вечером? Думаешь, поможет? Творец далеко, а пони – вот они, кругом нас: в земле копаются, на небеса не смотрят. И ты не смотри туда слишком часто, никаких знамений для себя не высмотришь, кроме новых печалей. Творцу не нужно твоё натужное покаяние, Он будет по-другому судить, когда срок выйдет. Хочешь созерцать горние выси – иди в монахи, охолощайся, лепи тавро на задницу – и воспаряй во свет духовный! Не станешь? Не станешь! Ты – князь, а не послушник какой из земных увальней. Власть налагает нешуточную ответственность, и ты никогда не бросишь тех, за кого отвечаешь. Совесть заест, уж я тебя знаю как облупленного!
– Я принял обет, – глухо ответил Толмир, отставляя пустой стакан.
– Ты это сам придумал или духовник твой надоумил?
– Преподобный Ехип счёл моё решение верным. Я могу полагаться на его суждения, поскольку многим ему обязан.
– Слыхал я про твоего Ехипа. Заметная фигура в орденской иерархии… До сих пор, кстати. Его интерес к тебе не слишком мне понятен. На какой срок обет, говоришь? – ехидно осведомился Дэрин, осушив свой стакан.
– Тебе ещё не говорил. На год.
– Вендиго побери! Больше не буду клеймить себя непутёвым, ибо нашелся дурень похлеще меня! Церковники тебя до добра не доведут, зуб даю! Голодом себя моришь, железяку таскаешь, на кобыл не смотришь… Тебя же разорвёт в клочья даже на твоём скудном рационе! Как пар-то выпускаешь? Еретиков своих лупишь что ни день?
– Шёл бы ты, Дэрин… – вяло огрызнулся князь.
– Угадал, что ли? Эх-хе!.. Вот послушай, братец, какая блистательная идея только что пришла мне на ум: пока я тут обретаюсь, могу у тебя «еретиком» поработать. Будем по утрам состязаться в наших взглядах на действительность: я тебе пинок вполсилы, ты мне «плюху» в ответ. Кто на ногах не устоит, тот «еретик». Ха-ха-ха!.. Нет, боюсь, я тебя совсем загоняю, ты же упрямый – хуже меня! Хочу поглядеть на тебя после зимы, а после закажу картину сидром: дескать, изобразите мне эдакое тощее обросшее чудовище с горящими глазами! Вихорн твой, уж на что дохлятина, обзавидуется!.. Слушай, а эта твоя стервочка… как бишь её зовут? – Дэрин изобразил попытку вспомнить и завертел копытом в воздухе. – Драконея… Диарея… Или нет, Дриадея?
– Дианея. Я приостановил контракт на время обета.
– Ты сумасшедший. Она, наверное, тоже взбесилась.
– Мне всё равно.
– Здоровый прагматизм, государственный подход, ага! Удовольствие удовольствием, а сено врозь, ха-ха-ха!.. Ну, ты пей, дружище, пей! В ногах правды нет, по комнатям сегодня будем расползаться на брюхе!
– На брюхе, так на брюхе, – сказал Толмир. – Хорошо, наливай ещё. О, небо, как же мне хочется, чтоб ты во многом был не прав!
Княжичу почти удалось напоить Толмира до потери способности передвигаться без посторонней помощи. Хорошая яблочная водка имеет коварное свойство оставлять рассудок чистым, но безотказно валит с ног, если её выпито слишком много. Дэрин перестарался и не сдюжил: ближе к полуночи, попытавшись встать из-за стола, но мягко осел на пол, где тотчас же мирно захрапел. Князь, у которого немного шумело в голове, с опаской поглядел на своего товарища по застолью, привалившегося широкой спиной к массивному креслу-лежаку, но всё же решился подняться. Его сильно покачивало, и потому он счёл за благо держаться ближе к стене.
Не отпусти я Мэйнгрейва отдыхать, думал Толмир, теперь не пришлось бы самому размышлять о доставке княжеских туш в их покои. Тяжелы хмельному князю его думы: мысли растекаются во тьме, словно туман, а орать пьяным голосом на весь дом станет только пони, вконец растерявший всякое достоинство!
«Покои!» – усмехнулся Толмир. Уж его-то «покои» были неимоверно «роскошны», всем на зависть! Убогая конура ради глупой показухи, призванная заявить, как он скорбит по солдатским жизням, отданным за победу над чернокнижниками! Жизней, кстати, положено немало. А ты, князь, теперь каешься напоказ, методично обставляя это действо всеми необходимыми ритуалами, да так, что и комар носа не подточит! Подмахнул на прошлой декаде пачку отписок родственникам сгинувших солдат, приказал раздать гроши безутешным семьям, вручил настоятелю Собора мешок золота: дескать, молитесь, смиренные мерины, за упокой героев, старайтесь! Теперь и сам пытаешься голодом да молитвами вызвать в себе смирение, воззвать к добродетелям! А выходит пшик! Прав братец: натужное и неискреннее получается покаяние, душа не откликается… Спросишь её: эй, сокровенная, есть в тебе какое-нибудь очищение? Хотя бы на вершок, на одно копытце? Молчит, не отвечает. Между тем злости в тебе хоть отбавляй, она всему помеха. Как с ней бороться будешь? Какими средствами, если ничто её не берёт?
Князь со всхлипом втянул воздух, укоряя себя за приступ жалости к самому себе, и поплёлся из столовой в темноту, тяжело переступая налитыми свинцом ногами.
В коридоре было хоть глаз коли: кромешная тьма истекала туманными серыми струями, перед глазами князя носились белесые круги. Толмир попробовал посветить рогом. Во тьме возникло несколько слабых искорок, но дальше этого дело не пошло. «Перебрал», – подытожил он, сделал несколько шагов в темноте и врезался в выступ стены; ноги перестали его держать, поэтому следующие несколько минут он провёл лёжа, заплетающимся языком честя нерадивых слуг и желая им провалиться в Тартар. Затуманенный мозг с некоторым усилием вычертил зыбкий контур обходного пути, который был намного длиннее прямого, вёл через несколько зал и лестничных пролётов, но при этом, как надеялся Толмир, наверняка был освещён. На поверхность хмельного океана в княжьей голове лениво всплыла мысль, что братцу-княжичу не до́лжно валяться под столом, а для его сопровождения в свою комнату определённо потребуется помощь двоих крепких слуг. С трудом встав, Толмир побрёл в другую сторону, обдирая бок о шершавые камни. Под лестницей на «полуторный этаж», образовавшийся после пристраивания к старым помещениям новых с куда более высокими потолками, была приоткрыта дверь каморки уборщика, а рядом на приступочке сидел и он сам – старый пони с облысевшей костистой головой. Когда-то вороной, с годами он сделался бурым и поседел; поредевшая грива пепельного цвета торчала отдельными неопрятными пучками. Имени его никто не помнил, все использовали обращение «дед» или «дедок». Отведя взгляд пронзительно чистых голубых глаз от приблизившегося князя, он вернулся к прерванному занятию: обхватив передними ногами веник, продолжил ловко обматывать его зажатым в зубах мотком бечёвки. Силясь вспомнить, что ему понадобилось от деда, Толмир подошёл к нему вплотную и, дождавшись, когда уборщик снова посмотрит на него, уставился мутным взглядом в эти странно яркие глаза. Дед потянул ноздрями воздух, покачал головой и проговорил надтреснутым голосом:
– Ну, чаво не спишь, вашсиять, да горькую пьёшь? За княжну-страдалицу боишься? Пра-а-авильно боишься. Да ты шибко-то не боись: чему быть, того не миновать, – Толмир недовольно всхрапнул в ответ на фамильярность, но, как ни старался, так и не смог уловить насмешки в словах деда.
– Зачем ты мне это говоришь? – спросил он.
– Затем, вашсиять, что, почитай, ничто её здесь, на земле, не держит. А там, – он возвёл очи горе́, – заждались. Ждут только, чтобы разродилась.
Толмир почувствовал лёгкое головокружение. Ему на мгновение почудилось, что стены и потолок обрели прозрачность, как тогда, в крипте замка Исворта. Но за ними не обнаружилось вендиго, а лишь мерцали звёзды, и чудился чей-то тяжкий недовольный взгляд. Он тряхнул головой, в которой поселилась гулкая пустота, и повысил голос:
– Что ты городишь, старый?
Дед и ухом не повёл:
– Подсоби маленько княжне. Лекарь тоже пущай шаманит, никакого вреда от этого нет, окромя пользы. А ты духов домовых призови да уважь: пусть они за ней присмотрят.
– Каких духов? – удивился Толмир.
– Эх, ты, а ещё князь! – усмехнулся дед. – Всему вас, молодых, учить надо… Охранительные духи, рекниты, неужели не слыхал никогда? Могут огоньками летать, оборачиваться разными грызунами, а ещё – становиться маленькими такими зверушками, по виду как пони, но с усиками и крылышками, как у бабочек. Никто не знает, как они по-настоящему выглядят. Но ты только кликни – явятся и помогут, чем смогут. Ох, крупно они проштрафились, когда матушку с батюшкой твоих убило взрывчаткой этой… С тех пор они готовы как-нибудь загладить вину, но ждут клича или хотя бы намёка. Ты вот что, вашсиять… намекни им. Прикажи с вечера в покоях княжны поставить в уголке портрет княжны, а рядом – миску овсянки, да чтоб сладкой! И винца яблочного чарочку. И я их тоже покличу, не сумлевайтесь.
– Чушь несёшь… – вырвалось у Толмира.
– Может, и чушь, вашсиять, – сказал дед вкрадчиво, – да только ты прикажи… С тебя не убудет, а княжне всё польза.
Толмир вдруг вспомнил, зачем подошёл к уборщику, и проговорил:
– Подними кого-нибудь из слуг, надо помочь княжичу добраться до спальни. Он в столовой… спит.
– Сию минуту, вашсиять, немедленно исполню… – кряхтя, дед поднялся на кривоватые от артрита ноги и засеменил вглубь тёмного коридора.
Князь рассеянно кивнул и, пошатываясь, отправился к себе, ворча под нос про выживших из ума развалин и дичь, которую они несут на ночь глядя, что твои ингату с охоты.
…Он долго ворочался в развороченной постели, потом несколько времени лежал, неотрывно глядя на кусочек ночного неба за окном. Околесица в голове крутилась и вертелась радужным кубарем, не желая останавливаться, крупные летние звёзды дрожали на небе в ритме пульсации крови в висках. Звонкая тишина неразборчиво шептала что-то своё, быстрая красная луна двоилась и расплывалась в оконном проёме; и вот она как-то стремительно, резким скачком исчезла из виду,
оставив после себя струйки белесого тумана, который просочился в комнату и заволок всё видимое пространство. Прохладная кисея подхватила князя и повлекла ввысь, оставив далеко внизу полутёмные залы родового замка, который отчего-то пребывал целым. Толмир будто взлетал под бесконечно далёкий потолок, но никак не мог его достичь. Спустя несколько коротких часов или неимоверно долгих минут туманные космы незаметно сложились в подобие грубой ткани из растрёпанных узловатых волокон, зиявшей широкими бесформенными прорехами. Его мягко несло в искрящийся сумрак одной из таких прорех, за которой вскоре проступило громадное открытое пространство. Мгновенно, точно сдёрнули занавес, сумрак сменился картиной раннего утра посреди бескрайней травяной равнины под ярко-бирюзовым небом. Пёстрые радужные ленты облаков свивались в прихотливые узоры, восток наливался слепящим белым сиянием. По необозримому океану разнотравья ходили широкие волны, разбиваясь о редкие острова раскидистых деревьев с треугольными кронами. Одно из них тут же придвинулось вплотную. Вблизи оно было похоже на исполинский макет из папье-маше, небрежно раскрашенный зелёной и тёмно-коричневой краской. У подножия бугристого ствола в густой тени расположились несколько невысоких стел. Он никак не мог разглядеть, что на них было высечено; буквы скакали перед глазами, взгляд сам собой расплывался, а голова помимо воли упрямо поворачивалась в сторону. Порыв ветра вдруг качнул высокую крону, она заструилась вверх, как перевёрнутый водопад, вытянулась зыбкой колонной и взмыла ввысь, увлекая за собой ствол и тёмный растрёпанный комель, ощетинившийся толстыми перекрученными корнями. В отдалении вздымались ещё две такие «колонны». Потревоженная почва медленно осыпалась на серый камень стел и траву, скатываясь по ним, как дождевые капли. Ему наконец удалось приблизиться к надгробьям и прочитать надпись на том, что возвышалось слева на некотором отдалении:
«Князь Толмир
1723-1744
Последний из рода
Не судите о нём по деяньям его,
Но судите по стремленьям его»
Над буквами был высечен герб рода: заострённый книзу прямоугольный щит, на нём – крылатый геральдический единорог в короне, бегущий по полю, выше – три высоких тополя с треугольными кронами, а над ними – княжеская корона. «Выходит, немного у меня времени осталось», – отрешённо подумал он и хотел было посмотреть на другие стелы, но те как-то сразу отдалились и стремительно исчезли из вида за стеной кустарниковой по́росли.
«Толмир, когда я смогу летать?» – позади него раздался почти забытый детский голосок. Он попытался резко обернуться, но вышло это неописуемо медленно и плавно. Рядом с ним стояла Беата. Она выглядела взрослее, чем он её помнил, по виду – на год или два старше. Похоже, за это время сестра перелиняла из почти вороной в тёмно-серую. Она изящно расправила свои длинные, как у чистокровного пегаса, пышно оперённые крылья, сделала несколько взмахов и поспешно сложила их, будто смутившись. Он увидел её метку: это была императорская корона в обрамлении множества кровавых брызг. Метка пульсировала и как будто становилась больше, но вдруг оказалось, что это сестра принялась быстро увеличиваться в размерах. Справа послышалось надменное: «Откуда ему знать? Он всегда был бестолочью! Позор семьи, полнейшая бездарность! Я проклинаю тот день, когда дала ему жизнь и едва не умерла сама!» Слова принадлежали матери, и она тоже выглядела заметно старше. Кривясь в брезгливой гримасе, она вращала глазами, стригла ушами и недовольно притоптывала, надвигаясь серой громадой; она росла, заслоняя собой пейзаж, но при этом не двигалась с места. «Оставь его, – раздался позади него третий голос, – он ни в чём не виноват». Толмир снова обернулся с раздражающей неспешностью и увидел сильно постаревшего отца. Тот поглядел на сына с искренним сочувствием и грустно произнёс: «Всё проходит, пройдёт и это. Не слушай никого, иди своим путём, не отступай и не сворачивай». После этих слов он взвился на дыбы и тоже стал увеличиваться в размерах. Неожиданно Толмир оказался среди стремительно растущих фигур родичей. Они поднимались и поднимались исполинскими громадами, пока не взмыли в воздух; ноги их всё удлинялись, становились гротескно голенастыми, многосуставными, истончались в исчезающе тонкие отростки, походившие на лапки паука-сенокосца. Издавая раскатистые звуки, мало напоминавшие речь, громадные силуэты неторопливо поплыли прочь. Толмир снова неуловимым образом передвинулся в пространстве и вскоре смотрел на них сбоку. Непрерывно удлинявшиеся ноги родичей поначалу совершали движения, похожие на шаги, но скоро их поступь сделалась беспорядочным шевелением. Пропорции тел также менялись, становясь пугающими: сестра расправила крылья, заслонившие половину неба, её туловище, напротив, быстро уменьшалось; мать и отец, уже совершенно неузнаваемые, то невероятно распухали, то сжимались до крошечных размеров. Помавая громадными крылами, Беата начала медленно подниматься ввысь, она будто плыла в сгустившемся воздухе. Неимоверно тонкие длинные ноги шевелились, как щупальца медузы. Позади неё у линии горизонта различались другие столь же странные силуэты, но все ли из них являлись пони, Толмир разглядеть не смог. Перед тем, как они скрылись в дымке, он смог различить на спине одного из них нечто вроде высокой конической башни или обелиска. Свечение на линии горизонта наконец сменилась короткой пульсацией, и спустя несколько мгновений всё вокруг затопило нестерпимо яркое сияние. Пейзаж ненадолго сделался чёрно-белым и невероятно контрастным, потом свет полностью залил его.
Просыпаясь, он куда-то ударил задней ногой. Что-то обрушилось в темноте со звоном и треском. Он поджал саднящую ногу и засветил кончик рога. В неверном свете обозначился перевёрнутый туалетный столик, вскинувший ножки, словно признавая своё поражение в неравной борьбе с пони. Рядом на полу блестели осколки разбившейся бутылки. Толмир выругался, откинулся на подушки, полежал немного, прислушиваясь к себе, затем, кряхтя, поднялся и вышел из комнаты в поисках отхожего ведра. Вернувшись в постель, он подтянул к себе скомканную подушку, строжайше запретил себе думать о странном сне и попытался заснуть, снова поглядывая одним глазом на звёздное небо за окном. Сон увлёк его с неожиданной лёгкостью.
Последние звёзды медленно растворились в небесной черноте,
пропали тёмные стены, и только небольшое световое пятно, возникшее неизвестно откуда, маячило перед глазами у князя, будто солнечный лучик, упавший на полупрозрачную занавесь. Но вот оно отдалилось и образовало светящийся столб в нескольких десятках саженей от Толмира. Мгновение – и он уже смотрел на Беату. У него не было никаких сомнений, что это она. Сестра замерла в круге света, что лился откуда-то сверху. Она выглядела одних лет с Астрой. На ней была роскошная праздничная попона, белая, с золотым шитьём и кистями. Хорошо узнаваемые лилии императорского дома, вышитые драгоценной канителью, вились и переплетались, давая совсем немного места девственно чистой тканевой поверхности. Поверх бёдер на попоне зияла пустота, сиявшая ослепительной белизной.
В волосах сестры пряталась маленькая драгоценная тиара, завитые пряди гривы блестели жемчугом и золотыми цепочками. Тяжёлый раззолоченный нагрудник переливался чистейшими самоцветами. Богатые накопытники с высокими подъёмами облегали ноги почти до запястий. Беата беспокойно озиралась, будучи не в силах понять, где находится и что её ждёт. Растерянно заглядывая в окружающую тьму, она непрерывно что-то говорила и, кажется, даже кричала, но до него не доносилось ни звука; он попытался позвать её и не услышал своего голоса.
Шорк! – что-то стремительно пронеслось на границе светового круга. Не процокало, но прошуршало по каменным плитам пола. Вжик! – неуловимая тень мелькнула в другой стороне. За ней невозможно было уследить. Ш-ш-шух! – тонкое гибкое туловище скользнуло у ног Беаты и дважды обернулось вокруг них. Смазанные движения прекратились, и Толмир увидел ламию. Демоница повернулась к нему спиной и прильнула к шее Беаты.
От головы до поясницы ламия во всём походила на юную земную кобылу, если бы не короткие – не длиннее пясти – тупые рожки на лбу. Она была прекрасна той сверхъестественной красотой, какая бывает присуща только фальшивому, обманному облику. Князь заметил её сходство с кем-то из знакомых ему дам, но, как это часто бывает во сне, не смог сообразить, на кого именно она походила. Кроткий взгляд глубоких тёмных глаз, оттенок которых никак не удавалось уловить, завораживал и манил к себе его взгляд. Идеальные стати, немного сглаженные приятными взгляду округлостями, вызывали искреннее, но совсем неуместное восхищение. Ножки… Они были совершенны. Толмиру невольно захотелось облобызать каждый их вершок – от волнующе тонкой пясти до остро выпирающего точёного локотка.
Демоница развернулась к нему и поднялась на сажень, так что её голова оказалась чуть выше головы Беаты. Взгляд князя невольно скользнул по телу ламии ниже, туда, где поясница демонического создания, немного расширяясь, продолжалась гибким змеиным туловищем.
Он смотрел и не мог оторвать взгляда. В нём росло напряжение, каковое всегда влечёт за собой сладкую истому. Время отсчитало несколько бесконечных терций, пока он силился отвести взгляд, и когда это всё-таки удалось сделать, ламия подмигнула ему, высунула и тотчас спрятала ярко-красный заострённый язычок, порывисто наклонилась к Беате и впилась в её губы своими губами. Долгое змеиное туловище тремя плотными кольцами обвилось вокруг ног и тела княжны. Та задрожала и подалась назад, неловко опускаясь на плюсны. Капелькой ртути скользнула по волосам тиара; тихо зазвенев на камнях, она покатилась за пределы светового круга. Блестящие чешуйчатые кольца с невероятной силой сдавили бёдра Беаты; она вскрикнула и тщетно попыталась вскинуться. Белое одеяние на бёдрах обагрилось дорожками крови, которые показались князю вызывающе чёрными на сияющих чистотой одеждах.
Демоница выпустила княжну из своих объятий, свилась клубком, точно кобра, и расхохоталась, покачиваясь из стороны в сторону. Пристально глядя на Толмира, она прокричала: «Ответ на поверхности, князь! Тебе нужно только чуть-чуть пошевелить мозгами! Кому была обещана твоя сестра?!» Затем она со сверхъестественной быстротой отпустила княжну, распрямила тело и пропала во тьме – только чешуйки зло шоркнули по шлифованным камням. Беату била крупная дрожь. Толмир порывался броситься к сестре, однако в этом сне он оставался недвижим. На её одеянии среди кровавых клякс проступали грубые штрихи: параллельные дуги, кружки́ меж ними и зубцы над ними.
Снова корона!
Беата застонала и распласталась на полу, который незаметно превратился в чёрную воду. Её тело кануло без плеска, не вызвав даже кругов. Последней скрылась поднятая вверх голова. Погружаюсь в текучее чёрное небытие, Беата умоляюще смотрела на брата. Сколько же было страдания в её взгляде!
Он кричал и рвался к ней. Тщетно. Она давно бесследно растворилась в жидкой тьме, а он всё кричал, как умалишённый, стенал навзрыд, срывая голос. Последний хриплый вопль
прорезал тишину тесной кельи.
После этого он лежал в звенящей тишине, моргая от выступивших слёз и ожидая, когда успокоится разогнавшееся в галоп сердце, пока к нему снова не подкрался сон. К счастью, в ту ночь больше ничто не потревожило измученного князя.
Проснувшись наутро с тяжёлой головой, Толмир больше часа сосредоточенно размышлял над странными снами, отчего его бедная голова разболелась ещё больше. Дурацкий разговор с дедом поначалу тоже смахивал на видение, если бы не ясно отпечатавшийся в памяти взгляд глаз старого пони. Несуразная просьба задобрить домовых духов тоже походила на шутку строптивого затуманенного сознания, но также не казался сном. В итоге князь решил, что всё происходило наяву. Оставалось умаслить духов.
Какого вендиго, думал он, спускаясь в столовую за огуречным рассолом, – вреда от этого точно не будет, а будет ли польза – одному Творцу известно. Он нашёл кухарку и распорядился, чтобы она вечером приготовила «духову снедь»; слушавшая его кобыла выглядела оторопелой, а сам он чувствовал себя полным идиотом.
На следующее утро сиделка обнаружила миску и чарку пустыми. Она клялась, что в комнату никто не заходил, а грызунов и других «незваных гостей» в доме не было и в помине благодаря особым заклятьям. Услышав это, князь надолго задумался. Подобные раздумья, по большей части бесплодные, незаметно вошли у него в привычку.
Глава 4
4
…В начале осени мэтр Риен сдержал слово и вернул Астре подобие воли к жизни. Он оборудовал небольшую лабораторию, соорудил импровизированную капельницу и по истечении двух декад, комбинируя препараты, вывел княжну из долгого забытья, одновременно залечив долго не заживавшие раны. Толмир, не склонный к суевериям, предпочёл считать, что влияния домовых духов здесь не было. Но попавшийся однажды на глаза дед пронзительно посмотрел на него и хитро подмигнул, воскресив у князя знакомое ощущение странности происходящего.
Когда Астра окрепла настолько, что была в силах выходить из дома и прогуливаться по саду, Толмир не отходил от неё ни на шаг, будучи готовым в любую секунду помочь ей. Они часами говорили, вспоминали жеребячьи годы, игры, учёбу, родителей и младшую сестру, сверстников и дальних родственников из столицы. Погода установилась изумительная, Астра жмурилась на солнце, как кошка, глубокие тени у неё под глазами потихоньку пропадали, бледная улыбка обрела живость, неловкость движений после долгой вынужденной неподвижности сменилась вернувшейся природной грацией, о которой Толмир уже успел позабыть. Часто они дожидались восхода лун и долго в молчании смотрели на неторопливый ход молочно-белой Селеры и скоротечный бег маленькой красной Инсанты в ярко сиявшем звёздами осеннем небе. Астра вспоминала свои первые шаги на поприще сновидческой магии, момент триумфа, увенчавшего долгие тренировки в онейрократии и приведшего к появлению метки – лика полной луны, частично скрытого полосками тёмно-синих облаков. Теперь же рисунки на бёдрах почти не различались под безобразными багрово-сизыми шрамами. Наверное, со стороны они выглядели довольно странной парой: исхудавшие, ссутулившиеся, он – под весом хомута и гнётом беспокойства, она – от болезненной усталости и бремени в быстро округлявшемся животе. Однако оба они светились искренней радостью, без труда разгонявшей сумрак тоскливой безысходности, что совсем недавно безраздельно властвовала в доме тернецких князей. Но Толмир порой замечал блеск в уголках глаз Астры. Её грустное настроение передавалось ему, и он отворачивался, пряча непрошенные слёзы…
«Вспоминаю, как мы бегали в горы из нашего поместья на границе, – говорила Астра. Толмир кивал. – Обвести вокруг копыта моих компаньонок – и на волю! Велетий называл их «товарками», а меня это слово очень смешило. Никогда не забуду тех кислых до дрожи диких груш, под стать минам потерявших меня кобылок! Горько-терпкий вкус свободы от каждодневной опеки… Помнишь, как я спотыкалась на каждом шагу и, кажется, в итоге подвернула ногу? Потом ты вытаскивал меня из глубокого оврага». – «Помню, – отвечал он с улыбкой. – Сам насилу выбрался». – «От контрабандистов мы едва укрылись... Ты говорил, что один всех заборешь!» – «Говорил, но, если помнишь, потом, когда они скрылись из виду». – «Да, да, – смеялась Астра, – я шутейно назвала тебя трусишкой, а ты обиделся». – «На кобылок не обижаются». – «Ты так и сказал». – «Уж и не помню, что я сказал, но верю…» – «Я после того зареклась тебя подначивать, – говорила Астра. – Только однажды дала себе волю, когда вы с виконтом Ивьяном побились об заклад, что ты достанешь цветок кувшинки без всякой магии из того заросшего озера». – «Вот уж не думал, что ты была такой коварной дамой шести лет!» – «Ты хорохорился, словно тетерев на токовище, а Ивьян так славно тебе подыгрывал, что я никак не могла удержаться». – «Но скажи, сестричка, ведь ты здорово за меня перепугалась, когда я ненароком нырнул в трясину», – смеялся Толмир. «Перепугалась – не то слово! Душа в копыта ушла! Кликнули кого-то из гвардии, а потом уж понять нельзя было, кто кого из болота тянет – ты его или он тебя…» – «Велетий учил меня, что любой пони непотопляем, не говоря уже о тренированном». – «Он стал тебе вместо отца, а я сделалась совсем одна…» – «Пожалуйста, не нужно об этом». – «Прости».
Во время таких лёгких бездумных разговоров у Толмира перехватывало дыхание от нежности к сестре пополам с отчаянной надеждой на её благополучие. «С тобой всё будет хорошо, я верю в это, – говорил он ей. – Не зря же мы с дедом рекнитов задабривали». – «Неужели? – удивлялась она. – Ха-ха-ха! А я всё дивлюсь, кто же меня иногда за ноги щекочет!..»
Не свезло тебе со счастьем, дружище, думал Толмир, хвостом бредя за сестрой по осеннему саду. Куда не кинь – всюду разрывающие душу треволнения, а в грядущем – неизвестность, возбуждающая не меньше переживаний. Выходит, всего-то у тебя счастьица – эти ваши минутки с Астрой, и то – благодаря тёплым, как подмигивающее через листву солнце, воспоминаниям. Скупа Судьба, нечего сказать… Изрядно тебе задолжала, князь, но как же с Неё спросить?
Шло время, и мэтр Риен всё больше мрачнел, проводя ежедневные осмотры княжны. Он тянул жилы из сновидцев, заставляя их слать бесчисленные запросы в столичную Медицинскую Академию, получал скудные отрывочные сведения, сопоставлял их со своими данными, мрачнел ещё больше и часами бродил по лаборатории, погружённый в раздумья.
– Признаться, князь, семиотика состояния княжны заводит меня в тупик, – говорил он однажды Толмиру. – Это не может объясняться простым истощением организма на фоне жерёбости и глубокой депрессии. У меня есть гипотеза о церебральном поражении нефизической природы, но она пока ничем не подтверждена. Пришедшие из Академии ответы на мои запросы, увы, слишком скудны. Случаи столь скорого – более чем вдвое быстрее обычного – развития плода известны медицине, но по ним почти нет подробностей, только сухие констатации основных фактов. Учитывая, при каких обстоятельствах произошло зачатие, любые, даже самые осторожные выводы будут не более чем гипотезами. Пони, называемый «избранным», вероятно, приобретает в ходе ритуала какие-то демонические качества, и можно допустить, что… Нет, князь, эта цепь размышлений кажется мне совершенно абсурдной, во всяком случае, с позиций традиционной магии. Есть смысл посоветоваться с жрецами или демонологами: подавляющее большинство известных фактов так или иначе связаны с обращением к целестиальному или демоническому источникам силы.
– Кого и о чём ни спроси, все направляют меня по одному и тому же адресу, – вяло усмехнулся Толмир. – Хорошо, что по другим известным адресам пока не отсылают… Да, скажите, мэтр, вам сообщали что-нибудь о судьбе рожениц и жеребят, появившихся на свет до срока?
Риен потупился и нехотя ответил:
– Сообщали. Почти все кобылы и новорождённые умерли во время родов или вскоре после них.
Казалось, князь не удивился.
– Но исключения всё же были? – спросил он.
– Были.
– Вы должны понимать, к чему я клоню…
– Думаю, что я понимаю. Среди ныне живущих достоверно известен только один выживший пони – брат Ехип.
Толмир вздрогнул и удивлённо повёл ушами. Остаток дня он провёл в беспрерывном хождении по своему кабинету.
…К зиме княжна Астра совсем слегла, несмотря на все усилия лекаря. В доме вновь воцарилось тягостное ожидание.
Зимнее солнце то выглядывало из мешанины стремительных клочковатых облаков, то снова скрывалось в новых складках небесного покрывала. Ветер за окном швырял на сырую землю короткие дождевые заряды, хлопал незатворёнными ставнями, крутил флюгерами, трепал прапорцы над стенными башенками. В косых жёлтых лучах по кабинету витали мириады пылинок, притягивая взгляд Толмира. В последние дни он несколько раз впадал в необъяснимое оцепенение, в глазах появился лихорадочный блеск, его пошатывало при ходьбе, как пьяного, худые мохнатые бока с выступившими рёбрами неровно ходили ходуном в такт часто сбивавшемуся дыханию. Дэрин, который примчался в Тернец несколько дней назад через занесённый снегом перевал, встречая Толмира в доме, каждый раз смотрел на него с плохо скрываемой жалостью и не стремился сыпать ехидными замечаниями. Однажды княжич даже попросил мэтра Риена «просветить» князя. Явившийся вскоре лекарь с минуту пристально всматривался в засветившуюся фигуру своего нового пациента, потом заявил, что не видит ничего, что вызывало бы беспокойство, но всё же посоветовал упирать на чаи для повышения тонуса и лучше питаться, на что Толмир только упрямо замотал головой. Князь давно запутался, тщетно пытаясь разобраться в своих переживаниях и побороть возникавшую на этой почве болезненную тянущую опустошённость, к которой прибавлялось выматывавшее пребывание на грани яви и бредовых видений. Тягостное предчувствие овладело им ещё со времени солнцеворота и теперь шевелилось в нём, мучило его, саднило, зрело ужасным гнойником, готовым прорваться в любой момент. Он лелеял в себе безумную надежду на благополучный исход грядущих родов впавшей в беспамятство сестры, и в моменты полузабытья болезненное его стремление на кратчайшие мгновения становилось непоколебимой уверенностью. На неуловимые мгновения…
Скрипнули двери кабинета, глухо застучали копыта. Толмир с неудовольствием повернулся и начал было:
– Какого вендиго надо?.. А, это ты, братец! Каким ещё способом меня будешь лечить? Предпишешь чаще бывать на свежем воздухе?
– Можно сказать и так. Сегодня День Основания твоего города, говорю это на тот случай, если ты забыл. Правила хорошего тона предписывают вам, сиятельный князь, присутствовать на народных гуляниях, организованных в честь этого события, – сказал Дэрин, отвесив шутливый поклон.
– Не лежит душа туда идти. Граф Бравен с градоначальником отлично справятся и без меня.
– Силком потащу, Толмир, – осклабился Дэрин, – но пока прошу по-хорошему. Тебя надо выгуливать почаще, чтобы ты не зачах тут в четырёх стенах. В зеркало давно смотрелся? Замечал, наверное, в кого ты превратился? Пугало огородное – и то лучше выглядит! Вроде молодой здоровый жеребец, не шелудивый недоносок, а довёл себя до того, что уже ветром качает! Даю тебе полчаса на сборы – и пойдём! – продолжал распоряжаться княжич. – Накинь только попону побогаче да попросторнее, чтобы мослами не светить, а то от пони стыдно, ей-ей! И корону не забудь!
Вспышка.
– Всемогущий Творец, – пробормотал Толмир, тряся головой, – братец, что же ты несёшь? И что же я тебя слушаю?.. Ну хорошо, пойдём, мне действительно следует проветриться.
– …Вовремя мы вышли, – говорил Дэрин, щурясь от яркого солнца, – уже совсем распогодилось. Церемония с болтовнёй на главной площади, думаю, уже закончилась. Побежали сразу на Ристалищное Поле, а? Вихорн твой в каком-то соревновании участвовать будет, в бегах, по-моему.
– В самом деле? – вяло отозвался Толмир, переходя на бег вслед за княжичем. Позади них рысила четвёрка гвардейцев.
Не обращая внимания на поклоны прохожих, они обогнули бульваром прорезанный тесными переулками центр города, быстро спустились к южной окраине и направились к месту гуляний, куда двигались большинство встречавшихся им пони. Прислушавшись к своим ощущениям, Толмир заметил, что почти не запыхался; свежий воздух прояснил мысли, подарив ему почти радостный настрой, который поддерживал топавший рядом Дэрин: он крутил головой во все стороны, смеялся и пыхтел, выпуская из ноздрей густые облака пара.
Раскинувшаяся на пару вёрст в окружности ярмарка напоминала кипящий борщ, заправленный двумя дюжинами специй по классическому рецепту: в глазах рябило от ярких одеяний и всевозможных мастей, то́лпы пони шумели, издавали возгласы и ржание, бурлили, растекаясь во всех направлениях, выплёскивали брызги шутих, то тут, то там взрывались музыкальными аккордами; над этой неуёмной суетой витали ароматы праздничной снеди, смешивавшиеся с другими запахами в причудливую смесь, которая в жеребячестве завораживала Толмира и неодолимо звала окунуться в радостно-волнующий поток празднества, суля исполнение детских грёз.
Теперь в его душе покоились лишь призраки давних радостей. Он попытался расшевелить прах давно угасших эмоций, но быстро прекратил тщетные попытки, предпочтя фальшивой весёлости хмурое спокойствие. Может быть, ему просто казалось, что он спокоен. Понаблюдав за Толмиром, Дэрин недовольно покачал головой и заявил, что княжеской весёлости хватило бы на дюжину поминок.
Вспышка.
Со стороны города, раздвигая поток пони, проскакали наместник и мэр в сопровождении охраны. Сбавив ход, граф приветственно кивнул и прокричал, с трудом перекрывая шум толпы: «Князь, прошу вас, приходите на трибуну главной арены. Скачки начнутся через час!» Не дожидаясь ответа, они влились в толпу и мгновенно в ней затерялись.
Дэрин «изловил» коробейника и, пока тот кланялся, набрал всякой всячины, которой сразу же захрупал. Толмир, облизнувшись на сладости, пересилил себя и ограничился скромной морковкой в глазури, затем принялся наблюдать за княжичем. Тот определённо намеревался завести знакомство на остаток дня: озирался, хрустя орешками, провожал взглядом проходивших мимо хорошеньких кобыл, принюхивался, раздувал ноздри, ловил чьи-то взгляды, с кем-то перемигивался.
В какой-то момент необъяснимое сладко-тревожное ощущение помимо воли заставило Толмира повернуть голову вслед совсем юной белой кобылице, которая шла через толпу в сопровождении старших родственников. Метка, изображавшая вихрь из сердечек, вызвала в памяти князя полузабытый разговор с Вихорном, знавшим буквально всё, что творилось в городе. Ни с того ни с сего сердце учащённо забилось, в ноздри ударил неуловимый пьянящий аромат, закруживший в сознании вереницу фривольных образов; Толмир затряс головой и вдруг вспомнил, что именно говорил когда-то глава его охраны. Краем глаза он заметил возникшее среди окружавших его пони волнение, сопровождавшееся многоголосым ржанием: толпа обтекала уткнувшую взгляд в землю белую красавицу и её провожатых, держась на почтительном расстоянии. В сумбурной толчее то и дело раздавались раскатистые возгласы; то один, то другой жеребец взвивался на дыбы; к топоту десятков копыт прибавились звуки ударов и ругань, причём, ругались в большинстве своём кобылы; вопли поддавшихся общему настроению жеребят пронзительными всплесками выделялись из общего гама. Дэрин, сопя и всхрапывая, вытянул шею вперёд, насколько сумел, и медленно, будто сомнамбула, двинулся вслед за удаляющейся кобылой, постепенно ускоряя шаг. Толмир спохватился, догнал княжича и, не раздумывая, укусил того за шею, не закрытую попоной. Дэрин тонко заржал и остановился, отдуваясь.
Вспышка.
– Отвернись от неё, – велел Толмир. – Ну же!
В ответ княжич с видимым трудом повернул голову и уставился в пространство позади князя стеклянным взглядом, который начал проясняться только после чувствительного тычка в бок. Пони вокруг них быстро успокаивались, весёлая толчея моментально скрыла все следы недавнего волнения.
– Присядь, что ли, ходок, не срамись! – буркнул Толмир не без иронии в голосе.
– Охти ж мне!.. – смущённо пробасил Дэрин и поспешил пригнуться, чтобы полы недлинного одеяния касались земли. Незнакомый дворянин в богато расшитой пурпурной попоне, проходивший в нескольких саженях от княжича, поклонился со сдержанной улыбкой, понимающе качнул головой и подмигнул Дэрину. Через минуту тот, озадаченно хмыкнув, поднялся и зашагал вслед князю.
– Вот тебе приключение, достойное твоего темперамента, – сказал Толмир, без всякого интереса покосившись на большой цирковой шатёр и ярко разряженного зазывалу у его входа. Он искал одну из арен, где должны были проходить силовые состязания. Дэрин отставал на полкорпуса и только обескуражено фыркал, но через несколько минут, собравшись с мыслями, хрипло проговорил:
– Это ведь не магия, а, брат? Она же земная!
– С какой стороны посмотреть. Если магия, то не в привычном понимании. Слыхал я, маститые академики, что прибыли в прошлом году изучать эту кобылку, вначале повели себя в точности, как ты, и даже хлеще – ну, ты меня понимаешь. Наша Лана – местная диковинка, «феромоновая аномалия», как её «обозвали» большеголовые. Магия это или нет – не знаю: они меж собой так и не договорились. Не понимаю, зачем родители вообще взяли её сегодня на гуляния: томиться взаперти – скверно, но народ пугать – едва ли лучше. И заметь: её держат на снадобьях, иначе бы все жеребцы кругом совершенно обезумели. Боюсь подумать, что будет твориться весной, если уже сейчас вокруг её дома днями и ночами пасутся воздыхатели, среди которых много семейных. Как только она достигла брачного возраста, в мэрию дождём посыпались жалобы от несчастных жён, чьи мужья совсем потеряли голову. Вихорн говорил, что какая-то отчаявшаяся, но бойкая кобыла однажды подкараулила бедняжку и попыталась её убить, да-да, не проучить, а именно убить! Боюсь, нам с графом и мэром придётся думать, что с ней делать. Помещать в монастырь без чьего бы то ни было согласия – сомнительное решение, да и зачем сёстрам такой ворох проблем, заключённый в одной кобыле? Разве что составить партию с кем-нибудь из вассалов на границе, из тех, кто совсем затворником живёт…
– Как же жить с таким «талантом»?.. – задумчиво проговорил Дэрин.
Поплутав в лабиринте ярмарочных рядов, они вышли к арене, но вскоре поняли, что ошиблись: это был ипподром, куда их звал наместник. Толмир нехотя поднялся на возвышение для знатных гостей, раскланялся с находившимися там пони, затем грузно облокотился на ограждение и принялся смотреть на поле, где на изрытой копытами дорожке у стартовой черты топтались участники и участницы следующего отборочного забега. Солнце вновь то пропадало за облаками, то выглядывало снова, по газону в центре поля ползли широкие тени. Вдалеке, сверкая позолотой, возвышался тройной шпиль кафедрального собора и чуть правее – башня ратуши почти такой же высоты. Трибуны были полны пони, меж зрителей сновали крикливые букмекеры. Князь подозвал одного из них и, бросив взгляд на приплясывающих перед стартовой линией скакунов, поставил наугад несколько флоринов. Вспомнив про Вихорна, он справился о его участии и сделал ещё одну ставку. Оглянувшись в сторону Дэрина и найдя его оживлённо беседующим с какой-то знатной кобылой, Толмир усмехнулся и не стал отвлекать княжича от его насущных дел.
– Добрый день, князь. Скучаете? – раздался справа от него негромкий вкрадчивый голос. Толмир нехотя повернул голову и опустил взгляд. Стоявший рядом единорог казался уменьшенной вдвое копией его самого, только выглядел заметно старше; не совпадала также форма белого пятна на лбу. Светло-карий левый глаз неожиданно объявившегося собеседника смотрел будто бы сквозь князя, правый был прикрыт моноклем в серебряной оправе, испещрённой рунами, с непроницаемо чёрным матовым стеклом, на котором угадывались едва заметные концентрические насечки. Метка была скрыта одеянием, но князю отчего-то очень захотелось её увидеть.
– Можно сказать и так. Простите, сударь, не имею чести…
– Барон Тридден к вашим услугам.
– Насколько я понимаю, вы подошли ко мне не для праздного разговора.
– Совершенно верно. Я постараюсь не занять много вашего времени.
Прозвучал горн, пони сорвались с места и помчались, растягиваясь в неровную цепочку по мере приближения к дуге. Трибуны зашумели и затопали.
Вспышка.
– Сейчас я в первую очередь представляю интересы принца Мерлода…
– Принц снова хочет попросить денег на строительство железной дороги? – брюзгливо перебил князь, морщась от боли в висках.
– Позвольте мне изложить по порядку.
– Хорошо, излагайте.
– Принц выражает вам свою признательность в содействии Ордену Солнца, чьим почётным командором-попечителем он с некоторых пор является. Орден обеспокоен ростом числа тартаропоклонников, и в первую очередь среди знати, поэтому любая поддержка со стороны пони, облечённых столь большой властью…
Вспышка.
– Прошу вас, ближе к делу.
– Принц готов предложить вам всемерное содействие при расследовании участия пони из «списка Эриона» в деятельности сект, поклоняющихся Тартару…
Толмир пристально посмотрел на барона и резко спросил:
– Откуда вам известно о существовании этого списка?
– В вашем окружении есть мои пони, – невозмутимо произнёс барон. Его взгляд, который Толмиру дотоле не удавалось поймать, наконец, сфокусировался, и теперь маленький водянистый зрачок смотрел на князя твёрдо и неотрывно.
– Вы так просто мне об этом говорите, барон? – спросил Толмир, рассматривая своего собеседника с бо́льшим интересом.
– Князь, вы ведь тоже обычно предпочитаете не изъясняться обиняками. Принц заинтересован, чтобы доверие между вами было полным, насколько это возможно… – барон замолчал, обернувшись к полю. Скакуны финишировали, ипподром взорвался воплями и стуком копыт.
– Вы говорили о всемерном содействии, – медленно проговорил Толмир. – Как же далеко простираются ваши возможности, барон? Можете ли вы, к примеру, дать мне сведения о роли великого князя Ресфила в событиях, приведших к гибели моих родителей и сестры? Не домыслы, конечно, а какие-нибудь действительно полезные факты. Какому тайному обществу он покровительствовал?
– Увы, князь, это невозможно. Во всяком случае, пока, – ответил барон. – Ссыльный великий князь бесследно исчез. Интересующие вас сведения, как я понимаю, он держал в голове.
Что-то в голосе барона насторожило князя.
– Вы лукавите.
– Едва ли, – спокойно ответил Тридден. – Непроверенные сведения порой опасны не меньше, чем прямая ложь.
Воцарилось молчание. По ипподрому ползли узкие силуэты облаков, подобные им тени бороздили лоб князя.
– Продолжайте, – сказал Толмир минуту спустя.
– Мои пони страхуют вас с момента кремации ваших родственников.
– А Вихорн…
– Нет, князь, он не из моих пони. Хотя мы с ним и обмениваемся информацией по… другим областям знания. Разбирательство, учинённое судом по иску молодого графа Охирского, прекращено фактически по прямому указанию принца. Кроме того, мэтр Риен посетил вас по моей настоятельно рекомендации.
– Следует также полагать, что и брат Ехип тоже не случайно сделался моим духовником? – продолжил мысль Толмир.
– Вы совершенно правы: через жрецов из Ордена Солнца церковь опекает вас, имея свои резоны.
Вспышка.
– Я ценю усилия принца и благодарен ему. Что он хочет взамен?
– Принц рассчитывает на вашу дальнейшую помощь в борьбе с отступниками. Скажу больше: потребуются более решительные кампании и в вашем княжестве, и за его пределами. Сотрудничество подразумевает также и обмен сведениями. Помимо этого, принц предлагает вам приобрести пул акций его железнодорожной компании на сумму пятьсот-шестьсот тысяч флоринов, чтобы завершить строительство отрезков пути до Тернеца и Ярборга.
– Это очень большие деньги…
– …которые составляют не больше трети общей суммы накоплений вашей семьи на счетах в Имперском банке.
– Вы прекрасно осведомлены, – сказал Толмир, не без труда скрывая своё раздражение. – Хорошо, я согласен. Согласуйте с моей канцелярией все формальности, прошу вас. У меня будет единственное условие: строгий пригляд за расходами с моей стороны.
– Принц не будет возражать.
– Отлично. Барон, вы упомянули, что представляете интересы принца и чьи-то ещё. Извольте пояснить.
– Тайной службы, которая формально не существует… пока ещё не существует. Её цели во многом совпадают с вашими, князь. Увы, это всё, что я могу вам сейчас сказать. Прошу понять меня правильно.
– Вполне понимаю. Что ж, вы задали мне корма для размышлений.
– Честь имею откланяться, князь.
– Всего доброго, барон.
Толмир обернулся к беговой дорожке, по которой скакали к финишу два пони, сильно опередившие остальных, и один из них, красной масти, был никто иной, как начальник его охраны. Позади князя рокочуще хохотал Дэрин, дама вторила ему низким грудным смехом.
Вспышка, затем ещё одна.
Арена для силовых состязаний была переполнена, а потому шум среди зрителей превзошёл все ожидания. Крошечная ложа, предназначенная для знатной публики, ломилась от пони, поскрипывала и, казалось, готова была рухнуть. Толмир оценивающе покосился на это сооружение и счёл за благо двинуться за Дэрином в поисках мест попроще. Княжич невероятным чутьём нашёл свободный уголок с неплохим обзором, да ещё рядом с симпатичной кобылой, которую сразу же принялся развлекать в перерывах между раундами соревнований, перекрывая зычным голосом окружавший их галдёж. Собеседница только раззадоривала его: она беспрерывно охала и ахала, заливисто смеялась, изумительно хлопала длинными ресницам и встряхивала непослушной чёлкой с вплетёнными в пряди нитками речного жемчуга.
– Дорогая моя, вы спрашивали, почему у меня отрезан хвост, – вещал Дэрин в паузе между завершившимся состязанием по тяганию груза рывком и ещё не начавшимися «потягушками» между двойками, всегда вызывавшими наибольший интерес публики. – Я вам охотно расскажу об этой традиции. Шесть поколений тому назад ярборгские князья породнились с владетелями Экваля, а их родословная, по слухам, восходит к каким-то давно сгинувшим аборигенам странного облика, хотя, конечно, я в эту чушь не очень-то верю. И после этого союза три поколения подряд в нашей семье рождались длиннохвостые жеребята. Милый такой хвостик до земли, почти безволосый, с кисточкой на кончике. В уродстве этом ничего потустороннего не усмотрели, как ни старались, да и в остальном малыши были здоровы – в моей семье задохлики не рождаются! Подумав, предки решили просто купировать хвосты, как это иногда делают земные, занимающиеся тяжёлым извозом, лесоповалом и тому подобным ремеслом. Слава Творцу, у моего батюшки это уродство не проявилось, да и меня обошло стороной. Однако семейная традиция – штука основательная. Спорить с родными я не стал, поэтому мои первые жеребята от наложниц тоже куцехвостые, как и я. К слову, сударыня, как бы вы посмотрели на предложение заключить союз? У вас ведь нет титула? Наши с вами жеребята получат в наследство баронский титул, слово чести!
Польщённая кобылица зарделась, потупила взгляд и часто захлопала ресницами. Дэрин продолжил разливаться соловьём, снова загоревшись мыслью расширить свой гарем. Толмир, слушая эту болтовню, только усмехнулся и подозвал разносчика сидра.
Вспышка.
Объявили начало состязаний; зрители взревели и заулюлюкали. На арену вышли первые четверо земных, все как на подбор: крепкие, тяжёлые, мускулистые – они попирали землю мощными ногами и, казалось, просто врастали в неё, когда переставали двигаться. Второй двойке оглушительно затопали: должно быть, это были известные пони. Сбруя на всех была такая же, как и для состязаний в рывке – а та, в свою очередь, мало чем отличалась от обычной рабочей, но теперь задача была вовсе не сдвинуть и протащить как можно дальше груз в сотню с лишним пудов, а противостоять таким же сильным и упорным соперникам. В не столь уж далёком жеребячестве Толмира всегда увлекали эти турниры, хотя он и холодел от одной мысли, что кто-то из участников может надорваться в попытках перетянуть соперников за черту: такие случаи, хоть и нечасто, но бывали, поэтому близ арены всегда дежурил лекарь.
Вспышка.
Зрители неистовствовали, полностью заглушая топот и звон упряжи земных пони на арене, Дэрин орал громче других. Толмир прижимал уши и старался не обращать внимания на головную боль; сначала он смотрел состязания с некоторым интересом, но на втором круге ему почему-то стало противно взирать на этих крепышей, временно оставивших сельские заботы, чтобы теперь, пыхтя и упираясь, короткими рывками пытаться сдвинуть с места соперников. Стареешь рассудком, приятель, копаешься в себе, просеиваешь прах прежних радостей и привязанностей, ищешь в себе последние остатки присущих пони чувств… Ан нет, ничего не находится: всюду только пыль да запустение. Что ж, сделай над собой ещё одно усилие: улыбнись через силу простым пони, покажи, что фасад ещё крепок, и возвращайся к своему опостылевшему ожиданию…
Признайся уже себе, князь: ты ждёшь неизбежного!
Толмир сглотнул горечь и скрипнул зубами. В глазах защипало. Мысленно обозвав себя слюнтяем, он скорчил улыбку-гримасу и завертел головой по сторонам, чтобы находившиеся рядом пони не заметили блеска слёз на его глазах. Однако окружающим, по счастью, не было никакого дела до его переживаний.
Вспышка.
Тем временем действо как-то незаметно подошло к финалу. Двое земных пони гнедой масти, похожих друг на друга, как родные братья, и, наверняка, действительно бывших таковыми, не слишком напрягаясь, перетянули куда более рослых, но явно выдохшихся соперников. Получив приз и добрую порцию причитающейся им славы, земные о чём-то переговорили с судьёй, после чего тот объявил, что чемпионы готовы провести две-три показательных состязания с любыми желающими. Желающие нашлись. Пока вызвавшиеся пони надевали сбрую, Дэрин с горящими глазами придвинулся к князю и затараторил скороговоркой:
– Толмир, может, выйдем против чемпионов этих? Я один любого из них разделаю. Они тебе едва достают до середины шеи…
– Дэрин, ты с ума сошёл! Эти жереба ещё вчера брёвна возили и, учти, занимались они этим всю взрослую жизнь, а ты только в другом и упражняешься что ни день! Не пойду я, смысла нет.
– Боишься? Так и скажи! – подначивал княжич.
– Не княжье… Тьфу, иди-ка ты к вендиго, братец! Только кобылью задницу увидишь – сразу на подвиги тянет? Коли приспичило, кличь любого битюга из толпы и ступай – развлекайся!
– Как ты можешь такое говорить? – обиделся Дэрин и заговорил громче: – Нянчишься тут с тобой, болезным, выгуливаешь, как собачонку, и что слышишь взамен? Погоди, сейчас сударыня Илина тебя попросит, неужели даме откажешь?
Он обернулся к ней.
– В самом деле, князь, – подала голос кобылица, наклонив изящную головку, – что вам стоит?
Толмир хмуро промолчал.
– Да он уже согласен, дорогая моя, – самодовольно сказал Дэрин и тут же провозгласил: – Решено!
Высверк рога княжича, громовой раскат его усиленного магией крика. Обернувшийся к ним судья своим видом выказал искреннее изумление. Дэрин кивнул в сторону Толмира. Пони на арене справился с замешательством и объявил:
– Его сиятельство князь Толмир, его сиятельство княжич Дэрин! – начавшие было расходиться зрители одобрительно зашумели.
Вспышка.
– Дурень ты, Дэрин! Так и дал бы в морду, да боюсь, не поможет, – Толмир с некоторым усилием выпростал шею из тяжеленного железного хомута и аккуратно снял раззолоченную попону. С исчезновением привычной тяжести возникла неожиданная лёгкость движений; он бодро сбежал на арену вслед за приплясывавшим в нетерпении княжичем, кивнул чемпионам – те почтительно, но с достоинством поклонились, сунул голову в рабочий хомут, украшенный по такому случаю узорчатой тканью с пышными красными кистями, и принялся поправлять на себе дорогую упряжь, состоявшую из множества крепчайших ремешков из кожи мантикоры, которые тянулись к стальной перекладине, лежавшей на земле позади князя поверх проведённой черты.
Вспышка, долго угасающий отсвет.
Князь мотал головой в попытках вытрясти раздражающее чувство, похожее на горячечное возбуждение при сильной лихорадке: сознание на долю мгновения не поспевало за зрением, пони на трибунах двигались рывками, каждый из которых эхом отдавался в гулкой пустоте, разверзавшейся внутри него, на краю зрения вспыхивали многоцветные зарницы. Напряжение неуклонно нарастало в нём, ему остро хотелось броситься прочь, к дому, к печальному ложу сестры… Почему он вдруг ощутил такую сильную потребность быть рядом с ней?..
Клацнул замок, брякнули цепи. Судья, наверняка бывший десятник или сотник, зычным голосом велел изготовиться. Толмир бездумно исполнил команду, уже довольно слабо осознавая происходящее.
Крик распорядителя, рывок, резкая ломота в отвыкшем от тренировок теле; пыхтящий рядом княжич, шаг за шагом отступающий вместе с ним к черте. И снова, как тогда, в крипте, на глаза невыносимой пеленой ложится чернота, вминает в землю, расшатывает реальность, а она только этого и ждёт: воздух, земля, пони – всё становится зыбким и текучим, как пустынный мираж. Вязкие чёрные капли быстро переполняют незримую чашу. Скоро эта кровь, эта концентрированная боль польётся через край...
Вспышка! Фонтан огней, которые видит только он.
Во внезапной тишине, падающей посреди крошечного, мгновенно сузившегося участка истоптанной земли в обрамлении медленно клонящейся из стороны в сторону толпы, он рвётся прочь, движимый запоздалым, но оттого не менее страшным пониманием: сестра умирает! Отчаянный рывок, короткий прыжок, ещё и ещё… Звериный рык вырывается сквозь стиснутые зубы, скрипят сухожилия, тело сотрясают судороги. Невнятно шепчущая тишина рассыпается со звоном и хлёсткими щелчками рвущейся упряжи; позади – дробный топот, испуганное ржание, переходящее в задушенный храп, звук падения наземь грузного тела… Оторвавшийся ремень с частью цепи звонко хлещет его по ягодицам, понуждая двигаться вперёд. Он слепо, но безошибочно берёт нужное направление и скачет, не разбирая дороги. Надвигается толпа – расплывшееся цветное пятно с неразличимыми деталями; она отшатывается всей массой, расходится в стороны паническими валами, и вот перед ним открывается зияющая расщелина, забирающая в почерневшее небо, и он устремляется в неё, не сознавая ничего, кроме заданного самому себе темпа головокружительного карьера… Невесомым духом он взбегает на внешний край зрительских мест, срывается на землю с высоты в три собственных роста и продолжает путь, не обращая никакого внимания на порскающих в стороны пони, таких маленьких пони…
…Глаза мэтра Риена на мгновение расширились, когда он увидел взмыленного князя, по виду явно пребывавшего на самой грани рассудка. Однако, справившись с собой, он без лишних слов пропустил его в комнату. Внутри царил удушливый запах болезни и крови. На глаза князю попались разбросанные где попало инструменты, ворох простыней в тёмно-багровых пятнах в углу, сдвинутая к дальней стене стойка с капельницей…
Толмир невероятным усилием воли заставил себя смотреть на постель. Астра как будто спала: голова в ореоле светло-пепельных прядей мирно покоилась на подушке; прикрытые веки, казалось, вот-вот задрожат и отворятся. Но она не дышала. Её тело непривычно вытянулось в агонии и сделалось чужим, незнакомым; шрамы на бёдрах налились мёртвой синевой и выглядели зловеще. Он пробился через плотную завесу невыносимого смрада смерти, наклонился к сестре, коротко и неловко коснулся губами её переносицы, но сразу же отпрянул, будто обжёгся; обернулся к Риену и потребовал:
– Мэтр лекарь, объяснитесь! – голос князя предательски задрожал. – Как вы это допустили?
– Ваше сиятельство, я сделал всё, что мог, но был бессилен…
– Почему вы её не спасли?! – закричал Толмир. Он надвинулся со свирепым видом. Лекарь испуганно попятился; упёршись задом в стену, он невольно присел, но овладел собой, поднялся и быстро заговорил тихим голосом, временами беспокойно заглядывая в глаза Толмиру:
– Князь, простите за резкость, но княжна намного пережила все возможные прогнозы. У неё не было ни единого шанса, это понимали все, да и вы тоже. То обстоятельство, что она дожила до родов, само по себе уникально. Подозревая, что откроется кровотечение, я прокапал препарат для лучшей свёртываемости крови. Когда всё началось, я пытался поддерживать княжну магически, однако мои действия не улучшили её положения. Воды отошли с кровью. Жеребёнок шёл нормально, но первую минуту не дышал; его, к счастью, удалось вернуть к жизни, – в ответ на эти слова Толмир злобно заворчал. – Послед выглядел в высшей степени ненормально, пуповина была раздута и вся покрыта гнойными рубцами. Я не смог остановить кровотечение: оно было слишком сильным, мне не доводилось ни видеть, ни читать о таком. Любой лекарь скажет вам, князь, что после таких родов не живут. Судьба сильнее магии.
Толмир скрипнул зубами, провёл безумным взглядом по комнате, резко попятился – словно испугался чего-то – и выбежал из комнаты в заполненный пони коридор. Его трясло. Рядом неслышно вырос мажордом Мэйнгрейв, перед ним висел серебряный поднос с полной чаркой. Толмир осушил её, не чувствуя вкуса, привалился боком и шеей к холодной шершавой стене и закрыл глаза. Корона звякнула о камень и сдвинулась ему на лоб, удерживаемая только рогом. Князем вдруг овладело странное облегчение: неотвратимое свершилось, но мир не рухнул и не погрёб под собой его истерзанное существо.
– Прошу вас, князь… – послышался голос лекаря. Толмир заставил себя пойти вслед за ним.
Они прошли через покои сестры в соседнюю, меньшую комнату. Брат Ехип поднял на князя печальный взгляд, промолчал и повернулся к старой детской кроватке, в которой Толмир без труда узнал свою собственную колыбель. На серых пелёнках, слабо виляя коротким растрёпанным хвостиком, лежал новорождённый жеребчик: голенастый, нескладный, лопоухий. Буро-зелёный цвет подсохшей шерсти и очень короткий, похожий на шишку, рог живо напомнили князю одного из убитых им чернокнижников, чью роль в нечестивом ритуале ещё летом подтвердил торговавшийся за свою жизнь смертник. Жеребёнок дрожал в такт биению своего сердца, стриг ушами и водил бессмысленным взглядом по собравшимся пони. Толмиром вдруг овладело жгучее иррациональное желание схватить это создание зубами за шею и со всей силы приложить его об стену. Перед ним был ублюдок, своим явлением на свет убивший несчастную Астру, плод противоестественного соития, не имевший права дышать этим воздухом, попирать эту землю. Когда он неосознанно подался вперёд, жрец решительно сделал шаг ему навстречу.
– Успокойтесь, – сказал он ровным голосом. Князь подчинился: что-то в голосе жреца остужало его пыл не хуже кнута ингату.
Отворилась дверь, вошёл Вихорн, невозмутимый, как и всегда. Только в его осторожных выверенных движениях замечалось лёгкое напряжение. Капитан всем своим видом выказывал готовность вмешаться, если Толмир сорвётся.
– Соболезную вам, князь, – сказал брат Ехип. – Мы будем молиться, чтобы выпавшие на вашу долю испытания не поколебали вашей веры и решимости.
– Спасибо… Брат Ехип, не лучше ли будет умертвить этого… это… существо? – Толмир с трудом подобрал слово. Он поставил ногу на край колыбели – она качнулась. Клевавший носом жеребёнок что-то пискнул и засучил ногами. Толмир отступил, тряся головой, чтобы прогнать некстати возникшее тёплое чувство к младенцу. Любви ему? Нет, перебьётся: ублюдок того не достоин!
– Вы слишком жестоки, князь, – сказал тот. – Творец не одобряет такие поступки – я это ЗНАЮ наверняка. Младенцы невинны. Кто мы такие, чтобы подменять волю Судьбы своей собственной? Даже если бы я хотел этого, у меня нет ни малейшего повода требовать умерщвления жеребёнка: его аура не отличается от обычной для его пола. Какой бы ритуал ни творился во время его зачатия, никаких явных проявлений демонической природы в нём нет. Мэтр Риен может подтвердить мои слова.
Лекарь, к тому времени отошедший к двери, склонил голову в знак согласия.
– А скрытые проявления? – резко спросил Толмир.
– Они есть у всех нас. Думаю, нет нужды лишний раз обсуждать события прошлого лета, – ответил жрец с лёгким раздражением в голосе. Толмир понял намёк и опустил голову. Брат Ехип продолжил обычным тоном: – Полагаю, господа, для всех очевидно, что содержание нашего разговора не должно выйти за пределы этой комнаты, – ответом было согласное молчание. – Жерёбость вашей сестры, само собой, не была ни для кого секретом, однако рождение ЖИВОГО младенца мы можем скрыть. Так будет лучше для всех. А также, для наших с вами взаимоотношений с церковью. Кое-кто из Братства недавно намекал мне, ссылаясь на полузабытые предсказания одного безумного мерина, что всем стало бы спокойнее, если бы жеребёнок был умерщвлён… Определённо, под словом «спокойнее» он имел в виду «удобнее». Я не разделяю ортодоксальных взглядов на веру, бытующих среди части жрецов, и не стремлюсь каждый раз скрупулёзно просеивать происходящие события через сито догматических построений, поэтому буду стараться оградить его от смерти.
– Вас не пугает осуждение со стороны церкви?
Брат Ехип обратил к князю тяжёлый взгляд и твёрдо произнёс:
– Служение Творцу не сводится только к исполнению выдуманных кем-то обрядов, без которых патриархи церкви и святые отшельники легко обходились на заре времён. Вера живёт в сердцах; раззолоченные храмы она наполняет усилиями прихожан, и никак иначе. Сказано: Творца следует чтить, на Судьбу – уповать; в них до́лжно верить, но не пострадают они от безверия; оно более всего опасно для пони, ибо подтачивает оплот души и растворяет врата её для вхождения исчадий тартаровых. Сегодня жрецы придают чрезмерное значение обрядовой части, так что за гордыней и спесивым ревнительством служителей становится невозможно разглядеть истинную, бескорыстную веру. Однажды это чуть не погубило церковь.
Толмир вздохнул:
– Я доверяю вашим суждениям, брат Ехип. Вихорн, прошу вас подыскать для этого… надёжную приёмную семью где-нибудь в глубинке, обеспечить опеку… впрочем, мне вас учить не надо. А теперь следует без привлечения внимания отдать новорождённого кормилице, которая не станет болтать.
– Будет исполнено, князь, – ответил капитан и неслышно покинул комнату.
– Должен просить вас, мэтр… – врач понимающе кивнул и тоже скрылся за дверью.
Толмир задумчиво пожевал губами, прислушиваясь к своим чувствам. После недавней безумной эскапады эмоции как будто замёрзли, уступив место голосу рассудка. Князь мысленно поблагодарил небо за эту передышку. Судьба дала ему немного времени, чтобы собраться с мыслями, пока не наступило всепоглощающее осознание потери. Он обернулся к жрецу:
– Пони говорят, что вы также появились на свет до срока… – стало отчётливо заметно, как напрягся духовник. – Простите за назойливый интерес, но… каковы были обстоятельства зачатия? Если они вам известны.
– Обстоятельства сходные, – подтвердил тот со вздохом.
– Спасибо, брат. Тот ритуал… как он завершился?
– Демонарх был призван, но чернокнижники не удержали его в узде. Моя мать, которой предстояло умереть в конце ритуала, уцелела лишь чудом, когда исчадие Тартара вырвалось из-под контроля. Попросите капитана найти сведения об «Эвларской катастрофе», если у вас есть желание ознакомиться с хроникой тех событий.
– Я непременно сделаю это. А теперь нужно как-то наречь новорождённого. Кто сегодня именинники?
– Весемир, Айвен, Скуф… Сигорн, хотя последнего чтят не все.
– Скуф, Скуф… – Толмир словно пробовал имя на вкус. – Что ж, пусть будет Скуф.
– Закажите его гороскоп, – посоветовал духовник. – Рождение на стыке цикла Примата и цикла Дракона, да ещё при таких обстоятельствах… Хоть астрологи и не отличаются точностью, это знание будет лучше, чем вообще ничего.
…Приоткрылась дверь, в комнату с поклоном вошла незнакомая земная кобыла, толкая перед собой большую корзину для белья, набитую окровавленными простынями. Толмир проглотил подкативший к горлу комок и отвернулся к маленькому окошку, за которым, теснясь и истаивая по краям, неслись быстрые тучки, седые и мохнатые, как хвостик ублюдка. Через минуту он обернулся: кроватка была пуста.
Ледяной дождь стегал по спинам, закрытым траурными одеждами, обращая попоны в тяжёлые хрусткие кожухи. Ветер похищал остатки тепла из-под обледенелых прядей грив. Громадный катафалк, влекомый дюжиной понурых пони, медленно катился к месту кремации, поскрипывая и накреняясь из стороны в сторону. Сквозь этот неумолчный скрип Толмир слушал пустоту в своей душе и ловил смутные знаки из её глубин. Стук копыт неведомым образом терялся в потустороннем шуме; фантомный шёпот, старческое кряхтенье, сиплый посвист звучали бессильным рефреном, больше саможалеющим, нежели сочувственным. Кто упивается болью внутри тебя, князь? Тёмная половина, мрачная изнанка души, что решительно привалена спудом веры и способна показать себя лишь в самые скорбные, самые страшные времена? Но так ли нерушима твоя вера? Так ли крепка воля? Мудрёно позабыть, как, разбуженный Тартаром, откликнулся на нечистый зов мрак души твоей!
Князь поморщился от выспренности этих мыслей и невольно прибавил шаг. Рывок заставил шагавшего рядом понурого Дэрина обеспокоенно вскинуть голову.
«Дурак, – говорил себе Толмир. – В бездне этой ты сам и помещаешься, неделимый и неотстранимый! Потому имей волю признаться в малом грехе! Великий Творец, каково же станет тебе, малодушный пони, если злой рок помутит тебе разум и отяготит душу грехами смертными, во сто крат более тяжёлыми?!»
Знобливый порыв ветра был ему единственным ответом.
Собор по традиции венчал самый высокий городской холм, поэтому путь к нему был тяжёл, особенно в такую ненастную погоду. Природа скорбела вместе с пони: завывала порывами ветра из переулков, проливала горькие слёзы, долетавшие до земли острыми льдинками. Копыта скользили по обледенелой брусчатке, каждую минуту кто-то падал, тут же вскакивал, царапая бока заледеневшей одеждой, и продолжал путь вместе со всеми. За скорбной упряжки двигалась печальная процессия горожан, растянувшаяся на много кварталов.
Толмир тянул через силу, шипя от боли и спотыкаясь чаще других; Дэрин постоянно косился на него. Накануне князь упился до беспамятства и долго буянил в своих покоях, запершись ото всех. «Нажрался князь вчера в дугу, всё вендиго гонял с горя», – вполголоса сказала горничная, когда утром, взломав засов, Толмира выволакивали из узкого пространства между кроватью и стеной. Мэтр Риен потратил добрый час, приводя в чувство похмельного князя. Нетвёрдо стоя посреди разорённой комнаты и переводя мутный взгляд с обломков мебели на выбитые из стены и частью искрошённые в пыль камни, Толмир так и не смог припомнить ничего из событий хмельного вечера. Копыта передних ног нестерпимо болели, левое рассекла глубокая трещина на всю высоту зацепа. Осматривая новоиспечённого пациента, лекарь еле слышно пробормотал: «Дурак ты, ваше сиятельство!» Недолго думая, мэтр Риен применил заклятье, которое отчасти побороло похмельные страдания Толмира, потом сразу же послал за инструментами и специальным смоляным варом. Пока оборачивался слуга, лекарь принёс из своей комнаты одну из дорожных сумок, достал из неё инструменты, после чего довольно-таки бесцеремонно велел князю лечь на кровать и вытянуть раненую ногу, на что тот даже не возмутился. Обретавшийся рядом Дэрин, как мог, ассистировал Риену, навалившись на ногу всей своей немалой массой. Не без труда высверлив неподатливый рог, лекарь поставил стальные скрепы, замазал их смолой, обернул вокруг копыта кусок дерюги и принялся разогревать его магией. Толмир задёргался, но Дэрин только сильнее навалился на ногу. «Терпите, князь, – сказал Риен, – это совсем не страшно в сравнении с вашими вчерашними «подвигами». Придётся ради вас немного задержаться, я обязан не допустить появления абсцессов и долечить вас как следует… Не двигайтесь, я должен снять боль!» Он подождал несколько минут, затем оторвал дерюгу, постучал по бесформенному от смолы копыту и потянулся за припасённым рашпилем.
…Теперь Толмир был среди тех, кто вёз Астру в последний путь, одним из двенадцати последних избранников её злого рока. Прощай, сестра, ты была мне единственным близким пони в целом свете! Творец не оставит тебя, ты будешь вечно пастись на небесных лугах, радоваться новой, идеальной жизни. Твой глупый эгоистичный брат останется наедине со своим горем, которое будет нести всю оставшуюся жизнь. Для окружающих он будет строить весёлую мину, станет притворяться, что небесный произвол не повредил его душевному равновесию, но за этим фасадом продолжит бушевать мрак, там поселится почти овеществлённое отчаяние, будет клубиться ядовитый туман сомнений в непогрешимости воли небес… Он не сумеет избыть эту всепроникающую тьму и уже не сможет верить в Творца столь же истово, как раньше. Ему останется только по-прежнему исполнять взятую на себя миссию, стараясь не обращать взгляд на сомнения, гнать прочь угрызения совести, и надеяться, что рассудок его больше не подведёт, а союзники и Судьба уберегут от смертельных опасностей…
Проклятый эгоист, ты опять думаешь только о себе!
Процессия не без труда вывернула на край соборной площади и двинулась к заранее сложенному дровяному кургану, у подножия которого ожидали жрецы. Подошедшие маги подняли в воздух гроб, обёрнутый пурпурной тканью с вышитыми на ней гербами тернецких князей, и перенесли его на положенное место. Настоятель, маленький седой пегас с искалеченными от рождения крыльями, подождал, пока площадь заполнится пони, и начал прощальную речь.
Толмир не слушал, погружённый в собственные мысли. Каково ощущать себя второстепенной фигурой в чужой игре? Не пешкой, конечно, но и далеко не ферзём. Ты – шахматный конь, миссия твоя в этой партии – скакать прихотливым зигзагом, перемахивать через чьи-то головы, бравым наскоком ломать чьи-то шеи… и уповать на то, что гроссмейстер, направляющий тебя, всё же играет белыми. Твои неожиданные союзники – тоже далеко не главные фигуры; впрочем, иерархия в рядах твоих врагов ещё более туманна. Ты делаешь свой ход в этой непостижимой игре и наивно полагаешь, что от тебя зависит если не всё, то очень многое. Но это вовсе не так. Ты – геральдический единорог, вышитый на чужом штандарте золотой канителью; когда знамя трепещет по ветру, тебе чудится осмысленное движение и кажется, что ты совершаешь что-то значительное по собственной воле. Горькая правда состоит в том, что от твоих желаний, в сущности, ничего не зависит: тебя несёт в неизвестность атакующая лава, ты вздымаешься и реешь над неостановимой волной, но никогда не знаешь, в какой момент сломается древко, и тебя безвозвратно втопчут в землю. Такие вот дела, князь, такие дела…
Размышляя, Толмир водил невидящим взглядом по собравшимся пони, затем невольно переместил его на возвышавшуюся по другую сторону площади величавую громаду Собора. Храм о трёх шпилях был прекрасен своей мрачностью и торжественной тяжеловесностью. Последнее творение великого Алехди, завершённое через двенадцать лет после его таинственной смерти, венец классицизма полуторавековой давности, памятник эпохе, квинтэссенция возвышенных помыслов, воплощённая в эклектичном нагромождении изогнутых колонн, фронтонов, больших и малых куполов, которое венчали три пронзающих небеса шпиля. Безобразные морды демонических существ с капителей колонн и закруглённых выступов опасливо взирали на изваяния святых в стенных нишах. Стены храма, сплошь покрытые лепными узорами с солярными символами, походили на увитые кружевами предметы из богатого будуара, и это сильно раздражало князя, который не признавал чрезмерной роскоши ни в чём. В солнечную погоду Собор не вызывал каких бы то ни было сильных эмоций, но под пологом мрачных туч его стены из розоватого мрамора внезапно приобретали давяще-серый оттенок и, казалось, безмолвно, но настойчиво твердили о бренности и преходящести всего сущего. Толмир не смог вынести пристального слепого взгляда этой громады, что казалась живой, зябко поёжился и отвёл глаза.
По знаку настоятеля маги зажгли погребальный костёр. Промозглая сырость не стала помехой пламени: оранжевые языки рвались к серому небу, поднимались на головокружительную высоту, словно тщась достигнуть облачного покрова и пробить его, дышали нестерпимым жаром, от которого у стоявшего ближе всех к огню Толмира обгорали волосы и слезились глаза. Чёрные завитки копоти кружились в горячих потоках, возносились невесомым прахом к чертогам Творца, до срока призвавшего к себе несчастную княжну.
Пронёсся мощный порыв ветра. Пламя немного опало, но мгновение спустя взвилось с новой силой. В низких облаках обозначилось завихрение, рваные тучи разошлись в стороны бурными потоками, в образовавшейся прорехе, окружённое лазурной синью, заблестело солнце. Золотистый свет наполнил пространство, пролился благодатным потоком на пони, изумлённо поднявших головы. Серебристый силуэт скользнул в искрящихся струях, заложил сумасшедший вираж и камнем ринулся к земле. Серебряное Крыло опустилась на камень мостовой легко, словно пёрышко. Она немного постояла, обратив взгляд на погребальный костёр, затем сложила немного дрожащие крылья, обошла ревущий огненный столб, отчётливо цокая маленькими копытцами по свинцово-серой брусчатке, и приблизилась к князю. Не говоря ни слова, заглянула ему в глаза, моргнула, смахивая слезу, и зарылась головой в его гриву. В ответ он прислонился щекой к пахнущей воздушным простором тонкой изящной шее. Они застыли без движения, овеваемые жаркими порывами ветра, пока не опало пламя. Наконец, она отстранилась, кивнула на прощанье и тут же резко бросила себя вверх, в холодную воздушную пучину, стремительно поднялась к затянувшейся бреши в тучах и через несколько мгновений пропала из виду.
«Мне кажется, она летела из столицы пегасов, – сказал Дэрин. – В такое ненастье… Удивляюсь только, как успела. Я был уверен, что она не забудет». «Она была верна Астре больше, чем я сам», – ответил Толмир, глядя в исходящее стылой моросью небо, и добавил про себя: «Среброкрылая… Не сестра, но больше, чем сестра. И я – намного меньше, чем брат».
Уголья трещали и рассыпались золой, показывая подёрнутое сединой огненное нутро. Ледяной дождь усиливался. Небо плакало навзрыд.
Глава 5
5
Жизнь любит повторения, пусть и неточные. Проходят тысячи дней, похожих друг на друга, как близнецы, и отличных только мелкими деталями – жалкое отражение явлений небесной механики, своеобразная профанация космической неизменности. Миру претит статичность, всё на свете куда-то движется, что-то творит, умножает сложность выстроенного Творцом порядка. Увы, думал князь, из пони редко выходят выдающиеся творцы, обычно они всю жизнь попросту копают себе и другим могилы или возводят погребальные костры – преходящие памятники своему несовершенству.
Его неизбывное горе превратилось в застарелую болячку: щемило, кололо, ныло на все лады. К исходу зимы боль поутихла, но с первыми лучами весеннего солнца, под напором греховных порывов, заломила только пуще. Пронизывающее одиночество в переполненном пони мире – что может быть горше? Терпи, князь, говорил он себе, решимость твоя ещё не раз подвергнется испытаниям.
Но пока он повторял в уме чьё-то четверостишие, дотоле казавшееся бессмысленным, и осознавал, что это совсем не так.
В домах твоих пустынный веет дух.
Протяжный воздух мертвенен и сух.
Сиротство безответных упований
Клянёт ветра, текущие вокруг.
Он снова стоял у окна кабинета и щурился на небо, по которому бежали лёгкие белые облака. Ранняя весна уже выводила природу из неглубокой зимней спячки. И сами пони, повинуясь извечному зову, становились резвее, преисполнялись ожиданием чего-то нового, особенного; чувство радостного предвкушения нельзя было описать словами, впрочем, никто и не пытался совать нос в вотчину поэтов. Иногда Толмир забывал о своих печалях и ощущал душевный подъём, временами ему хотелось заняться какой-нибудь тяжёлой работой просто для того, чтобы испытать себя, почувствовать прилив новых сил. Железный хомут по-прежнему давил на шею, однако принятый обет с каждым новым погожим днём всё меньше был помехой настроению князя. Его размышления по привычке съезжали в привычное печальное русло, но, к счастью, надолго там не задержались.
Поразительно, как далеко способен продвинуться разум в нагромождении правил и условностей, многие из которых будто специально созданы, чтобы их нарушали. Какие-то из них, без сомнения, полезны, поскольку проистекают из естественной необходимости, продиктованной внешними обстоятельствами и самой природой пони; иные можно оспаривать, руководствуясь здравым смыслом, ибо смутные времена, случающиеся с постоянством, достойным лучшего применения, диктовали и диктуют свои законы и порядки, которые так непросто изжить в мирное время. Взять хотя бы фактическую неприкосновенность титулованной знати, унаследовавшей привилегии славных предков. Любой лощёный мерзавец, будь он даже полнейшим ничтожеством, в пределах своих частных владений волен заниматься любым непотребством, призывать любые силы, измышлять и воплощать через подручных любые сколь угодно разрушительные планы – словом, творить решительно всё, не покидая своего неприступного для закона жилья. Неудивительно, что сектанты и бунтари самого разного толка плодятся как крысы во всех уголках страны. Чтобы вывести на чистую воду хитроумных радетелей собственного блага, скрывающих свой корыстный интерес за ширмой разнообразных демагогических призывов и новоявленных идеологий, тебе приходится по уши влезать в ту же самую грязь: интриговать, пускаться в шпионские игры, угрожать и даже убивать – пусть не лично, но это обстоятельство нисколько не утешает. Ты гордо несёшь стяг своих убеждений, со скрежетом зубовным взирая на всю неприглядность способов борьбы за их торжество, однако в душе у тебя всё равно остаются кровавые кляксы, которые невозможно счистить. Ты крутишься в непрерывном гнусном водовороте, вымывающим из души последние крохи понилюбия, сметаешь одних врагов и наживаешь ещё больше других, теряешь родных и друзей, но рано или поздно с внезапной пугающей ясностью сознаёшь, что уже ничем не отличаешься от тех, кому противостоишь, если не считать идеалистической убеждённости в своей правоте, что тоже суть иллюзия, которую способен развеять в пыль любой подкованный схоласт… Теперь уже и конечная цель твоих усилий подтачивается, размывается, сметается потоками собственных сомнений, поглощается пучиной непреодолимых обстоятельств, лишающих тебя возможности ясно осмыслить результаты твоих действий. Ты ежечасно балансируешь на краю безумия, вычерпываешь последние резервы выдержки, принимаешь сомнительные решения, совершаешь необратимые поступки и временами всерьёз начинаешь подумывать о том, чтобы бросить эту маету ко всем вендиго…
Толмир громко чихнул, обернулся к письменному столу и притянул к себе тонкую пачку пожелтевших листов с выцветшим грифом «Секретно» в правом верхнем углу.
Год 1698, «Эвларская катастрофа». Место событий – граничившее с Империей королевство Эвлар, вернее, княжество, чей правитель объявил себя королём, хотя его владения не имели статуса «рекс патримон» и, как следствие, не наделяли его таким правом. В конце прошлого века это карликовое государство сделалось одним из главных оплотов чернокнижников. Мэтр Алогар, автор четырнадцатитомного цикла «Имперских хроник», упомянул тогдашние события в одной из глав последнего тома своего труда; однако автор не счёл нужным раскрывать истинные масштабы катастрофы, хотя определённо кое-что о ней знал; он упомянул о ней вскользь и сосредоточился, в основном, на раскрытии хитросплетений тогдашней политики и обзоре последствий фактической аннексии этих земель Империей. На то, безусловно, были основания: во все времена тайные службы старались не допускать свободной публикации сведений, составляющих государственную тайну или просто нежелательных к разглашению. Краткое изложение событий в форме секретной записки, выполненное безымянным служащим тайной канцелярии, заняло всего несколько абзацев, и это при том, что немало строк там было посвящено описанию монстра, наделавшего столько бед.
Тамошние тартаропоклонники похитили для своего ритуала не кого-нибудь, а одну из дочерей Великой Матери. Сказать, что крылатые переполошились, – значит не сказать ничего. Толмир помнил, что после исчезновения Астры в распоряжении Вихорна были улики, оставленные неосторожными похитителями, и его невероятная интуиция. Пегасы, увы, ничем подобным не располагали, поэтому на поиски были отправлены даже едва вставшие на крыло жеребята. Не пренебрегли они также и возможностью влиять на «ползающих» по земле собратьев: Великая Мать одна прилетела в императорский дворец, небольшим смерчем смела вставшую на её пути стражу и сонного «мага-щитоносца», ворвалась в покои тогдашнего Императора и в считанные минуты «выбила» из него указ о введении чрезвычайного положения во всей Империи с запретом жителям покидать города и веси.
Читая эти строки, Толмир удивлённо присвистнул, отдавая должное смелости матриарха пегасов. Он всегда скептически относился к самой идее матриархата, хотя и знал из истории, что полторы тысячи лет назад, через век после окутанной тайнами смерти Ивора Основателя, началась эпоха, когда страной девять столетий подряд правили только императрицы. Матримониальные порядки в высшем свете при них строго предусматривали моногамию. Впрочем, в будуарной сфере всегда царил привычный хаос: даже в пору наиболее строгого нравственного диктата на закате эпохи «кобыльей монархии» практиковались как тайное многожёнство, так и многомужество, и союзы с плотоядными ингату, поныне относимые к ксенофилии. Между тем, традиционный кланово-семейный уклад низов никогда особенно не менялся: разнообразные веяния из верхов тонули в народных массах бесследно, как камень, упавший в трясину. Ныне, во времена расцвета полигамии и расширения института брачных отношений за счёт наложничества, с высочайшего соизволения процветают целые научные школы, несущие в народ учение о естественности «табунного принципа» применительно к пони. Население Империи за несколько десятков последних лет резко увеличилось; поборникам «табунности» пришлось осадить со своей пропагандой, и теперь они лихорадочно ищут способы приостановить вращение маховика, ими же самими и запущенного. Боязнь демографической катастрофы в конце прошлого века, после тридцатилетней гражданской войны и разрушительной интервенции алчных восточных соседей, сменилась страхом перенаселения ещё при жизни отца князя. Впрочем, приток пони из центральных провинций в пограничные княжества привёл к резкому подъёму экономики по всей периферии Империи. Крупные общины и кланы, организованные по всё тому же «табунному укладу», составляли теперь основу благосостояния Тернецкого и соседних с ним княжеств.
Поняв, что слишком увлёкся своими мыслями, Толмир вновь сосредоточился на убористых строчках документа. Указ о введении чрезвычайного положения, одним из пунктов которого предписывалось задерживать всех граждан, подозреваемых в связях с чернокнижниками, принёс много результатов, среди которых, увы, не было главного: дочь Великой Матери не была найдена. Только по чистой случайности выяснилось, что след похитителей вёл в Эвлар. Наплевав на пограничные условности, готовые рвать и метать, пегасы ринулись туда, но не успели. Проекция демонарха Агеоха, Владыки Замогильного Ужаса, вырвалась из оказавшихся слишком слабыми магических оков, после чего немедленно отправилась сеять страх и разрушение. Крылатые бессильно наблюдали, как исполинская – больше самых высоких башен – призрачная фигура выбралась из окутанных дымом руин княжеского дворца. Это было поистине кошмарное существо, которое «воочию» видели только онейроманты, проницающие сознанием круги Тартара. Изображения в книгах не могли в должной мере передать тошнотворный облик этого демона, пусть и пребывавшего в полуматериальной форме: голый округлый череп изжелта-серого цвета с громадными, полными тусклого мертвенно-жёлтого сияния глазницами, плоской переносицей и двумя ровными рядами мелких зубов с кинжально острыми клыками; туловище, покрытое трупными пятнами всех оттенков цвета гниющей плоти, пласты отставшей шкуры, торчащие из прорех распахнутые рёбра; остов драконьих крыльев с цепкими раздвоенными когтями на кончиках длинных многосуставных пальцев, развеваемые потусторонним ветром остатки гнилых перепонок; длинный костяной хвост, окутанный зеленоватым туманом. Даром что полупризрачный, как и туловище, он вполне ощутимо лупил по зданиям, снося крыши и оставляя широкие проломы в стенах. Вокруг демонарха распространялся леденящий ужас, неистовая метель гнала волны страха и смрада разложения по всей округе, на многие вёрсты окрест; чёрно-лиловый сумрак, подсвеченный лениво змеящимися зеленоватыми молниями, с устрашающей быстротой заволакивал столицу.
Проекция просуществовала не больше суток и бесследно растворилась в воздухе, израсходовав отпущенный ей запас энергии. За это время Эвлар фактически лишился столицы, доброй трети её жителей и почти всех властных учреждений. Ошеломлённые пегасы в одночасье из мстителей превратились в спасателей и могильщиков. Дочь Великой Матери нашли едва живой среди руин дворца вместе с несколькими выжившими чернокнижниками; над последними устроили скорый суд и расправились с ними на месте. Несколько дней спустя было объявлено о вхождении никем не управляемых земель в состав Империи. Через полгода в Облачном Городе на свет появился ублюдок-метис, а несчастная роженица умерла. После траурной церемонии Великая Мать вверила заботу о жеребёнке Ордену Солнца, где его и воспитали. По завершении послуха воспитанник монахов стал полноправным членом Братства, приняв имя Ехип.
Катастрофа имела и другие последствия. Имперский Тайный Кабинет осознал смертельную опасность подобного «заигрывания» с демоническими силами и создал подразделение по борьбе с оккультными организациями любого толка; пегасы не остались в стороне и поделились с новоиспечённой имперской службой всеми накопленными сведениями о деятельности чернокнижников. В рядах церкви на первые роли довольно быстро вышли инквизиторы и Орден Солнца, чьё военизированное крыло к тому времени и без того начинало набирать вес. Власти, до того с некоторой опаской относившиеся к деятельности демонологов, устроили кратковременную травлю представителей этой научной дисциплины, преимущественно, в университетах. Несколько студенческих выступлений и открытое письмо из Академии Наук поумерили пыл загнавшихся блюстителей «чистоты науки», но, как говорится, осадок остался…
Иквакан. Необычайно интересный для археологов эксклав к западу от Тернецкого княжества, глубоко вдающийся в безжизненную Пустошь. Котловина в форме неправильного овала около сорока вёрст в длину и двадцать семь в поперечнике, с трёх сторон окружённая смертельно опасным каменистым плато. Попасть туда можно только по воздуху либо «псевдосухопутным» способом, как выразился мэтр Фрирам, составлявший описание этого неприветливого места и способов достичь его; первый из упомянутых путей, само собой, рассматривался как чисто гипотетический. Сей учёный пони был склонен к витиеватости слога, изобретал заковыристые неологизмы и всячески протаскивал свои гипотезы и суждения на страницы отчёта, в идеале долженствующего быть сухой выжимкой из фактов. Если опираться на контекст, слово «псевдосухопутный», по-видимому, отражало какие-то личные переживания автора вкупе с известной иронией: путь в котловину и по сей день представляет собой дорогу, проложенную через прерывистый известняковый гребень, протянувшийся на девяносто вёрст через гиблые Алтарийские болота, которые окрестные жители по привычке и созвучию называют «Тартарийскими». Затопленные участки «дороги» в Иквакан были проходимы лишь условно и не во всякое время года, поскольку гати регулярно подтоплялись и не выдерживали более двух-трёх лет, после чего их приходилось мостить заново. Из-за этого снабжение археологов материалами и продовольствием порой представлялось весьма нетривиальной задачей. Вдобавок, в конце XVII столетия один из сухих участков дороги сгинул в карстовом провале. В итоге постоянная научная экспедиция возвела в котловине целое поселение с собственным хозяйством, сведя потребность в снабжении извне к необходимому минимуму; но одновременно с этим пони получили на свои головы уйму неприятностей из-за магических эманаций из Пустоши, менявших свойства многих материалов, растений и, как следствие, пищи. В Иквакане вообще не следовало непрерывно находиться больше ста пятидесяти дней, иначе риск нажить неизлечимые поражения организма возрастал геометрически каждый лишний день, проведённый в этом странном месте. Но «большеголовых» всё равно тянуло туда, как ос на варенье.
И было на что тянуть. Несмотря на всю свою неприветливость, громадная Пустошь содержит в себе неисчислимые сокровища для пытливых умов. «Оазисов», подобных Иквакану, было обнаружено совсем немного. Постройки, тысячелетия тому назад подвергшиеся воздействию магической катастрофы, в большинстве своём рассыпались в песок, но сравнительно неплохо сохранившиеся подземелья и артефакты из культурного слоя будоражили любопытство и манили учёных пони, заставляя их стоически преодолевать опасную дорогу, защищаться от хищников, терпеть нападения туч кровососущих насекомых и приступы болотной лихорадки. Находки указывали на то, что существа, оставившие их, совсем не походили на пони; своим видом они скорее напоминали мифического Примата из Зодиакального круга.
Толмир быстро пробежал глазами страницы, на которых эрудированный мэтр всё глубже и восторженнее «увязал» в хитросплетениях археологической науки. Пресловутый «инцидент», произошедший двадцать один год назад, был описан на последнем листе. Мэтр Фрирам, который, судя по сжатому изложению, не проявлял интереса к фактам за пределами своей научной дисциплины, был здесь достаточно лаконичен: на тридцать первый день 1717 года группа профессора Дир-Дорффа наткнулась в раскопе на запечатанную сферическую капсулу из дымчатого кварца величиной с голову пони с неизвестным содержимым. Несмотря на ясно видимый шов, открыть её не удалось; предмет разбили, и, как оказалось, зря. Не было ни свечения, ни иных проявлений магического воздействия, но эффект всё равно стал смертельной неожиданностью для всего живого в радиусе двух вёрст от места находки. Уцелели только двое: лейтенант Эрион (единорог, талант – выживаемость после смертельных ранений) и рядовой Первак (земной пони; талант – почти абсолютная устойчивость к воздействию магии, степень поглощения: 97-98%). Земной вообще ничего не почувствовал, а только поражённо наблюдал, как пони вокруг него неестественно задёргались, выписывая ногами невозможные кренделя, и после минуты-двух такой «пляски» поголовно упали замертво. Лейтенант рассказал, что на какое-то время утратил способность видеть, слышать и осязать – словом, почти все чувства, кроме обоняния; но и последнее было «оглушено» тысячекратно усиленным запахом, напоминавшим мускусный; медосмотр показал, что пони пострадал от небольших мозговых кровоизлияний, не имевших никаких серьёзных последствий. Последующие вскрытия погибших выявили многочисленные кровоизлияния в мозжечке и среднем отделе мозга. Но сильнее всего пострадала область, которая предположительно отвечает за магические манипуляции и регулирование наследственного механизма, влияющего на появление метки: эта часть мозга была буквально «взорвана».
Сведения о событиях в Иквакане, разумеется, засекретили; со стороны тайных служб к выжившим не был проявлен сколь-нибудь значительный интерес, хотя князь готов был поклясться, что тех двоих пони взяли на заметку по меньшей мере военная и научная разведки.
Толмир не любил слишком долго размышлять перед принятием решения, поэтому, когда оно оформилось, он сразу же велел позвать Вихорна. Дожидаясь капитана, он с некоторой отстранённостью раздумывал о дальнейшей судьбе жеребёнка Астры. Князь последовал совету брата Ехипа и заказал гороскоп, согласно которому возможная судьба новорождённого могла зависеть от множества на первый взгляд второстепенных событий, поэтому за ним необходимо было внимательно присматривать. Рассудив, что шила в мешке не утаишь и о существовании ублюдка всё равно так или иначе станет известно, Толмир решил приставить к нему своеобразного «дядьку».
Однако многие мысли всё равно не давали ему покоя…
Вот ведь ты какой, государственный деятель! Любое решение принимаешь под диктовку её величества Целесообразности в угоду благоверной Пользе. Печёшься о благе родного княжества и страны, блюдёшь лояльность, неусыпно бдишь на страже государственных интересов. Чем-то эти отношения смахивают на идеализированное представление о семейной жизни, не находишь? Подобно тому, как в иных семьях жёны гоняют «подкопытников» в хвост и в гриву, тебя так же понукают незримые водители: «Не отвлекайся от забот государственных! Забудь о себе! Ставь во главу угла безоглядное радение о крепости устоев державных!» Какие решения отвечают моральным нормам, а какие нет – ерунда! Тебя это больше не должно заботить! Вызубри и чаще повторяй по складам, как школяр: ты вы-ше у-ста-нов-ле-ний жи-тей-ской мо-ра-ли! Вколачивай себе в голову новую мораль, как забивают сваи в неподатливый грунт!
Но как же хочется иногда плюнуть на это всё и хоть ненадолго почувствовать себя ничтожным земным пони, у коего всего-то и делов – пашня, семья да круг маленьких повседневных забот, среди которых днём с огнём не сыщешь ни одной из сферы государственной важности! Но нет, ты продолжаешь работать с любым, даже самым негодным пони-материалом; преодолевая отвращение, лепишь из ренегатов свои послушные орудия, ведь, в сущности, ни у кого из вас нет выбора. Отними у пони всё да пообещай вернуть часть отнятого в качестве великой милости за услуги определённого сорта – и новый слуга, сложив лапки, высунув язык и заискивающе глядя на тебя преданными глазами, застынет в готовности броситься в бой по первому твоему сигналу. Что ж, да будет так. Только вот согласится ли возможный «слуга» с постановкой задачи? Впрочем, кто будет его об этом спрашивать?
В дверь постучали.
– Входите, капитан.
Вихорн заметно округлился за зиму. На пять лет старше князя, он вступил в пору расцвета зрелости и прошлой осенью добровольно взвалил на себя бремя семейной жизни. Однако новые заботы никак больше на нём не сказались: профессиональная волчья хватка нисколько не ослабла, цепкая память его по-прежнему хранила невероятное количество сведений и секретов; пожалуй, только внешне он стал ещё более сдержан и уверен в себе.
Толмир оторвал взгляд от раскрытого астрологического справочника:
– Располагайтесь, прошу вас.
Вихорн поклонился, подошёл и занял кресло. Он имел немного рассеянный вид.
– Я прочёл отчёты, которые вы мне приносили, – задумчиво произнёс Толмир. -
Н-да, увлекательно, ничего не скажешь. От этих историй так и веет пронизывающим сквознячком государственной тайны. Теперь мне во многом понятно стремление церкви прикрыть мой круп от серьёзных неприятностей. Не вмешайся брат Ехип, мы, скорее всего, получили бы ещё одно бедствие сходного размаха… Собственно, позвал я вас вот для чего: где сейчас находится этот Эрион?
– Он там, где ему и положено пребывать ближайшие десять лет, ваше сиятельство, – в городской тюрьме.
– Его ведь подвергли гражданской казни?
– Да. С лишением имущества и привилегий, а также переворачиванием герба. Если у него будут дети, они утратят право быть причисленными к дворянскому сословью.
Толмир кивнул и покосился на листок с гороскопом, затем сказал:
– Звёзды могут рассказать многое, как утверждают астрологи. Я склонен верить им до определённого предела: относительно судьбы прежнего императора их выкладки на поверку оказались неправдоподобно точными. Но пони также говорят, что, дескать, есть на свете умельцы, которые способны «подогнать» события под любой гороскоп, не стесняясь в методах и средствах… Нет, нет, капитан, сейчас мне не нужны исполнители сомнительных поручений. Где теперь находится тот… жеребёнок Астры?
– В приёмной семье, ваше сиятельство. Городок Ревень, расположенный верстах в двадцати к северо-западу от перевала Сарагд.
– У вас есть там надёжные пони?
Вихорн ненадолго задумался, но, как показалось князю, сделал он это скорее для виду.
– Один-два найдутся, я думаю.
– Замечательно. Мне нужен этот Эрион, – Толмир был не в силах избавиться от ощущения гадливости, когда произносил это имя, – для присмотра за уб… Скуфом до тех пор, пока тот не подрастет. Поменяйте Эриону заключение на ссылку, устройте всё как следует, обставьте необходимыми условиями: в положенное время отмечаться у полицмейстера, не покидать округи, свести общение с обывателями к минимуму и прочее, и прочее… – Вихорн кивнул. – Пообещайте вернуть ему герб, когда жеребёнок вырастет. Вдобавок, он может со временем усыновить… Скуфа. Детали на ваше усмотрение, капитан. И мне нужно безоговорочно согласие. Постарайтесь, у вас отлично получается уговаривать заключённых…
Последняя фраза прозвучала двусмысленно. Капитан слегка улыбнулся и поклонился.
– Вот выкладки астрологов, – Толмир поднял в воздух листок, – из которых явствует, что в переломные моменты жизни жеребёнку не помешает страховка от всяких случайностей. Когда получите согласие Эриона, познакомьте его с этим документом.
– Непременно познакомлю. Благодарю вас, у меня есть копия.
Толмир через силу улыбнулся, давая понять, что оценил дальновидность Вихорна. Ему было совсем не весело.
– У вас не появилось новых сведений о тайном обществе, в котором состоял граф?
– Всё, что удалось добыть по этому вопросу, лежит у вас на столе. Мы продолжаем поиски сведений, однако нити ведут наверх… И, замечу, не только в окружение императора.
– Хорошо, я сразу же прочту, – сказал Толмир, придвигая к себе не слишком толстую папку. – Что ж, тогда я вас не задерживаю. Спасибо капитан.
– Всегда к вашим услугам, ваше сиятельство.
Толмир посидел пятнадцать минут без движения, избавляясь от сумбура в мыслях. Обстоятельства рождения и предсказанная судьба ублюдка не шли у него из головы, умножая тяжёлые раздумья. Если б пони от рождения мог выбирать, влачить ли ему свою тяжкую ношу с риском в любую минуту отдать душу Творцу или загодя покончить с ненавистной жизнью, дабы не множить свои и чужие страдания, – что бы он решил? Вверил бы он, малый и неразумный, свою жизнь старшим?
Проклятье, думал князь, что за злой рок преследует мою семью? Слабый духом невежда на моём месте давно бы вопрошал Творца, по какой-такой причине Он оставил его? Что ж, невеждами мы не слывём и никогда не слыли, потому не стоит тратить время на бессмысленные вопросы, которые непременно останутся без ответов.
Стараниями брата Ехипа Толмир понимал, как в действительности обстоят дела. Творцу нет никакого дела до смертных, как, впрочем, и до многих бессмертных. Достаточно того, что некоторые младшие духи, которых принято величать богами, изредка бросают взгляд на бессмысленное копошение пони на земле, так подобное муравьиной суете. Муравьи… Увы, слишком малы мы для пристального к нам внимания со стороны Творца. Рядом с Ним мы даже не микробы – корпускулы. Его, если можно так выразиться, «обязанности» лежат в принципиально непознаваемой сфере: он двигает не звёздами, но галактиками. Какое дурацкое приземлённое слово – «двигает»! Всё не так. Нет в языке пони нужных слов, чтобы сколь-нибудь точно описать эти воздействия. Так что лучше и не пытаться это осмыслить, ибо велик риск впасть в ересь, подобно жрецам Ордена Безучастного Духа… Хотя, если подумать, не такая уж это и ересь. Но, видать, иерархам церкви в прошлом ужасно не хотелось лишний раз заглядывать в головокружительную пропасть вселенского безразличия, и они, скрепя сердце, с кровью и слезами отсекли от древа церкви эту догматическую ветвь. Надо думать, и теперь они не стремятся оглядываться на тьму, каждый миг готовую разверзнуться за их хвостами…
Что же до Судьбы… Названный невежда, возможно, станет проклинать свой рок. И снова попадёт копытом в небо. Она, конечно же, «ближе» к смертным, а Её воздействия зримы и даже иногда предсказуемы, но от этого Она и Её запутанные пути не становятся более постижимыми, нежели Творец и Промысел Его. Отнюдь. Великая Пряха, вьющая нити бессчётных судеб, продолжает оставаться вне сферы доступного знания. Сомнительное счастье всех пони, пожалуй, состоит лишь в неоспоримом знании, что этот высший духовный дуумвират существует и активно влияет на мироздание.
Иногда Толмиру казалось, что от такого знания больше вреда, чем пользы. «Большеголовым» и по сей день не даёт покоя вопрос, в какой степени предопределено бытие. Уподобляясь грызунам, они веками стаскивают в свои закрома крупицы эмпирического знания, чтобы, просуммировав их, уличить Судьбу в ловкачестве. Тщеславные глупцы!
Князь, которым незаметно овладела меланхолия, вспомнил недавние слова брата Ехипа: «Не жалуйтесь и не сетуйте на злую Судьбу. Она не зла, но справедлива. Просто высшая форма справедливости не имеет ничего общего с тем расплывчатым понятием, которое мы привыкли загонять в рамки собственных эгоистических представлений. Утешайтесь тем, что Судьба редко карает без причины. Смакуя собственные горести, не ропщите, но подумайте, что во Вселенной найдутся мириады существ, которым стократно, тысячекратно, неизмеримо горше, чем вам сейчас».
То были жестокие слова, думал Толмир, но жрец, конечно же, прав. Прав во всём. Более прав, чем все погрязшие в теологических хитросплетениях догматики, вместе взятые. Потери неизбежны, но смысл жизни – в обретении. В малом или великом – не важно. У нас не соревнования едоков и не скачки за призами: обретённым в любом случае нужно делиться с другими пони, ведь чаще всего это блага духовные, присваивать которые нет ни малейшего смысла. Того не сознают стяжатели, что накопленные ими материальные богатства, лежащие мёртвым бесполезным грузом в кладовых под семью замками, никогда не пойдут в этот счёт.
Ободрив себя, князь сверкнул рогом, открывая папку с собранными Вихорном сведениями.
За последние века пресловутое тайное общество поминалось в секретных документах сравнительно регулярно, но как-то вскользь, будто бы с опаской. Пони, упомянувшие о его существовании, похоже, и рады были промолчать – от греха подальше, но не имели такой возможности – по долгу службы или в силу иных причин. Ему определённо покровительствовали могущественные персоны, близкие к Императору, они же ограждали его от чрезмерного интереса со стороны тайных служб и любопытствующих пони вроде Толмира. Своеобразный «срез», показавший разномастный состав этого общества, был представлен Эрионом во время допроса, когда назывались имена, титулы и сословные статусы заговорщиков. Видимо, внутри этой организации существовало разделение на идейных членов и интересантов. Насколько можно было судить, представители знати вроде графа Исворта передавали своё право членства по наследству.
Деятельность общества сводилась в основном к бессистемному на первый взгляд уничтожению представителей знати; его влияние на экономику державы не было значительным и, судя по всему, служило только для финансовой поддержки проводимых им «акций». Впрочем, магнаты, связанные с обществом, наверняка получали преференции и полезные для себя сведения. Косвенные данные говорили о том, что в разное время эта организация находилась под негласным «патронажем» великих князей и княгинь. В последние годы пони из окружения Императора не давали поводов связывать себя с деятельностью общества. Вполне возможно, это было обусловлено его креном в сторону оккультизма, которого публично сторонилась императорская фамилия и её окружение – во всяком случае, так декларировалось публично. Покойный граф, как видно, был там не последней фигурой, обеспечивавшей этот самый крен. Вдобавок, очень странным выглядело исчезновение опального великого князя Ресфила, опосредованно «замазавшегося» в событиях вокруг смерти родных Толмира: оно произошло аккурат в то самое время, когда Вихорн начал «копать» под тайное общество.
Капитану не удалось добыть прямые сведения. Его связи в тайных службах, по устоявшейся традиции негласно именуемых «конторами», дали небольшой объём косвенных сведений, настолько расплывчатых, что строить теории на их основе можно было до полного замерзания Тартара. Знающие пони старательно обходили стороной деятельность заговорщиков столь высокого полёта. Доклады о насильственных и случайных смертях среди представителей знати плохо поддавались обобщению, но иные трагические «случайности» очень уж походили на тщательно подстроенные стечения обстоятельств. Кроме того, многие подробности происшествий намеренно скрывались из политических соображений: каждый уважающий себя пони стремится защитить своё доброе имя. И всё же, слабое подобие системы, хоть и с трудом, но вычленялось. Толмир обратил внимание на самые громкие из этих печальных событий.
Лист третий.
Первый день 1581 года, предгорья Карказаса. Пышная императорская охота в честь проводов старого года была в самом разгаре. К Императору, его семейству и двору присоединился тогдашний господарь ингату Всеволк VII, помимо прочего, праздновавший рождение наследника. Его егеря, загонявшие большую группу гигантских оленей, из-за метели ненадолго упустили из виду часть стада, и этого оказалось достаточно, чтобы громадный разъярённый рогач выбежал прямо на принца Сирила, приотставшего от основной свиты, и лишил того жизни. Позднее лейб-лекарь настаивал, что раны вряд ли были смертельными даже все вместе, но ему не суждено было долго защищать свою точку зрения: через несколько дней он бесследно исчез. Принц не выделялся среди прочих представителей императорской семьи (если не считать того факта, что он был крипторхом – к счастью, не полным) и даже не нёс рудиментарных крыльев, но, как поговаривали, ненавидел мышиную возню вокруг венценосного старшего брата. Он сумел разоблачить и уничтожить два тайных общества, преследовавших неясные цели, которые возникли среди графских и баронских родов. Его смерть вполне могла быть подстроена, если предположить, что он подбирался к раскрытию и той безымянной тайной организации, которая так интересовала Толмира.
Лист шестой.
Пятый день тридцать седьмой декады 1588 года, Иворборг. Молодой граф Гослав из древнейшего и могущественного рода Орсофф слёг с сильным жаром, развившимся, как полагали, на фоне так называемой «мягкой оспы», подцепленной им за полторы декады до этого во время бурного «жеребятника», устроенного перед его грядущей свадьбой и завершившегося удалым походом по злачным местам столицы. Через два дня граф «сгорел» от лихорадки неизвестной природы, несмотря на все усилия лекарей.
Прославленный мэтр Кринниц, посвятивший жизнь изучению тропических болезней, позднее сопоставил описание симптомов со своими записями и выдвинул предположение, что это могла быть так называемая «горячка Южной Вивиты», распространённая на очень небольшой территории двумя тысячами вёрст южнее столицы. Толмир пристально всмотрелся в плоховатую копию с гравюры, изображавшей графа: этот пони несомненно нёс признаки Породы – именно так, с большой буквы. Очень рослый – об этом можно было судить по застывшему позади него ингату из личной охраны, который УСТУПАЛ графу в росте, – он поразительно напоминал самого Ивора Основателя, и это при всех возможных скидках на портретную стилизацию и живописную традицию возрастом в полторы тысячи лет. Сложенные крылья этого пони тоже были велики, но вот насколько – понять было сложно. Князь никогда не интересовался, каков был размах крыльев у основателя Империи, и уж тем более не сопоставлял их с крыльями пегасов, но он больше не смог припомнить ни одного императора столь выдающихся статей, а среди знати – и подавно. Почувствовав, что этому вопросу надлежит уделить внимание, он придвинул к себе чистый лист, поднял магией «вечное перо» и сделал пометку.
Лист одиннадцатый.
Восьмой день семнадцатой декады 1629 года, Иворборг. Профессор истории леди Мальгита была найдена мёртвой в собственном доме. Её буквально выпотрошили. Весь её архив был извлечён из картотечных ящичков и свален в кучу посреди комнаты, а изрядная его часть – сожжена там же, в нескольких саженях от тела. Помимо преподавательской деятельности, профессор занималась глубоким исследованием родословных имперского дворянства. Сожженной оказалась та часть архива, где содержались сведения о семье императора и самых знатных фамилиях. Незадолго до смерти несчастная кобыла сумела потушить возникший пожар; также, рядом с ней нашли листок бумаги, на котором она вывела собственной кровью несколько слов: «Alæcornis – п.р.к. 5 саж., 2 п. и бол. Ивор – 6-6,5 саж.»
Лист двенадцатый.
Первый день двенадцатой декады 1630 года, Иворборг. Новорождённая дочь графа Филимира из рода Гнедичей, близкого к императорской семье, погибла при очень странных обстоятельствах: её убил один из личных телохранителей графа. Очевидцы говорили, что жеребец внезапно обезумел, схватил копьё и пронзил насквозь несчастную кобылку и её кроватку, пригвоздив их к полу, в который оружие вошло на целую пясть. Остальные пони бросились к нему, но к тому времени он уже падал с остановившимся сердцем. В документе указывалось, что новорождённая была крылата как пегас.
Лист семнадцатый.
Пятый день тридцать седьмой декады 1675 года, Галсин, родовое поместье баронов Юрдальских. Юные отпрыски, жеребята трёх и пяти лет – кобылка и жеребчик соответственно, – подверглись нападению вырвавшегося из клетки горного медведя в зверинце барона. Жеребчик умер мгновенно, вместе с ними погибла гувернантка и один из служителей. Кобылку чудом спасли, но она лишилась крыла и осталась хромой до конца своих дней. Каким образом зверь смог открыть клетку, осталось непонятным; не исключалось, что ему кто-то в этом помог. Служители были допрошены с пристрастием, но это не дало никаких полезных сведений.
Лист двадцать второй.
Головастый пони мой Вихорн, подумал Толмир, когда как следует рассмотрел этот листок и увидел уже знакомое слово. И пони из канцелярии – молодцы, что не ограничились простой подборкой странных смертей и приправили кипу сведений маленьким, но важным дополнением. Это тоже была копия гравюры, однако на ней был изображён не очередной аристократ, а фрагмент интерьера императорского дворца с барельефом, изображавшим Ивора Основателя в компании аллегорических фигур Победы (традиционно крылатой) и Мудрости (длиннорогой, как Божественная Дочь). Сам первый Император тут мало походил на свои правдоподобные изображения. Впрочем, стиль барельефа вполне отвечал моде в искусстве пятисотлетней давности, когда принято было гротескно преувеличивать стати и мимику пони, отчего они становились похожи на скованных невероятным напряжением сил героев, которые, согласно мифу, некоторое время держали на своих спинах небосвод. Висевшее над Ивором «колесо со спицами», которое издревле считалось знаком верховной власти, дарованной солнцем, в сочетании с огненным взглядом венценосца, его широченными ноздрями и презрительно оттопыренной губой придавало барельефу немного комичный вид. Под гравюрой значилось: «Снят и уничтожен в 1366 году н.э.» Толмир всмотрелся в изображение: в нижней части барельефа было выбито несколько строк на древнем языке алхимиков, и среди них попалось недавно виденное слово «ALÆCORNIS». Вся строка выглядела так: «ALÆCORNIS REX IVORVS PRINCIPEM PRINCIPVM». Так что же это: рядовой термин или слово-ключ? Князь решил про себя, что, в добавление к дознанию, нужно будет обязательно как следует порасспросить историков и лингвистов. Если за интерес к «алекорнисам» можно поплатиться жизнью, этот предмет приобретает изрядную важность.
Толмир задумчиво оглядел разбросанные по столешнице листки. Являлись ли все описанные события звеньями одной цепи? Князь не знал. Ему казалось, что фактов в его распоряжении должно было с лихвой хватить для того, чтобы уловить систему и распознать истинные цели злоумышленников, если, принять за отправную точку в рассуждениях допущение, что все или почти все трагические происшествия были кем-то подстроены. Определённо, к дознанию требовалось привлекать умы, более поднаторевшие в разборе таинственных стечений обстоятельств, чем его собственный. Возможно, следовало бы побеседовать с представителями некоторых семейств, потерявших своих членов вследствие прямого насилия или очень уж подозрительных случайностей. Становилось понятно, что для разрешения накопившихся вопросов придётся пускаться во все тяжкие: создавать отдел канцелярии, нагружать Вихорна поручениями и, по-видимому, нанести несколько визитов лично. А ещё, напомнил себе Толмир, у нас есть союзник – барон Тридден, к которому также нелишне обратиться за помощью.
Этот маленький вороной единорог при всей своей подчёркнутой любезности оставил у князя двойственное впечатление. Была ли учтивость Триддена маской, что скрывала его самонадеянность? Толмир легко вообразил себе, как с барона мигом слетает вежливость, взгляд его невыразительных глаз делается колючим, а тон речей из предупредительного становится жёстким, циничным, ранящим. А недомолвки? За ними вполне могла стоять обычная надменность господ, которые, будучи посвящены в страшные тайны государства, щеголяют напускной спесью или позволяют себе украдкой смеяться над несведущими пони. И даже над князьями!..
Толмир вдруг понял, что слишком увлёкся мысленными упражнениями. Раздражаться не имело смысла, ведь барон ясно дал понять, что его «контора» существует больше на бумаге, нежели воочию, тогда как тайное общество, которому они теперь открыто противостоят, действовало без малого два столетия.
Зла не хватает на этих безумных заговорщиков, вертелось в голове князя. Они просто умалишённые, если готовы спорить с законом, как земным, так и небесным! Они упрямо хотят захлестнуть себе глотку удавкой, как некоторые жеребцы, ищущие особенных удовольствий, лишь бы вкусить необычных ощущений от обладания запредельной потусторонней силой. Но обладание это, как всё больше казалось князю, было просто иллюзией, чреватой опасными последствиями. Что ж, думал он, во всяком случае, теперь можно быть полностью уверенным, что ими движет не академический интерес свихнувшегося учёного, а хоть и извращённый, безумный, но вполне осознанный прагматизм. Они создали разветвлённую организацию, этакого «спрута», протянувшего свои щупальца даже в окружение Императора, поэтому, когда будет вершиться правосудие, никто из них не должен рассчитывать на снисхождение, если станет говорить, что заблуждался по наивности.
Толмир закрыл папку, немного посидел, задумчиво жуя губу, затем встал из-за стола и направился к шкафу, в котором хранился кальвадос. Ему необходимо было выпить.
…Тем же летом, ровно год спустя после принятия обета, в одно погожее утро князь облегчённо высвободил шею из тяжёлого хомута, за многие дни покрывшегося налётом ржавчины, вдохнул полной грудью свежий, пахнущий росой воздух и распорядился подать плотный завтрак. В тот же день он отправил с нарочным запрос в Имперский банк на доставку в Тернец двухсот тысяч флоринов золотом. Одновременно с этим Толмир приказал своей канцелярии начать поиск надёжных подрядчиков для восстановления родового замка из руин. На следующий день он отправился в Ярборг свататься к княжне Тиане. Дорога его пролегала через перевал Сарагд.
Если, пройдя половину пути в гору, остановиться и, обернувшись, обратить взор на северо-запад, то в двух десятках вёрст, у подножия гор, можно увидеть россыпь домов, утопающих в густой зелени. Обладатель острого зрения сможет различить тонкую иглу с флюгером над зданием мэрии и тройной ажурный шпиль городского храма. Наблюдатель скользнёт взглядом по обширным садам и возделанным полям на юго-запад от города, цепи крутых холмов восточнее его и, может быть, различит чёрный зев серебряной шахты в склоне одного из них, расположенного выше и дальше городка. Ещё дальше ему откроется вид на вздымающиеся отроги Краевого хребта, чьи вечно окутанные облаками вершины направляют прохладу и обильные дожди в этот плодородный уголок.
Впрочем, князь не остановился и не оглянулся. Он был выше этого в стремлении начать новую главу своей жизни с чистого листа.
Интерлюдия первая
Любопытные солнца заглядывают в просторные окна, озорно играют в кружевных занавесках, смеясь, выпускают стайки «зайчиков», игриво щекочут меня за хвост и постепенно нагревают его. Негодные светила, вот бы погасить вас для острастки! Непорядок, дисбаланс, ведь я ещё должен спать. Предлагаю продолжению своего позвоночника немного пошевелить мускулами и сдвинуться в тенёк. Вроде бы прямой команды не было, поэтому дружно считаем, что это он сам, рефлекторно… Вот и словчили! А ещё мы уговорились, что я пока сплю и будить меня до поры не положено! Тело инстинктивно пытается принять позу эмбриона, стремясь быть нерушимой крепостью на пути крадущегося пробуждения. Хочется, чтобы ленивые волны неги медленно несли меня вдоль границы сна и яви, мимо межевых столбов, ограждающих трезвомыслие от мимолётных, ни к чему не обязывающих грёз. А ведь когда-то я умел только бодрствовать, причём, бодрствовать бурно, весело, деятельно, яростно, безжалостно, разрушительно... Нет, нет, в этом направлении думать тоже не надо, а то пробуждение и вправду будет преждевременным!
Хорошее у меня тело: крепкое, выносливое, любовно выточенное эволюцией из угловатой глыбы праящера и доведённое чередой мутаций до совершенства в дебрях этого мира, одного из красивейших мест во Вселенной. Оно – не большое и не маленькое, не грузное и не хрупкое, в нём нет способностей к высоким прыжкам, бегу на длинные дистанции, долгому выдерживанию низких температур, но оно, если потребуется, взберётся на любую кручу, стоически преодолеет громадную пустыню, не заработав тепловой удар, выберется живым и почти невредимым из любого сколь угодно бурного потока. Не так уж и плохо, на мой взгляд. При этом в нём нет ничего лишнего: никаких бесполезно торчащих отростков, рогов, гребней и прочих рудиментов, никаких ярких пятен на прочной чешуйчатой коже; на нынешней ступени совершенствования его вида, чьи представители наделены недюжинным умом, такие украшения, равно как и другие явные признаки полового диморфизма, потеряли всякий смысл. Словом, у меня отличное тело, которого должно хватить на остаток времени, отпущенного мне в этом мире. Пусть отдыхает, бренное вместилище моего духа – быть может, когда-нибудь пригодятся его доселе не востребованные ресурсы.
Солнца снова подкрались ко мне и теперь притрагиваются к ступне. Та-а-ак, вот и голень зачесалась! Ладно, ладно, уговорили: встаю.
…В положенный час, по обыкновению, неслышно входит Ига, неся завтрак. Отточенную за годы последовательность её движений я знаю до мелочей, не прибегая к помощи зрения. Шаг, другой… Изящные ноги переступают через широкую каменную плиту порога, перевитый нитками бисера хвост в такт шагам плавно отклоняется то влево, то вправо. Семь неслышных шагов по утоптанному земляному полу – и она, косясь на мое ложе правым глазом, осторожно ставит на трапезный столик большой поднос. Золотые бармы браслетов на её запястьях слитно вздрагивают, издавая звук на грани слышимости. Она знает, что я уже не сплю; и я знаю, что она знает. Ига почтительно кланяется, отступает на полшага, разворачивается и бесшумно уходит.
Уже очень давно я никуда не тороплюсь. Вот и сейчас, как всегда, выжидаю положенное время, чтобы пища остыла до нужной температуры, дабы сообщить нынешнему моему телу ровно столько энергии, сколько нужно на день чтения Путей и коротких медитаций. Впрочем, захоти я, подобно юнцу в брачный период, погнаться за Игой, исполняя «Танец Ухаживания», мне бы потребовались другие блюда и иная дозировка… На нынешних харчах я могу позволить себе легкую прогулку вокруг дома, но не более. Теперь мы с Игой – существа мудрые и уравновешенные, что бы там ни возразили мне былые мои знакомцы; не к лицу нам ломать устоявшийся порядок вещей. Мы связаны негласным договором: я не посвящаю ее в мои дела, а она меня в свои, если не случится что-нибудь из ряда вон выходящее.
Открываю глаза, привычно осматриваюсь, пока сердце внутри моей бренной оболочки отсчитывает дюжину ударов, неспешно поднимаюсь с ложа и сажусь за столик. Годы покоя и вынужденной размеренной жизни научили меня получать удовольствие даже от таких прозаических вещей, как поглощение не очень сытного завтрака.
Я сосредоточенно жую, водя взглядом по давно знакомому убранству дома. Небольшая, где-то даже миниатюрная мебель, оставляющая много свободного места, закруглённые формы стен и потолка, широкие глазницы окон и неровная трещиноватость выбеленных стен – все черты внутреннего убранства побуждают меня вообразить, будто я поселился под сводом гигантского черепа. Местная архитектура – высокое и очень изящное искусство, хотя и сопряжённое с большими усилиями. Чтобы создать новое жилище, здешние ящеры ищут громадный валун без малейших трещин и стараются найти такой, чтобы своим видом он был похож на этакий дольмен без крыши. Затем они волокут его на место будущего дома, призвав на помощь своих больших и сильных, но неразумных дальних родственников. Водрузив камень на прочное основание, они принимаются за самую долгую и сложную часть работы – выдалбливание в нём единственной комнаты. Работа эта длится много десятков, а то и все двести дней, пока не увидит свет венец старания – дом-монолит со стенами не толще бедра своего владельца. Особым шиком здесь считается иметь «дом-яйцо» без единого угла, но небогатые жители часто останавливаются на жилищах, построенных из нескольких глыб или вовсе сложенных из камней обычного размера.
Колоритные постройки, на мой вкус, идеально гармонируют с окружающими их деревьями. Из моего окна открывается живописный вид на обмазанные красной глиной стены домов, утопающих в зарослях крупнолистного кустарника. Над ними, едва потревоженные ветром, парят в прозрачном воздухе раскидистые сине-зелёные кроны высоких деревьев. Кажется, будто узловатые стволы зелёных великанов, что грузно опираются на корни-подпорки, вот-вот мелко задрожат, всплеснут тонкими руками ветвей и отпустят облака листвы на свободу, вслед за только что пустившимся в полёт маленьким крылатым ящером. Они поплывут, послушные власти небесных потоков, и будут реять в утренней дымке, пока затеряются на отдалении… Этот благостный вид, сдобренный воображаемыми картинами, порой дарит мне сентиментальное настроение, позволяя предаваться воспоминаниям и беззлобно укорять себя за старые ошибки.
Почему же я заточил себя именно в этом теле? В общем-то, у меня не было особого выбора. Становиться почти неподвижным холмом мыслящей протоплазмы мне как-то не хотелось, как не улыбалось делаться мелким «винтиком» в гигантской кибер-органической «машине» одного из сверхразумов космического масштаба. Из всех предложенных вариантов пришлось выбрать тело прозаического разумного ящера, поскольку по своей натуре я одиночка и привык к известной подвижности, хотя последняя нечасто мне пригождается. Судьба и без того была подозрительно благосклонна ко мне, если прикинуть в уме массу и объём дров, которые я когда-то наломал. Боюсь, порядок величин выйдет вполне космическим. По сумме прегрешений мне могли и вовсе не предоставить выбора, а без лишних политесов запихнуть в какой-нибудь безрадостный мирок и наделить страховидным призрачным обличьем, как поступили с одним знакомым духом. Его, беднягу, даже памяти лишили, а ведь он и в подмётки мне не годился, если сравнивать масштабы его и моих «шалостей»…
Как бы то ни было, мне в любом случае требовалось переосмыслить своё существование. Наступают моменты, когда это совершенно необходимо. Ирония своенравной Судьбы заключается в том, что тяга к переосмыслению обычно просыпается только после хорошего пинка, как это произошло со мной. Ну что ж, коли наломал дров, милейший, будь любезен осознать и приступить к исправлению своих ошибок! Почти осознал, скоро приступлю. Не извольте сомневаться, леди! Но способы решения возникших проблем позвольте не раскрывать до поры до времени – мироздание не любит болтунов, даже мысленных, и наказывает таких соответствующим образом – спутывая тщательно продуманные планы.
После завтрака я обыкновенно вспоминаю свои старинные делишки и авантюры. Пожалуй, былая моя деятельность была слишком хаотичной. Нет, не в том смысле, который сейчас вкладывают в это понятие предвечные силы и их последователи. Просто я действовал беспорядочно, бездумно, без всякой оглядки на последствия, порой только ради похвалы собратьев: «Ну, чувак, ты и отжёг!». Н-да, слишком много было этого «без» и «бес»! Непростительно много, потому-то последние и проложили тропинку в наше мироздание – разумеется, с подачи вашего покорного слуги – когда-то могущественного, но притом совершенно безмозглого. Бесы, чертенятки, демонюшечки, дьявольцы различных рангов – словом, инфернал на инфернале и инферналом же погоняет… О, да, они были забавны до тех пор, пока не «вросли» в ткань миров и не овладели Путями. Затем они стакнулись с нежитью, сделали мне ручкой: «Адью, милай!» – и создали Тартар. Вот такая завязка истории. И, надо сказать, завязалось всё очень крепко. Ныне Тартар просто так не выкорчевать, если только у вас нет стремления посредством образовавшейся бреши открыть путь в Сферу Миров настоящему Хаосу, чьи природа и воздействие на привычную нам материю пространства и времени по сей день никто до конца не понимает. А кто не понимает, тот боится. Боятся все, и я – не исключение. Хаос принято воспринимать в качестве первородного «супа с клёцками», в сумбурном вареве которого на заре времён зародились первые монады, позднее ставшие Творцом, Судьбой и другими сущностями пониже рангом. Может быть, только они и способны не поддаваться его разрушительному воздействию на организованную материю. Но участь миров, проглоченных Хаосом, в высшей степени незавидна. Создавший их Творец не вмешался и не отвратил беду, да, как видно, и впредь не намерен предпринимать ничего значительного… Не может он или не хочет? Нужно как-нибудь подумать над этим… Пошевелить хлипкими мозгами смертного существа, в ритме замедленного танца выпасая стадо мыслей-черепах.
…Я нежусь под солнцами, сидя вполоборота на каменной скамье у дома. Тёплая стена греет обращённый бок, греет ласково и мягко, не то, что эти бесцеремонно изливающиеся с небес лучи! Я расслаблен и умиротворён настолько, что впадаю в короткое дремотное оцепенение, из которого меня выводит подошедшая Ига.
«Садись», – без слов предлагаю я, приоткрывая один глаз.
«Спасибо, – она умащивается на тёплом камне и какое-то время смотрит куда-то вдаль. Затем поворачивается ко мне и спрашивает взглядом: – Ты ведь недолго будешь с нами?»
«Ещё несколько лет, как мне представляется. Для меня это и вправду недолго».
Она ритмично качает головой: вверх, вниз.
«Нам бы не хотелось, чтоб ты уходил, – говорят её глаза. – С тобой мы стали… мудрее. Мудрее как раса».
«И мне бы не хотелось, да вот чувствую, что надо».
«Если будем нужны – только позови».
«Уповаю, что этого не потребуется. Нечего вам лезть в игру высоких сил, а то, не дай Творец, пошлют на ваши головы ужасную тварь пострашнее Ин’Риика. А то и всех скопом в бездонную тартарскую глотку затолкают – демоны пожрут и не подавятся...»
«Мы не боимся!» – говорит её твёрдый, полный решимости взгляд.
«Если бы только смелость решала исход битв...»
Мы впитываем солнечное тепло и думаем каждый о своём. Она – о том, что не раз ещё задаст мне эти вопросы; я – о том, что много раз отвечу так же неопределённо, хотя со временем мне станет известно точное количество местных лет, которые я проживу здесь светочем мудрости целого народа…
Убаюкивающая размеренность здешней жизни, как оказалось, способна превратить в философа-созерцателя даже такое беспокойное существо, как я. Трагикомедия ошибок сменилась тут глубокомысленным монологом без зрителей. Ну и пусть: осмысление требует камерности, крикливая невежественная публика – прочь! Размеренное действо в скромном театре одного актёра, вершащееся на мысленных подмостках, не предназначено для разных пустоголовых свистунов, каковые способны низвести эффект от любого представления до уровня грязных плинтусов. Подите прочь и вы, мои приятели по прежним эонам, «духи с душком», как когда-то метко выразился один из смертных, занятые теперь выковыриванием грязи из-под ногтей мироздания! Прочь, честолюбивые прохвосты, наивно полагавшие себя духами Хаоса, но никогда не слышавшие и малейшего дуновения этой страшной силы! Давайте – до свидания! Носи́тесь там и тут по велению высших, ублажайте строптивую даму Судьбу – и ваше угодливое кружение, может быть, когда-нибудь вернётся сиюминутной выгодой.
Что самое характерное, они до сих пор не звали меня в свой шумный хоровод. Забыли? Ой, вряд ли! Мои выходки не быстро стираются из памяти каких угодно существ. Не велено? Возможно, но как-то не верится. Уж им-то, поднаторевшим в тонком издевательстве над мирозданием, можно просто так что-то запретить и ожидать, что они смиренно выполнят наказ? Да ни в жисть! Стесняются? И в этом сомневаюсь. Выдерживают драматическую паузу? Или просто сами ещё не догадываются, что Тартар готовит взрывную экспансию? Ну, нет, сами по себе они, может быть, не допетрили, но те, кто видят больше и дальше их, уже должны ощутить вероятностные предпосылки… А, ну их всех в Хаос! И ответ им заранее будет такой: не дождётесь! Я поведу свою игру, из упрямства и гордыни, да! Но – тс-с-с! Я этого ещё не подумал, а то, что могло отразиться в мировом эфире – не более чем отголосок моих дремотных видений! Всё – понарошку, невзаправду. Дайте понежиться на солнышке.
…Вечером я привычно поднимаюсь из тварных миров в астрал и проскальзываю в судьбоносную сферу проверить, как там мой протеже. Крошечный светлячок новой жизни в далёком мире обрёл сознание, вобрал в себя бурю эмоций, случившихся вокруг его появления на свет, впитал толику жалости и сделал первые шаги на тернистом своём пути. Доброй дороги, малыш!
Едва только пожелав своему подопечному счастливого жизненного пути, я замечаю в его глубинной сути что-то чужеродное, но не сразу могу должным образом облечь в слова картину, что не доступна прямому наблюдению, а подмечается лишь периферическим внутренним зрением, да и то, если не смотреть прямо, а скользить расслабленным взглядом по скучному рисунку судьбоносных волокон вокруг этого маленького слабого существа, едва вкусившего горечь смертного существования. Есть в нём изъян, щербина, трещинка, раковинка… Ниточки, потянувшиеся к этой червоточине, пылают яркой чернотой, но и линия его личной судьбы прослеживается только на два-три тамошних года вперёд, а дальше – мгла, плотная, серая, недобрая. Впрочем, каким бы мрачным ни казался мне туман неизвестности, он одновременно хранит юное существо от роковой предопределённости – во всяком случае, пока оно совершенно беззащитно. Судьба, быть может, повлечёт его в будущем через жизненные перипетии без всякой жалости к телу и духу, но к тому времени и я найду веское словечко в защиту моего протеже.
Решено: уделю малышу больше внимания, а то, не дай Творец, ещё потонет без должного присмотра в штормовой пучине грядущих лет. Интересное словосочетание – «бес присмотра». Как знать, может, и такие существуют за компанию с бесами паники и бесами проблем… Завяжу-ка себе в памяти ещё один узелок: тщательно проверить, насколько силён интерес Тартара в отношении героя нашего маленького «спектакля», который пока и не подозревает о своём будущем амплуа.
…Ба, что ещё за ниточки тянутся к малышу из других миров? Я не сразу приметил их, настолько они были малозаметны в общей картине. Ещё два существа той же расы, запертые в странных, если не сказать, страшных мирах, похоже, неразрывно связаны с моим подопечным – и не как-нибудь, а прямо-таки сакральным образом. Вот те на! Оттого и картина казалось незавершённой, что не было в ней ничего отчётливо светлого, одна только тьма и серость! В сем малом Промысл заключён, но как же хитро спрятан он! Так-так, вы меня интригуете, мои маленькие пони. Не чуждые магии цветные разумные лошадки, вы всячески завлекаете меня! Разумеется, я полон желания посмотреть до конца представление, которое вы невольно разыгрываете, чтобы воздать должное вашим талантам! И уж всяко позабочусь, чтобы оно не было сорвано. Я готов переписать страницу-другую в сценарии, постаравшись, чтобы этого никто не заметил. Исподволь сыграю «бога из машины», а чтецы Путей, надеюсь, мне чуть-чуть подмогут. И если моя слабенькая интуиция не обманывает, мы с вами ещё тряхнём основы мироздания!
А всё-таки, чья же это игра затевается? Неужели вступает Сама?..
Часть вторая. «Первый. За мгновение до...» Глава 0
«Counting moments always change my life.
Counting moments when joy or tears arrive.
Counting moments I never will forget.
Sudden, unexpected things come to pass.»
(«Миг короткий тронет мою жизнь:
Миг короткий, где смех и плач честны.
Миг короткий не будет мной забыт,
Давший мне судьбу, которую не ждал».)
Darkseed, «Counting moments» («Считанные мгновения»)
0
Если хорошенько поискать, можно найти во Вселенной места вне пространства и времени, непостижимые уголки бытия, где можно спрятаться от проницающих мироздание эманаций Хаоса и пристального внимания к твоей ничтожной персоне со стороны трансцендентных сил. Подобно улитке, устроиться поудобнее в уютной раковинке, втянуть усики-глаза и только иногда выглядывать наружу – осторожно-осторожно, чтобы никто не заметил твоего любопытного взгляда.
Конечно, сказанное – не более чем метафорическая фигура: место, где я нахожусь, имеет свои надмировые, пространственные и временны́е координаты, но вместе с тем оно, как сказал Отшельник, надёжно скрыто в «вероятностной тени» одного из мёртвых миров, что бы ни означало это малопонятное словосочетание. Крошечный закукленный клочок пространства, почти не выпускающий в междумирье «запах» ауры, по которому меня можно найти. Однако пресловутое «почти» не слишком обнадёживает: уж я-то знаю, сколь последовательными и настойчивыми могут быть различные сущности в стремлении заполучить моё «драгоценное» тело. При этом как-то совсем не жаждется проверять, что произойдёт в случае моего обнаружения, ведь «испытания», выпавшие на мою долю, были настолько неотличимы от смертельных опасностей, что это напрочь отбило у меня охоту и дальше испытывать Судьбу. Отшельник говорил, что Она обожает играть со смертными, как кошка играет с мышью. Это даже не совсем метафора, поскольку «могущественная леди», как он Её иногда называет, «играет» с отдельными крошечными судьбами не осознанно, а, можно сказать, «инстинктивно», на уровне ничтожных ответов живого организма вроде азартной погони фагоцита за незваной бактерией. В любом случае, раз уж бедной «мышке» однажды удалось провести всемогущую «кошку», первой невредно схорониться от взгляда последней елико можно надёжнее. Дважды испытывать Судьбу станет только сумасшедший.
Хорошо, хорошо, нет проблем, посижу здесь год-другой в надежде, что участникам творящейся в Множественной Вселенной божественной канители со временем станет не до меня. По словам Отшельника, этого времени вполне может хватить: нынешняя суета вокруг Тартара заставила космические силы отринуть эпически неторопливое «ползанье» в макромасштабах, и теперь отдельные духи «высокого полёта» способны отзываться на некоторые события почти столь же быстро, как и смертные создания, прикованные к тверди миров. Это обстоятельство может сыграть на копыто: пройдёт какое-то время, изменится раскладец – и я стану для них бесполезен.
А пока я предоставлен самому себе и коротаю время, как могу. Домик-лабаз, выстроенный неизвестно кем больше по меркам Приматов, нежели пони, снаружи выглядит серо и уныло, да и внутри не очень-то впечатляет, но после небольшой уборки начинает обретать жилой вид. Удобства здесь очень сносные, хотя тоже слегка непривычные. В ду́ше есть горячая вода, только я далеко не сразу разобрался, как менять её температуру единственным рычагом. Высокая кровать в спальне своими размерами напоминает корт для игры в шары; будь я обременён женой и двумя-тремя наложницами, на этой кровати смогли бы разместиться мы все, да ещё бы место осталось. В подвале – огромный склад консервированных продуктов, из которого я уже натаскал в столовую несколько жестянок с горошком, кукурузой, бобами, овощным рагу и другой снедью, соки в плотных бумажных пакетах и какие-то чайные сборы, разделённые на порционные мешочки, в красивых ярких коробках. Соки на поверку оказались чем-то вроде морсов, вкус их не слишком мне понравился: чувствовались резкие нотки искусственных веществ. Во всех консервах ощущалось присутствие усилителя вкуса вроде того, что добывают из водорослей жители морского побережья на западе и юго-западе Империи. Соль нашлась только в измельчённом виде, но оказалась очень белой и чистой.
Думаю, мне не почудилось: в подвале есть даже мясные консервы. Эта находка навела меня на размышления: кто ещё может сюда наведаться? Уж точно не ингату. Примат? Почему бы нет? Если подумать, убранство дома рассчитано как раз под его нужды. Проверять себя мне пока не хочется; отложу на потом, когда отправлюсь искать выпивку, а она там обязана быть!
Этикетки испещрены надписями, но все они на неизвестных языках. И пусть кое-где бо́льшая часть алфавита не отличатся от нашего, буквы редко складываются во что-то осмысленное. Несколько строк выписаны необычной волнистой вязью, схожей со знаками «эпитафий», высеченных на стелах Маалихского некрополя, а те знаки, к слову, так и не удалось разгадать.
Откладываю ребусы на потом и принимаюсь исследовать окрестности. Место это не без странностей: низкий серый небосклон, бледное световое пятно в зените, участок луга с редкими кустами версты на три вокруг дома, непроходимый барьер, замыкающий это невеликое пространство, – словом, и впрямь кусочек некоего мира, который аккуратно вырезали из ткани реальности и поместили в этом мрачноватом «нигде». Иссиня-серая трава даже съедобна, а вот громадное дерево, похожее на клён, которое растёт рядом с домом, щеголяет слишком уж глянцевыми листьями сине-зелёного цвета, которые кажутся искусственными. Пробую один лист на вкус: гадость, но вполне себе живая гадость. Что ж, пора наметить себе маршрут для пробежек. Бегу размеренной рысцой, а думами невольно возвращаясь в детство и юность, теперь уже странно далёкие, вызывающие крамольные мысли, что всё это случилось во сне или вообще не со мной. Нет, нет, условимся с моим строптивым сознанием больше так не шутить. Зачем в нашем рассказе ещё и мнимые воспоминания? В действительных бы разобраться!
Делая круг за кругом, веду сам с собой глубокомысленный диалог, прикидываю так и сяк, следует ли мне облечь свои воспоминания в форму ненаписанного автобиографического романа сомнительной литературной ценности. Взвесив, как говорили когда-то алхимики, все «про э контра», заключаю, что это самый логичный способ худо-бедно разобраться в померкших воспоминаниях и переосмыслить многие казалось бы случайные события, столь круто менявшие мою жизнь с того самого момента, как я начал более или менее осознавать себя. Затею-ка панибратский диалог с неведомыми ценителями ненаписанных произведений, сделаю вид, что слышу их каверзные вопросы, а в ответ растекусь мыслию по облакам тайных мотивов и событийных подоплёк – да и вывалю на невинные головы внимающих все свои логичные и не слишком суждения, не пренебрегая ироничной манерой изложения, которой любит щеголять Отшельник… Эй, слушатель, ты ещё здесь? Не испужался?
Почему роман? Несложно ответить: мой рассказ будет продолжительным, полным тёмных страстей и драматических поворотов, в меру сумбурным, порой даже потешным, но в нём неизбежно найдутся лакуны, выдолбленные в моей памяти самим временем. Такие пустоты нужно чем-то заполнять, дабы не терять связность повествования. На помощь мне явятся причудливые образы из когда-то виденных снов – чем не «клей» для разрозненных эпизодов? Сгодятся и плоды размышлений, многие из которых, к моему удивлению, были произведены на свет юным сознанием вашего покорного слуги именно в те до странности далёкие годы.
Да, я твёрдо решил извлечь всё, что годами копилось в закромах памяти, разложить по полочкам и сверкающие новизной чувств мгновения, и посеревшие, истрепавшиеся от времени сценки. Всё пойдёт в дело, а что не будет подходить, то домыслим, подновим, обтешем, подгоним, уложим в мозаику для будущего любования. Трепетнее всего я буду обходиться с воспоминаниями далёкого детства, беззаботной жеребячьей поры, скоротечной, но оттого тем более отрадной мне; зуб даю, что эта часть рассказа представит вам образ серьёзного не по годам жеребёнка, обеспокоенного довлеющей над ним волей провидения. Смеюсь в ответ на свои мысли, но из песни слов не выкинешь: серьёзен был, мечтателен был, да, впрочем, был и странен – что тут говорить… А уж с кем якшался по своему хотению или волей обстоятельств… Некоторых из этих существ и вспоминать тошно.
Картины памяти похожи на образы, рождающиеся от созерцания юной прелестницы из тех, кто беспечно и неторопливо шествует по залитой ярким солнцем улице, улыбаясь встречным пони, щедрому на тепло светилу, собственному отличному настроению и незатейливым своим мыслишкам. Ты увлечённо смотришь, как она грациозно несёт красивую головку, легко и изящно ступает милыми точёными ножками, игриво помахивает хвостом; однако волнующие картины, что рисуются в твоих мыслях, непременно хоть в чём-то, но разойдутся с явью, если появится возможность их сравнить. Но всё же окрутить молодую кобылку стократ проще, чем «вызвать на откровенность» собственную память.
Отшельник, поднаторевший в «играх разума», где, по его словам, он чаще всего выступал заводилой, в ответ на моё невысказанное стремление порыться в собственной памяти посоветовал не придавать большого значения забытым деталям. Напротив, убеждал он меня, вымысел заметно приукрасит любой рассказ, а борьба за достоверность – удел тех немногочисленных клевретов Судьбы, кто способен открывать по своему хотению любую страницу прошлого какого угодно существа, не боясь щербин, каковые высечены на ветшающих скрижалях книги судеб самим Временем. Вот пусть они, крохоборы, этим и занимаются, угождая влуствующей над ними скрупулёзности. Идеализировать былое – естественное свойство ума; желание дополнять истёршиеся за давностию лет жеребячьи воспоминания зрелыми выводами – тоже неизбежное зло. Да и какое это зло? Любой факт, который поспособствует пониманию событий, вершившихся вокруг меня в пору взросления, послужит добру, и только ему! Посему я решительно отбрасываю пустые терзания и приступаю к своему рассказу.
Глава 1
1
Есть на свете тихий и сонный городок Ревень, затерявшийся в дальней провинции Тернецкого княжества. Его можно было бы назвать приграничным, если бы до условной границы с Ярборгским княжеством, проходящей по пикам одного из отрогов Краевого хребта, не было вёрст этак тридцать пять по прямой. Поэтому приграничной всё-таки следует называть крепость с забавным названием Тёрка, которая высится среди диких скал в пятнадцати верстах к востоку. Этот древний форпост возвышается молчаливым напоминанием о временах вольных княжеств и их горячих властителей.
И если с восточным рубежом всё более или менее понятно, то на севере чёткой границы нет вообще: Краевой хребет переходит в почти безжизненное Последнее нагорье, которое соединяется с сухой мёртвой Пустошью. Насколько далеко тянется Пустошь, никто достоверно не знает. Пересекать её пешком и летать над ней смертельно опасно, поэтому сведения о её протяжённости на запад очень противоречивы и не заслуживают доверия. Западный океан, яростно грызущий материк, также опасен настолько, что ни один сорвиголова не решится путешествовать туда морем.
Воздушный путь – тоже тщета: пегасы, потерявшие в тех суровых краях нескольких соплеменников, говорили о ветрах невероятной силы, которые заносят из Пустоши неведомый яд, смертельный для любого пони. В итоге на всех известных картах сияет девственной белизной гигантское анонимное пятно, о котором в наш просвещённый век даже «большеголовые» больше строят теории на песке или безбожно врут, чем могут похвастаться достоверными знаниями. Даже само обозначение «Пустошь» в высшей степени условно и присвоено ввиду немалой схожести тех пустынных земель с выжженными магией пространствами, чьё описание дано в церковном Каноне.
Северо-западные земли Тернецкого княжества, длинным кудлатым хвостом протянувшиеся по северному берегу Островного моря, упираются в омываемый волнами длинный «язык» Пустоши, который отделяет Империю от карликовых государств по ту сторону упомянутого скалистого полуострова. Ещё дальше, за множеством узких бухт, островков и мелей, линия суши сворачивает на северо-запад; несколько обширных архипелагов у берегов издавна были и остаются гнёздами контрабандистов. А на север и запад от островов – царство сумасшедших ветров и странных, необъяснимых, но непременно губительных явлений, какие не всегда возможно счесть погодными.
Прилегающие к бесплодным землям с востока мелкие княжества и карликовые королевства, чьи спесивые властители кичатся своей во многом мнимой независимостью от Империи, очерчивают неровную границу с Пустошью примерно на тысячу вёрст к северу. Дальше, после полосы опустошённых нечистью земель шириною в полтораста с лишком вёрст, лежит край болот и редколесья – места таинственные, полные магических аномалий, странных растений и зверья, но известные больше по непроверенным россказням. Тянутся эти земли вёрст на пятьсот – пятьсот пятьдесят. Ещё севернее раскинулась тундра – необъятные плоские пространства, исчерченные медленными студёными реками, изредка поднимающиеся невеликими сопками или мёрзлыми буграми. Немного известно о тех краях, но, как водится, слухов ходит множество – больше про ушедшие в стылую землю доисторические города, клады и смертельные аномалии. Непременно вспоминают и Драконов, живших там в доисторические времена, но только затем, чтобы наплести с три короба разных небылиц.
Лорд-шаманы дружественного Империи бореального объединения племён Согжей, считающие равнины до границы с Пустошью своими владениями, отсчитывают восточный рубеж по тундре ещё на четыреста с гаком вёрст к северу, до кромки ледяного щита. Стылые просторы хранят в мерзлоте немало древних тайн, но редко вызывают интерес даже у самых падких на диковинки учёных: эпохальные находки в тех краях случаются редко, а прячутся от пытливого взгляда не хуже рекнитов; мерзлота порой выписывает творит ловушки и путает дорогу столь искусно, будто обладает разумом или подчиняется воле криоманта – редчайшего среди магов воды кудесника. да ещё поди сыщи желающего терпеть налёты охочей до крови мошкары или внезапные бураны – сообразно времени года, при том, что мы не берём во внимание зиму, во время которой замирает всякая тамошняя жизнь, лишь только море укрывающего тундру обманчиво неподвижного снега и бешеная воздушная стихия готовы в любую минуту свиться в экстатическом танце на две-три декады без перерыва под заунывный посвист ветров. Коротким северным летом также не много находится охотников ковыряться в мёрзлых болотах, постоянно рискуя угодить в блуждающее заколдованное пятно, которое способно обмануть компас, а пони может заморочить до потери рассудка.
Верстах в семидесяти к северо-западу от Ревеня, на краю нагорья, как говорят, расположены какие-то копи, но что там добывают, доподлинно неизвестно: то ли минералы для взрывного промысла, то ли редкие самоцветы, то ли сверхчистый кварц для вычислителей или магических накопителей, а может быть, что-то совершенно секретное, о чём вслух не говорят. Но тайные службы в Любяце по-прежнему бдят, а пегасы летают на копи с завидным постоянством и частенько останавливаются в Ревене, из-за чего тучный мэр из земных Карбыш каждый раз млеет от удовольствия, спесиво надувается, словно его «тёзка», и тяжело рысит привечать гостя. Пускай пегас – всего лишь неказистый жеребчишко-посыльный, но и этого довольно нашему градоначальнику, чтобы чувствовать свою приобщённость к делам сильных мира сего. А если крылатый запозднится и останется ночевать, то его непременно «нафаршируют» разносолами и «заполируют» наливками столь основательно, что бедолага поутру без «попутного» шкалика, а то и двух-трёх, и в воздух-то подняться не сможет. Да и тогда полетит он низко и неровно, как стриж перед грозой. Впрочем, градоначальнику до сих пор не удалось вытянуть из крылатых посыльных и полунамёка на то, что же всё-таки добывают в тех далёких шахтах.
Едва только путник, впервые прибывший в Ревень, войдёт в город со стороны Любяцкого тракта (так чаще всего и бывает), он обязательно задержит свой взгляд на одноимённых белокаменных воротах, чей вид по сей день внушает уважение к мастерству резчиков по камню. Выстроены они были по прихоти первого здешнего градоначальника в пору, когда шахтное дело в окрестностях расширилось до небывалого размаха, а Любяц почти одновременно с этим сделался важным купеческим городом и вырос по значимости до волостного центра. И без того никогда не пустовавший, тракт в одночасье оживился настолько, что постепенно обзавёлся всеми атрибутами торных имперских дорог. Путь расширили, сырые обочины и другие трудные участки где-то замостили крепкими гатями, где-то отсыпали крупной щебёнкой; поставили верстовые столбы, устроили несколько постоялых дворов, иные – с увеселениями известного сорта. Когда-то была при тракте даже целая артель дорожников, чьи обязанности состояли в слежении за состоянием колей, рытье отводных канав и ремонте непроходимых отрезков пути во время больших распутиц, помощи усталым возницам дилижансов и других полезных делах. Недлинная пролегла дорога – каких-то семьдесят пять вёрст до Любяца и оттуда ещё шестьдесят с небольшим до Тернеца, – однако все признаки тысячевёрстных полуденных большаков были при ней.
Но минули века, напитанные смутными годами, как мочало водой, и незаметно выщербили резной белокаменный фасад, унесли куда-то вросшие в землю толстенные воротины из морёного дуба – знать, туда же, куда пропала невеликая городская стена, добавили строению сутулой грузноты и грязноватой седины... Недавно – всего каких-то два десятка лет тому назад – угас Любяц, а с ним – и оживление на приходящемся ему тёзкой тракте. Ужасный подарок Судьбы лишний раз означил недолговечность земного бытия...
Если вообразить себя пегасом и мысленно взмыть над городом с его окрестностями в тот утренний час, когда рачительные хозяева и хозяйки давно на ногах, непоседливые жеребята уже налажены в школу, заспанные лавочники, позёвывая, отпирают лари и раскладывают по лоткам свои товары, дюжие жеребцы-ломовики тянут по улицам телеги, груженные чем угодно – от бочек с сидром или водой до ящиков с ранними овощами, а те немногие засони, кто может себе позволить нежиться в постели до столь позднего времени, уже начинают сладко ворочаться перед неизбежным пробуждением, – так вот, если в этот час окинуть острым внимательным взглядом окрестности, можно составить исчерпывающее впечатление о пони, населяющих наш уютный городок и прилегающие веси. Впрочем, высматривать всех подряд – дело долгое и скучное, и уж тем более неинтересно уделять внимание жителям пыльного и грязного рабочего посёлка к северу от города, расположившегося у широкого зева шахты серебряного рудника среди терриконов пустой породы, поэтому… тпру, стоять! Как ни соблазнительна идея сперва рассказать о здешних власть предержащих, но это слишком избитый приём. Оставим-ка мы сих набольших «на сладкое» – не без умысла, само собой, – да пустимся сперва обозревать окрестности Ревеня и знакомиться с некоторыми его обитателями, не забывая про экскурсы в историю города.
С запада и частью с юга город на много вёрст окружают поля и сады, переходящие ещё дальше к югу в широкую пойму Стремницы. Почти все леса в этих краях давно сведены, только стоят кое-где «духовы боры» – обширные и малые. Поднаторевшие в науках «большеголовые» и по сей день не уговорились между собой, какая из множества теорий о происхождении этих лесов наиболее правдоподобна. Очевидно лишь то, как разительно отличаются «духовы боры» от привычных лесов. В полном согласии с поговоркой, там и трава зеленее, и небо голубее, и пони… нет, не пони, конечно, а звери – крепче, здоровее, матёрее, чем в обычных лесах. Над ними неизменно стоит «звериный лорд» – существо в каждом бору разное, а в остальном – таинственное, изменчивое, своенравное. Корчевать эти заповедные рощи себе дороже: бестелесные сущности, завладевшие тамошними деревьями и животными, и без того не слишком предсказуемые, в развоплощённом состоянии способны натворить бед не меньше, чем крупная стая вендиго. Поговаривают, что в них хозяйничают рекниты и мелкая нечисть из Тартара, которой легче всего просочиться через границу между мирами. Безбоязненно в такие рощи могут заходить разве что ведьмы из земных и сильные маги; простые пони, конечно, вольны рисковать, но им следует уповать только на своё везение.
Жители старинных – почти ровесников городу – окрестных деревень, маленьких сёл и хуторов собирают с полей обильные урожаи пшеницы, овса, ячменя, гороха, фасоли, картофеля, льна и множества других культур. Степенные, гостеприимные, хлебосольные и знающие себе цену жители окрестных селений – завсегдатаи всех тернецких ярмарок. Яблочные и вишнёвые сады из года в год наделяют пони отличными сборами, креплёные сидры и ягодные вина из этих краёв неизменно наполняют княжеские погреба; жалуют их и в имперской столице. Хутора стоят крепкие, зажиточные, владеют ими большие семьи-кланы, веками копившие уникальные приёмы земледелия. Помощь агромагов этим пони почти не нужна – им хватает уймы секретов на все случаи жизни и способности «говорить с землёй». Многие селения имеют собственные гербы, пожалованные тернецкими князьями больше трёхсот лет назад, во времена раздробленности и столетнего «Худого Мира» меж сопредельными княжествами, когда молодецкие налёты приграничной стражи с целью «постращать сивокопытников» происходили с частотой, достойной куда лучшего применения, и частенько приводили к разорению хуторов, вынуждая жителей возводить укрепления и готовить против разухабистых налётчиков неприятности в виде засек, ловчих ям, капканов и других ловушек. Секреты многих из них подсказали хитрые в этом ремесле ингату. Случаи особо героического противодействия врагам не остались без внимания. Надо сказать, что сами князья в те времена меж собой уже не враждовали и даже напротив – стремились породниться, но их помыслы многие годы никак не влияли на полудикие обычаи, царившие среди горячих пони из приграничных гарнизонов. Имперский архистратег тех времён Сколбур Невозмутимый (к слову, тоже уроженец этих мест), славившийся своими прямыми, как копейное древко, и циничными, словно улыбка бывалого сержанта, сентенциями на любой предмет, написал по этому поводу в своих мемуарах: «Приграничные рейды держат армию в форме, не давая ей заплыть жиром. Меня иногда спрашивают о судьбе пострадавших поселян. Отвечу так: демоны с ними! Кобылы новых нарожают». Однако не стоит поминать в присутствии здешних пони этого их земляка и его опрометчивые слова: уж на что местные степенны и невозмутимы, но ответ их наверняка выразится в насквозь непечатных словах.
Севернее города располагаются серебряные копи, к которым лепится рабочий посёлок. Пони там заметно отличаются от сытых городских обывателей: привлечённые обещанием лучшей доли из разных уголков княжества и зачастую разочаровавшиеся в грёзах о светлом будущем, они не жалуют пони из других общин и не скрывают презрения к «городским дармоедам», не имеющим, по их мнению, ни малейшего представления о том, что такое настоящий труд. Посёлок – постоянная «головная боль» городничего, особенно весной, когда рабочие-холостяки перестают замечать усталость, ощущая непреодолимое желание «выпустить пар» после очередной шестнадцатичасовой смены. Пожалуй, здешние работяги питают своеобразное уважение только к представителям немалой общины ингату, живущих к северо-западу от шахтного посёлка, у кромки обширного Медвежьего бора; впрочем, уважение это в основном зиждется на постоянной практике взаимного членовредительства, где «клыкастые» во время частых забав «стенка на стенку» неизменно дают немалую фору своим соперникам.
Ингату обосновались близ города пять веков назад вскоре после того, как представители этой уникальной расы впервые появилась в границах Империи. Учёные по сей день не могут прийти к единому мнению, справедливо ли относить их к пони. Внешне ингату почти не отличаются от обычных земных пони, разве что немного крупнее и, подобно всегда светло-серым коренным жителям болотистой дельты Руаны, почти не имеют вариаций масти – она всегда вороная за крайне редкими исключениями. Но главное их отличие состоит в том, что ингату – плотоядные. В силу этого они заметно отличаются от пони повадками, телосложением, формой черепа, наличием клыков и силой прикуса. Происхождение их народа – тайна за семью печатями даже для них самих: катаклизмы, сопровождавшие их появление в пределах Империи, затронули как память пришельцев, так и тончайший ментальный мир, прогнав из него всякие следы, по которым было бы возможно что-то понять. Союзы ингату и пони бесплодны и осуждаемы обществом, но изредка случаются.
Польза городу со стороны общины очевидна: ингату – отличные охотники, скорняки и кожевники. Они разводят домашнюю птицу, попутно снабжая пони пухом и перьями. Они не владеют никакой магией, даже простейшие интуитивные способности, присущие некоторым земным пони, чужды им; однако они непревзойдённые бойцы, и это высоко ценится в имперской армии. В пределах общины ингату всегда образцовый порядок, а сами они за крайне редким исключением предельно невозмутимы и болезненно честны, поэтому половина городовых в Ревене из «клыкастых». И всё же, несмотря на свои таланты, ингату подвержены двум слабостям: они очень азартны и не всегда способны сдерживать себя во время бурных застолий.
С десяток лет тому назад специально приглашённые геоманты вывели русло своенравной речки Глинки в сторону от гряды холмов, тем самым позволив рабочим расширить копи, не опасаясь дождевых и сезонных паводков. Но маги не сошлись в цене с местным начальством, оттого с тех пор новое ложе реки пролегает прямиком через посёлок со всеми вытекающими последствиями. Грязная от намытой глины и отходов кожевенных промыслов ингату речушка выходит из берегов по пять-шесть раз в год, подтопляя рабочий посёлок. Бурление мутных вод каждый раз порождает волны гнева среди рабочих и их семей, что вызывает регулярную головную боль у власть предержащих. Городничий в таких случаях хмуро переглядывается с мэром, а мэр привычно косится в сторону храма – у немолодого настоятеля снова будет «весёленький вечерок» с изгнанием стайки вендиго, когда утихнут стихийные беспорядки.
Многие провинциальные городки предстают по-своему уникальными общностями пони. Любой из них – словно мозаика, сложенная из разномастных элементов: среди цветной смальты можно встретить как простые стекляшки, так и драгоценные камни; последние часто таятся в тени или под наслоениями грязи и не стремятся бросаться в глаза; но внимательный наблюдатель порой способен сделать для себя множество неожиданных открытий, бросив на узор всего лишь мимолётный взгляд. Такой город – будто срез луговой почвы, вскрытый плугом кропотливого землероба: цветы – редкие и обычные – демонстрируют фасад и венец сложного живого плетения; их корни пронизывают прочный дёрн общинных и личных интересов, крепко-накрепко связанных меж собою. Здесь сосуществуют растения-эфемеры – заезжие пони, а также могучие многолетники, мощными корневищами достигающие самых глубоких водоносных горизонтов – это коренные семьи, нерушимые устои порядка, живое олицетворение гласных и негласных установлений, что проникли в плоть и кровь обывателей, сделав их существование наиболее благодатным лишь в составе такой многообразной общности. Город подобен заповедному лесу, который с большой неохотой открывает настойчивому исследователю свои тайны и сокровища: запутанные тенета родственных уз, похожие на хитросплетения паутины кругопряда; прихотливый узор дружеских, деловых и идейных связей, схожий с лабиринтом лесных троп; оборотные стороны повседневности – словно редкие грибы, скрытые под спудом бурелома, таящиеся в уголках, коих почти не достигает солнечный свет. Но среди непуганых его обитателей нет-нет – да мелькнёт лесной дух или «звериный лорд», этакий воплощённый «гений» заповедного уголка, способный сотрясти до основания любые устои, буде ему захочется нарушить пределы своей безвестной вотчины и показаться миру во всей красе.
За свою семивековую историю Ревень в разное время породил удивительно много для такого небольшого города деятелей государственного масштаба, среди которых – имперский канцлер при царствовании императрицы Флавии, лорд-маршал Империи, полдюжины полных генералов – сплошь боевых, таких, кто «солдатам ближе отца» и без счёту тысяцких или, как ныне говорят, полковников. Когда случилась «осиная смута» 1617 года, ознаменовавшаяся «точечными», словно нанесёнными осиным жалом, выпадами заговорщиков против главных персон государства, несколько сотников из Ревеня, оказавшиеся на аудиенции у Императора, предотвратили покушение на венценосца и обороняли того ценой собственных жизней от двух десятков убийц, пока не подоспела помощь. Не следует забывать двоих тернецких губернаторов тех времён, когда губернским начальником мог стать незнатный единорог, а также нескольких видных деятелей науки и искусства, обласканных при императорском дворе. И, конечно, отчего не быть среди уроженцев Ревеня какому-нибудь знаменитому магу!
На некотором отдалении от города вершину одного из холмов венчает башня отставного лорд-мага Ниходима Долгожителя. Кто-то спросит: «Как отставного? Это ведь пожизненный титул!» И будет прав только отчасти. Не сказать, что этот пони был как-то по-особому удачлив или щедро наделён талантами, но за свою долгую жизнь ему удалось сделаться исключением из нескольких гласных и негласных установлений, а заодно, похоже, ещё и «обмануть» мать-природу, хотя последнее явилось чистейшей прихотью Судьбы.
Примерно двести пятьдесят лет тому назад (точнее скажут лишь архивные записи) в одной незнатной семье единорогов родился серебристо-вороной жеребёнок, которого нарекли Ниходимом в честь мученика седьмого века. К двадцати годам он перелинял в изжёлта-каурую масть. И снова кто-то может удивлённо вопросить: «Линька во взрослую масть в двадцатилетнем возрасте?» Да, именно так. Говорить этот пони начал только в четыре года, метку – песочные часы с закупоренной горловиной – получил в пятнадцать, а зрелости достиг только к двадцати с небольшим годам. Задолго до обретения метки в жеребёнке заметили сильные способности к магии, и несколько лет спустя Коронный Университет принял в свои ряды самого юного студента за всю свою историю – во всяком случае, если судить по его внешнему виду.
Разменяв первую сотню лет, маг-долгожитель не слишком выделялся из массы своих коллег, разве что имел в своём багаже в несколько раз больше научных работ по теоретической и прикладной мантике, чем любой другой единорог, изучавший это направление. Незнатное происхождение долго закрывало ему путь к признанию его научных заслуг. Вмешался случай. Ниходим издавал ежегодный бюллетень, посвящённый новым веяниям в прогностических методиках, в котором публиковался календарь важнейших событийных тенденций в Империи на ближайший год. Очередной номер этого издания попался на глаза тогдашнему командору Ордена Солнца Кустоду. По какой-то причине он очень серьёзно отнёсся к одному из предсказаний, касавшихся возможного демонического прорыва в одной из южных провинций страны, и отдал приказ быть готовыми к подобному ходу событий. Прогноз сбылся, благодаря чему прорыв удалось остановить почти без потерь. С тех пор Ниходиму начали заказывать подробные предсказания по разным темам и персоналиям. Часто требовались долгосрочные прогнозы, рассчитанные на много лет вперёд. После неудавшегося покушения на тогдашнего Императора, чья возможность также была предусмотрена Ниходимом, его некоторое время донимал Тайный Кабинет, но вскоре из «высших сфер» явилось приглашение стать одним из придворных магов. Несколько лет спустя, после того, как во время апофеоза гражданской войны на юго-востоке Империи потерпело неудачу вторжение неугомонных кочевников из царства Лиам, Ниходим, чьи прорицания всячески способствовали победе, занял место лорд-мага и обрёл титул дворянина, положенный любому сановнику высшего ранга.
Под благосклонным патронажем Ниходима мантическая наука в Империи развилась настолько, что выделилась в равноправную с прочими направлениями магии дисциплину. Изучение её основ сделалось частью обязательного курса обучения магов-универсалов. Пробыв столетие подле трона, лорд-маг подал в отставку, чем нарушил негласную традицию пожизненности этого титула, и удалился в родной Ревень для дальнейшего изучения разных ветвей психомантии и развития теоретической базы основанного им самим направления – эсхатомантии. Сейчас, в свои двести пятьдесят лет, маг выглядит на сорок с небольшим, имеет двух наложниц и окружён подрастающими жеребятами, но ни один из них не проявил себя каким-либо выдающимся талантом. О других его детях горожанам ничего не известно. Ниходим не сторонится городского общества: он появляется на празднествах и иногда радует земляков интересными зрелищными трюками, по мере возможности помогает жителям рабочего посёлка во время наводнений. Он также выступает попечителем благотворительных начинаний мэрии. Но всё же многие пони в его присутствии ощущают странное неудобство и дуновение безотчётного страха: долговязая длиннорогая фигура притягивает к себе взоры, но в пристальном, исподлобья, взгляде мага-долгожителя всегда чудится слепой, холодный, ничего не выражающий прищур Вечности.
Самое высокое место в городе – Храмовая площадь. Храм, а вернее – полноправный собор с пятью приделами и ложей для хористов, как предписывает традиция, расположен немного в стороне: он возвышается в сотне саженей от площади, за аллеей из высоких тополей, и отмечает вершину крупнейшего из насчитываемых по традиции семи городских холмов. Остальные постройки и фонтан в центре площади были выстроены много позже собора, когда город переживал рост после расширения шахтных выработок. С трёх других сторон расположились здания мэрии, полицейской управы и лучшей в городе, а заодно и самой дорогой гостиницы под названием «Золотой грифон». Впрочем, те из состоятельных проезжих пони, кто знает город чуть лучше, предпочитают расположенное в полуверсте от площади постоялое заведение «Бурридан и сено», чей шеф-повар славен далеко за пределами Ревеня – всё благодаря редкому таланту отмерять ингредиенты сложных яств с точностью до сотой доли унции, таким образом имея возможность угодить любому гурманскому вкусу.
Фонтан чистят и включают только по государственным праздникам вроде Дня Коронации, всё остальное время он постепенно заполняется разным сором, птичьими гнёздами и помётом. Широкую гофрированную чашу венчает творение здешнего скульптора-самоучки – статуя ныне здравствующего Императора чуть больше натуральной величины. Отлитый в ноздреватой бронзе при всех регалиях вздыбленный венценосец коротконог, немного угловат и слегка косоглаз, но глядит орлом, даже грифоном! Столичный цензор, лет двенадцать тому назад специально прибывший для инспектирования этого образчика провинциального творчества, смог тогда уловить явное портретное сходство – во всяком случае, при взгляде на профиль с правой стороны, хорошенько прищурившись. Он помялся для виду и после долгих возлияний в компании хлебосольного градоначальника всё-таки одобрил статую. Не последнюю роль в принятии решения сыграл украшенные сусальным золотом рог, перевязь и регалии Императора. Болтают также, что и в сумке цензора звенело кое-что не менее блестящее.
А вот и дородный мэр собственной персоной: остановился у порога своей рабочей резиденции и что-то выговаривает своей безотказной помощнице на все копыта и рог Мелиссе. Он ещё толком не отдышался, взбираясь на холм, поэтому пыхтит и раздувает круглые, будто у кобылы на сносях, коричневые бока; мясистые бёдра с изображениями пузатого холщового мешка блестят на солнце от пота. Мелисса слушает, немного наклонив голову и кося на мэра лиловым глазом; несколько архивных папок, висящих рядом с ней, вздрагивают каждый раз, когда градоначальник повышает голос. Дослушав, она громко фыркает, встряхивая фиолетовой чёлкой с несколькими голубыми прядями, поворачивается к мэру меткой-абаком на светло-розовой шерсти и гордо шествует ко входу в здание. Карбыш провожает её взглядом, потом стоит ещё минуты три, понурив голову, и наконец, в сердцах сплюнув на пыльные камни мостовой, нехотя идёт следом. Говорят, он в неё давно и безнадёжно влюблён.
Через несколько минут по площади раздаётся тяжкий топот: к мэрии несётся старшина общины ингату Монзай. Он чернильно-чёрной тенью проносится мимо фонтана, сбавляя ход и останавливаясь у самого порога здания. Старшина огромен и видом страшен: ростом, наверное, как тернецкий князь, но ещё крепче и массивнее. У ингату длинные грива и хвост, чей толстый блестящий волос вьётся от природы. Испытующий взгляд глубоко посаженных чёрных глаз и вид утрашающих клыков вполне способны пригвоздить к месту свежего пони, сковав того первобытным страхом. Некоторые матери пугают Монзаем своих непослушных жеребят. Ингату потрясает головой и оглушительно чихает от поднятой копытами пыли. От этого разносится гулкое эхо, стёкла в окнах вторят ему тончайшим звоном. Монзай подходит к крыльцу и, положив на рычажок мохнатую бабку, осторожно растворяет дверь. Со стороны он похож на жеребёнка, сунувшегося в игрушечный домик или собачью конуру.
В Ревене замощены только Храмовая площадь и улица Благоденствия (бывший Глинкин взвоз), которая круто спускается к излучине норовистой речушки Глинки, катящей свои жёлто-коричневые воды ещё вёрст тридцать до места впадения в Стремницу. Пони приносят на копытах достаточно песка и грязи, особенно в ненастные дни, чтобы здешний уборщик не скучал ни минуты. Но коротконогий дворник всё равно находит время для праздных разговоров. Он подкатывает свою тележку к входу в полицейскую управу, останавливается и начинает о чём-то лениво болтать со скучающим у своей будки дежурным полицейским. Скрипит дверь – оба с опаской оглядываются. Но это всего лишь ссыльный Эрион, обязанный каждую декаду являться в управу. В этот раз он пришёл на пару дней раньше: накануне городничему прислали нарочным какие-то предписания и циркуляры. Начальник полиции Бугрис – жеребец головастый и сыскное дело знает отлично, однако и он то и дело жалуется, что теряется во всех этих канцелярских закорючках, будто в чаще лесной. Потому и зовёт мэтра… то есть, ссыльного, а тот умён, как сто демонов: всё по полочкам разложит, самое главное в отдельный лист запишет, да так доступно, что любой младший чин поймёт.
Никто толком не знает, откуда вообще он взялся, Эрион этот, и за что сослан, даже городничий: в княжеском повелении нет ни подробностей, ни малейших намёков. Одни говорят, что ссыльный – чуть ли не государственный изменник, но «отмазался», потому что благородный. Другим по душе слух, что он политический, да непростой, а закоренелый, хотя по виду не скажешь. Однако всем известна поговорка про «тихий омут»… Ещё болтают, что он якобы какой-то неопределённо дальний родственник Толмиру Неистовому, а может быть, один из незаконнорожденных сыновей его деда – старый князь был резв до прекрасного полу…
Прихрамывая, ссыльный спускается по улице. Его путь лежит мимо длинного ряда из фасадов строгих ухоженных зданий, где располагаются конторы казённых учреждений и самых богатых частных предприятий. Силуэт Эриона прихотливо отражается в больших стёклах: струится через их неровности, сжимается и расширяется в тёмной прозрачной глубине, приплясывает, изображая веселье, забавно искажается и лукаво подмигивает с гладких переменчивых «холстов», будто писаных известными модернистами. Магазины уступают место всяким фасадам учреждений, коих немало: фискальная канцелярия, имперский нотариус, конторы агромагов, сновидцев, дорожных надзирателей, земельная управа, затем – долгий, забранный коваными решётками фасад здания Имперского банка, за ним – ростовщическая контора «Манюр, Мист и сыновья». Представительство Тайного Кабинета, занявшее особняк, далеко стоящий от других построек, подмигивает оконными стёклами с другой стороны улицы, давая понять, что пони обученные внимательно наблюдают за всеми, кто шатается неподалёку. Немного дальше, где мостовая становится более пологой, начинаются широкие витрины самых дорогих магазинов, чьи хозяева облюбовали лучшую часть главной городской улицы. Прерванное зеркальное представление возобновляется. Декорациями служат витрины, где красуются шикарные наряды, драгоценности, дорогая мебель и антикварные безделушки – товар, куда сильнее боящийся выйти из моды, нежели испортиться…
Ссыльный шагает дальше, минует ряд магазинчиков и лавочек попроще, и вскоре приближается к шумному рынку, что расположился по левое плечо на обширном пустыре рядом с рекой. Дальнейший путь ведёт на другой берег, но до моста неблизко, поэтому пони спускается к броду и, полминуты поборовшись с быстрым течением, пересекает неглубокий поток.
Скромное жилище ссыльного примыкает к лабиринту лачуг в самой бедной части города – Болотной Слободке. Болотин на той стороне сохранилось немного, но место продолжает оставаться довольно сырым и во всех отношениях низменным. Старый одноэтажный домишко лепится к откосу почти у кромки реки; в пору паводков вода подступает к самому его крыльцу. Если повернуть голову налево и прищуриться, отсюда можно разглядеть высокую крышу моего дома. До него и ломбарда моего отца совсем недалеко – только перейти реку, наискосок пересечь рынок и миновать несколько дворов. Путь этот недлинен и вполне безопасен для жеребёнка-четырёхлетки, поэтому больше года тому назад с согласия родителей я начал бегать к дяде Эриону за знаниями, чем и занимаюсь по сей день. За это время я порядком вырос, набрался отрывочных знаний из разных областей магии и давно решил, что любые опасения ко мне больше не относятся.
А вот и я сам – бегу к броду той же дорогой, что и ссыльный, снимая на ходу сумки с учебниками. Сегодня в школе был последний урок перед летними каникулами, на котором мы получили задания для самостоятельного изучения. Впрочем, понятие «каникулы» в наших краях – предмет расплывчатый: нас отпускают за пару декад до наступления календарного лета, чтобы земные жеребята могли присоединиться к родственникам в сборе первого урожая; занимаются этим, разумеется, далеко не все, однако отдых от учения – всё равно отдых, сколь бы он ни был трудовым. Недаром школьные занятия называют «классной работой»: хоть она и классная, но всё-таки работа. Перерыв в учении заканчивается после второй страды и следующего за ней осеннего празднества – Дня Урожая.
Меня распирает от желания пересечь брод, держа сумки в воздухе, но в последний момент я отказываюсь от этой мысли и швыряю их магией на противоположный берег. Мутная вода норовит снести меня вниз по течению, как утлое судёнышко, но я борюсь, невольно глотаю брызги и в итоге намокаю до самой макушки. Держать концентрацию в таких условиях мне пока не под силу, хоть я уже большой: мне почти пять с половиной лет, я – единорог и владею телекинезом, а ещё стараюсь произносить оба этих слова с мимолётной гордостью в голосе, ведь кроме меня в классе единорогов нет!
Тревожит только отсутствие метки; почти все мои сверстники обзавелись ими ещё в прошлом году, а я всё ещё брожу «пустобёдрым». Это одно из многих поименований в моей богатой коллекции обидных и не слишком прозвищ, среди которых есть такие: «коротышка», «полурожик», «недорог», «зелёнка», «лунатик». Только «рогатые» мои клички незаметно стали пропадать из речи одноклассников после того, как, научившись «левитационному письму», я однажды шутки и интересу ради попытался поднять в воздух одного из своих нагловатых сверстников, а у меня это, пусть и с трудом, но получилось, хотя опешивший жеребёнок несколько секунд болтал ногами всего лишь в паре-тройке вершков от земли. Вряд ли в тот момент я осознал впечатление, произведённое этим «упражнением», но окружающие, похоже, извлекли для себя необходимый урок.
Кто, как не ссыльный Эрион, может научить меня-единорога магии единорогов?
Я не сразу понял, что означает это казённое слово с горьковатым привкусом – «ссыльный»; сперва оно почему-то вызывало в моей памяти воспоминания о долгой дороге в предгорное зимовье отцова двоюродного брата Прайла, у которого мы гостили позапрошлой зимой на свадьбе. Я помнил морозный воздух, тихий заснеженный лес, плотный наст с острыми краями по сторонам тропинки, которую прокладывал в целине громадный пони, тащивший за собой длинную толстую лесину на дрова. В застольных разговорах прозвучало слово «ссыльный», но мне не удалось понять, к кому оно относилось. Узнав, что ссылка – не что иное, как замена тюрьмы или каторги, я забросал Эриона вопросами, однако он не захотел отвечать на них и только сказал, что со временем, когда я подрасту, то узнаю всё в подробностях, если буду нуждаться в этом знании. Мне пришлось проглотить всегдашнюю отговорку взрослых и задавить в себе обиду, поскольку мной владело желание узнать все магические приёмы единорогов.
Обычно я стараюсь быть выше недомолвок и снисходительного ко мне отношения: у меня есть большая тайна, в которую пока не посвящён никто из близких пони. Но об этом расскажу чуть позже. А вообще, нас, единорогов, в Ревене совсем мало: не больше полутора сотен, считая управленцев в рабочем посёлке. Однажды, когда я произнёс при Эрионе почёрпнутое в книжке слово «элита», он как-то совсем не весело хохотнул и буркнул, нарочито коверкая первое слово: «Илита – по хребтине бита!»
В школе за мной прочно закрепилась кличка «лунатик», а наша наставница Оливия оценивала меня как «способного», «хваткого до знаний», «мечтательного» и «немного медлительного». Двух последних эпитетов я удостоился благодаря моей «тайне». С того самого момента, когда мне впервые удалось более или менее ясно оформить в слова те явления, что были доступны моему жеребячьему восприятию, я лишь однажды попробовал рассказать родственникам о «линиях в небе и вообще везде», усвоил их странное отношение к этим словам, выдержал немало прикосновений губ к моему лбу – не жар ли у малыша? – и перестал говорить об этом с кем бы то ни было. Намёками порасспросив всех знакомых пони, я понял, что владею каким-то особенным даром и теперь могу, хоть до поры и не стану, заявлять, что обладаю настоящей Тайной – немалым достоянием для трёхгодовалого жеребёнка. Впоследствии стало понятно, что дар мой чрезвычайно редок и больше того – уникален. Мир моими глазами виделся и видится с необычным фоновым узором – фибрами реальности. Словно прозрачная ткань, эти волокна пронизывают всю неживую природу вокруг меня: они всего плотней и детальнее в твёрдых предметах, текучи и изменчивы в воде, стремительны и неуловимы в огненной стихии; они видятся эфемерными тающими «лоскутами» в воздухе и исполинскими призрачными канатами в недостижимой небесной вышине. Они слабо переливаются всеми цветами радуги, а по резким изменениям в этой гамме я постепенно научился определять, сколь благоприятным для меня будет течение ближайших событий в любом из стихийных доменов, хотя добытые таким способом «знания» сродни неточным астрологическим предсказаниям. Насыщение фибр чёрными и багровыми оттенками может сулить неприятности мне или кому-то из окружающих меня пони. Если с косной природой всё достаточно просто, то живые существа видятся мешаниной разноцветных жилок, пульсирующих каждая в своём ритме, от которых рябит в глазах. Поэтому я редко фокусирую «особый взгляд» на своих собратьях: обычное зрение показывает мне лишь слабо очерченный рисунок, к чьему наложению поверх действительности я давно привык. Детальное видение фибр требует особой фокусировки зрения, но не следует спрашивать, как у меня это выходит – я и сам не знаю. Выходит – и всё.
…«Испытание рекой» венчается падением в быстрый поток недалеко от берега. На короткие мгновения вода захлёстывает меня до макушки. Я делаю судорожный вдох, невольно глотаю воду и спешу выскочить на берег, приговаривая: «Заодно и помылся!» Со стороны мой облик комичен: маленький серьёзный жеребёнок зелёной, словно кленовая листва, масти, выбирается из воды, вытягивает шею, прикрывает глаза и самозабвенно отряхивается, потом озирается в поисках своих пожитков, сверкает коротким рогом, поднимая их в воздух, и в итоге несётся со всех ног к ближайшему дому, что стоит недалеко от берега. На ходу маленький пони спотыкается, отчего сумки в воздухе проделывают сложный кульбит, но удерживаются; жеребёнок заливисто смеётся и ускоряет свой бег. Мокрая пепельная грива развевается на ветру.
Я взбегаю на крыльцо и стучусь в дверь. Из глубины дома раздаётся приглушённое: «Входите!» Переключив часть внимания на дверь, пытаюсь открыть её телекинезом. Сумки в воздухе мелко трясутся и норовят упасть. Я шумно выдыхаю и вынужденно протягиваю ногу к дверной ручке. Потренировались – и хватит.
Короткий коридорчик скрывается в полутьме, только у самой входной двери из окошка слева в крохотную прихожую пробиваются косые солнечные лучи, в которых причудливо роятся пылинки. Слабые запахи прелого дерева и старых книг тонут в мощном аромате овощного рагу. Желудок откликается на вкусный запах требовательным урчанием. Я заворачиваю направо, в маленькую кухоньку. Здесь царит тётя Рисса. В очаге под чугунной плитой трепещет бездымное пламя, от кастрюли с широкими ручками распространяются вкусные ароматы, висящие тут и там кухонные принадлежности легонько покачиваются в струях горячего воздуха. На столе уже возвышается свежий каравай, рядом с ним – глиняная солонка в форме чаши, которую обнимают двое забавных рекнитов; у одного из них отбит усик. Неглубокие пустые тарелки ждут своего часа под присмотром стеклянного графина с морсом. Рисса, большая, весёлая, пахнущая ароматной зеленью и мёдом, да и сама цвета клеверного мёда, оборачивается ко мне, движением головы отбрасывает со лба непослушную прядь и говорит с улыбкой:
– Вовремя ты, Скуффи! Сейчас как раз на стол соберу.
– Здравствуйте, тётя Рисса! Да я на минутку к дяде Эриону, а то меня дома ждут…
– Опять отказываешься? – она качает головой. – Ну, в кого ты такой упрямый? Возьми хоть огурчик.
Я позволяю себя уговорить, а в благодарность подхватываю с полки две кружки и аккуратно переправляю их по воздуху на стол. Рисса благодарит меня и просит через пять минут позвать хозяина к столу. Я покидаю кухню и иду вглубь дома. Скрипят рассохшиеся половицы, хрустит во рту крепкий огурец. Я дожёвываю сочную мякоть и проскальзываю в приоткрытую дверь.
– Свеча! Огонь! Дуплетом! – когда раздаётся команда, я, не раздумывая, фокусирую взгляд на огарке в полутёмной нише, вызываю из памяти нужную фигуру и творю заклятье. Вспыхнувшее пламя сразу охватывает покосившийся столбик свечи и продолжает расти, пока его чадящие языки не расплёскиваются по верху ниши. Я удивлённо замираю и только заворожёно смотрю, как огонь быстро пожирает оплывающий восковой холмик. Проносится сквознячок, задувая пламя, а из глубины комнаты слышится одобрительный стук копыта по дереву.
– Молодчина, малыш! – в голосе говорящего звучит лёгкое удивление.
Эрион улыбается мне из глубины комнаты, стоя вполоборота рядом с пюпитром, на который падает полоска света от щели в плотных занавесках. Окутанная полумраком комната забита книжными стеллажами, у их подножия высятся стопки томов, которым не нашлось места на полках.
– Чего не потушил сразу? Углей мне тут наделал…
– Как-то не догадался. Простите.
– Ладно, пустяки. Уровень «аер» ты освоил в совершенстве, так что пора нам как следует браться за «бельх». Медитировал, как я тебя просил?
– Да, наставник.
– Какие-нибудь чёткие картины видел?
– Ёлки в снегу, вверх и вниз торчали. Но всё туманится.
– Как интересно ты это видишь… «Дуплет» тебе ясно представляется?.. Хотя о чём это я? Уже имел удовольствие наблюдать результат. Медитируй дальше, а летом попробуем «триплет».
– Я принёс книжки, наставник.
– Хорошо, Скуф. Положи их там, – он указывает в дальний угол, – и возьми «Кодекс Пегасус».
Я оставляю принесённые книги и беру новую. На обложке, обтянутой плотной полинявшей материей, заметно выцветшее изображение облачка и зигзага радужной молнии под ним.
– Нас отпустили на каникулы, – говорю я, пряча книгу в сумку, – и задали большой доклад по естествознанию. А ещё тётя Рисса зовёт вас обедать.
– Спасибо, Скуф, – Эрион идёт к двери. – С докладом я тебе немного помогу. Пойдём поедим.
Я сразу «вспоминаю», что меня ждут дома, и спешу к входной двери, боясь, что меня снова начнут уговаривать. На бегу прощаюсь с тётей Риссой, которая вышла из кухни позвать Эриона, краем глаза замечая, как он подходит к ней и тянется для поцелуя, а она с улыбкой подставляет щёку, и выскакиваю в яркое сияние солнечного дня, наполненного пением птиц, журчанием воды и приглушённым шумом, доносящимся со стороны рынка на том берегу реки.
Я скачу песчаным берегом по направлению к мосту, сворачиваю на извилистую дорогу, уходящую вглубь низменности, и, немного пропетляв, стучу копытами по дощатому настилу, уложенному на прочные каменные опоры. С моста хорошо видна вся рыночная площадь, чьи неопрятные задворки, заросшие пышным бурьяном и забитые мусором, обрывистыми склонами спускаются к самой воде. Я миную ворота и срезаю путь наискосок через торговые ряды; облизываясь, на полном скаку проношусь мимо вкусно пахнущих лотков с овощами и разной другой снедью, протискиваюсь в узкие проёмы между загородками, ныряю под прилавки, собирая липкую паутину, выскакиваю из полутьмы в залитую солнцем коловерть толпящихся пони и несусь дальше, лавируя между неспешно шествующими взрослыми. Яркие флажки под крышами ларьков сливаются в разноцветные полосы, ветерок посвистывает в ушах; я скачу, упиваясь свободой от забот и собственной ловкостью. Едва избегаю столкновения с огромной, чёрной, как ночь, кобылой ингату, но это не моя заслуга: она неимоверно быстро, с кошачьей грацией отклоняется на полшага в сторону, пропуская меня, совершенно ошалевшего от радости.
Мой стремительный бросок через рынок близится к заветной цели: уже видны распахнутые ворота, загороженные вставшей поперёк дороги огромной повозкой с горой бочек. Я не собираюсь сворачивать и хочу ловко проскочить под высокой телегой. Неожиданно рисунок фибр становится чётче обычного, быстро наливаясь чернотой. Я вижу, как повозка вздрагивает, одно её колесо слетает с оси и укатывается куда-то в сторону; под громкий скрип дерева она кренится и начинает расседаться. Отваливается бортовая доска, огромные бочки медленно поворачиваются и катятся на меня. Я уже в трёх-четырёх саженях от пришедшей в движение округлой горы, пора бы остановиться и прянуть куда-нибудь в сторону, а меж тем ноги сами собой несут меня вперёд – всё быстрее и быстрее. Отчаянно пригибаюсь и успеваю-таки проскользнуть в сузившееся пространство между рассыпающейся повозкой и утоптанной землёй; там ползу вперёд в едкой пыли, едва шевеля непослушными ногами. Скрипяще-грохочущий ужас, творящийся надо мной и позади меня, заставляет суматошно двигаться: я подметаю брюхом землю, затем вскакиваю от громового скрипа и со всего маху врезаюсь рогом в ходящие ходуном доски над головой. Тяжкий грохот заглушает мой визгливый крик боли, россыпь звёзд в глазах завивается радужным колесом, угнетая зрение. Совершенно ошалев, я почти вслепую вымётываюсь из-под трясущейся телеги на волю, кое-как собираю ноги, норовящие разъехаться в стороны, и пускаюсь в неровный вихляющийся бег, который сложно назвать галопом. Скачу дальше, не останавливаясь, не оглядываясь и не давая себе опомниться. Громыхание катящихся и лопающихся бочек, перемешанное с криками пони, быстро удаляется, пока не растворяется без следа в затихающем рыночном шуме. Уже видя перед собой ломбард отца, украшенный яркой расписной вывеской, я сбавляю ход и приседаю на предательски дрожащих ногах. Перед глазами всё плывёт, но фибры вновь чисты: зловещей черноты нет и в помине.
Звенит дверной колокольчик. Резкий звук бьёт меня по голове, перекрывая звон в ушах. Я вваливаюсь в помещение почти ползком. Отец, сидящий за конторкой, поднимает глаза от записей, мгновение удивлённо взирает на меня, потом быстро спрыгивает и подбегает ко мне. О случившемся я, всхлипыва и запинаясь, рассказываю громким шёпотом, потому что боюсь разреветься, если начну говорить в полный голос. Ведь большие жеребчики не плачут, словно маленькие сопливые кобылки.
Отец выглядит обеспокоенным: он озадаченно качает головой, говорит мне какие-то пустые успокаивающие слова и спешит сопроводить к заднему выходу во двор. Мы идём через полутёмный склад, где под самый потолок высятся полки, заставленные сотнями разных вещей. Он внимательно смотрит мне в глаза и подталкивает меня за порог, говоря, что придёт обедать через полчаса, и возвращается в ломбард. Кажется, он сказал мне не всё, что хотел, но я, немного успокоенный, выбрасываю из головы пустые догадки и бегу к дому через двор и обширный сад. На ветках яблонь много завязей – год обещает быть урожайным. Из облака густой зелени показывается дом: крепкий, двухэтажный, под крутой двускатной крышей красной черепицы, с широкой верандой, маленьким изящным балкончиком и резным коньком в форме оскаленной морды вендиго. В саду мелькает вороно-пегий силуэт Владена; брат замечает меня, выскакивает из-за деревьев и бежит «толкаться», крича: «Курс на таран!» Как повелось, я кувырком лечу на землю, а он бегает и топочет кругом меня, полный рвения повторить свой фокус – ему нравится изображать пикирующего пегаса. После пережитого я не настроен шутить и ловлю себя на том, что разозлён его выходкой сильнее обычного. Сосредоточившись, придаю крупу Владена способность недолго парить в воздухе и возношу брата на пару саженей вверх. Со злости я применяю сегодняшний «дуплет». Откат чувствительно клюёт в свод черепа, но заклинание выходит удивительно легко. Владен болтается вниз головой и негодующе вопрошает: «Скуффи, ты что делаешь?» От испуга он «пускает петуха», но его писклявые вопли льются музыкой для моих ушей. Он смешно дрыгает ляжками, отчего кажется, что крылья на его метке совершают короткие взмахи, готовясь оторваться от шкуры и зажить отдельной ветреной жизнью. Опомнившись, я опускаю его на землю, однако ноги у него всё равно подламываются, и он утыкается носом в траву. Я поднимаюсь и бегу в дом, каждую секунду ожидая, что старший брат бросится вдогонку и начнёт тычками «учить» младшего уму-разуму. Однако этого почему-то не происходит.
Я врываюсь в гулкую прохладу дома и направляюсь в кухонные «чертоги». Здесь много просторнее и богаче, чем в крохотной кухоньке Эриона. Пряные запахи собираются под потолком в почти материальное облачко, да и фибры в этом уголке дома выглядят немного по-иному: они переливаются пастельным перламутром. У плиты «колдует» мать, а рядом хлопочет моя сестра Ива, всем обликом и светло-лазурной шёрсткой – точная её копия, вернее, станет таковой, когда ещё чуть-чуть подрастет. Но в её неполные восемь лет сходство удивляет даже меня, а уж я-то на такие вещи всегда чихать хотел. Три веточки ивы с листиками на её бедре поразительно соответствует наречённому имени и повадкам: гибкостью Ива поспорит с любой молодой кобылкой ингату. Я рассказываю матери о намерениях отца прийти на обед и незаметно (во всяком случае, мне хочется так думать) утаскиваю со стола большую скибку хлеба. Мать оборачивается, качает головой точь-в-точь как отец и, видно, уловив что-то в интонациях моего голоса, спрашивает: «Скуффи, с тобой всё в порядке?» Шмыгнув носом, выпаливаю: «Да!» Не дожидаясь новых расспросов, убегаю и поднимаюсь по лестнице в свою комнатку на втором этаже.
Моя каморка очень мала. В другом доме она сошла бы за кладовку. Одна её стена образована скатом крыши, отчего комнатка кажется ещё теснее, но врезанное туда небольшое окошко пропускает достаточно света, делая её уютной и обжитой. Но самое главное – комната полностью моя! Я долго добивался, чтобы меня поселили в ней, и даже, скрепя сердце, пожертвовал своим местом в обширной детской, поэтому теперь она безраздельно принадлежит брату. Но зато у меня теперь есть уединённая келья, где я могу не бояться нежданных братниных проказ и практиковаться в ви́дении фибр вдали от посторонних глаз, не рискуя напугать домашних остановившимся взглядом своих стекленеющих во время глубокой медитации глаз.
Я дожёвываю хлеб и снимаю сумки, намереваясь забросить их в угол. Вспоминаю про «Кодекс Пегасус» и решаю сразу достать оттуда увесистый фолиант. К счастью, книга уцелела во время моих сегодняшних приключений. После недавних треволнений заклятье левитации даётся скверно: голова начинает кружиться, в глазах рябит, книга вихляется и норовит упасть, сообщая мне немалую свою тяжесть без помощи осязания. Я отправляю тяжеленный том по воздуху на столик, провожая его мутнеющим взглядом. Он громко падает на пол, а через мгновение приходит и моя очередь. Я теряю власть над телом и только миг-другой вижу, как ноги трясутся в странном припадке.
Всё вокруг наполняет густая чернота, и только края предметов слабо выделяются сероватыми набросками. Я с трудом закрываю глаза, но картина не меняется. Сквозь этот невозможный рисунок-негатив проступает повергающий в дрожь вид на причудливо выветренные скалы, парящие в вышине без всякой опоры. Так же свободно парю и я сам, ощущая знойное дыхание перегретого воздуха, но не в силах понять, материален ли я сам внутри этого сна. Сна? Своего тела я не вижу, повернуть взгляд не могу. Мне остаётся лишь смотреть перед собой. Косой огненно-красный горизонт подсвечен постоянными вспышками зарниц, громадное чужое светило, словно грязный мигающий фонарь, сонно подмигивает мне, медленно катясь над неровной границей между неверными пугающими отсветами среди теней-облаков и устрашающей тьмой. По мрачному лику солнца ползут полосы и разводы, косматые протуберанцы лениво шевелятся в короне цвета только что пролитой крови. Косяки рваных чёрных облаков бесцельно разлетаются по небосклону во все стороны, словно воздушные потоки в вышине поминутно меняют своё направление. Зловещее небо то и дело перечёркивают стремительные стаи крылатых и бескрылых существ, но кто они такие, нельзя понять из-за большого расстояния. Твердь, если она вообще существует, неразличима в озаряемой редкими огнями кромешной черноте внизу.
Тонкий силуэт рассекает воздух неподалёку, а когда существо замедляет свой полёт, я понимаю, что это вендиго. По виду он не во всём похож на изображение в демонологическом справочнике, который мне довелось недавно полистать, но обознаться невозможно. Он будто нарочно повисает на месте, пронзая меня неживым взглядом, и я получаю возможность рассмотреть это создание во всей красе его материальной (материальной ли?) формы. Демон по-своему красив: щёлки глазниц испускают красноватое сияние, заострённая к храпу костистая морда обтянута морщинистой безволосой кожей, на которой заметны чешуйчатые участки, длинная полупрозрачная грива развевается в обе стороны, словно крылья с диковинным оперением. Шкура вендиго кажется то серой, то бурой – в багряном свете я не могу определить это наверняка. Длинные тонкие ноги, безобразно утолщённые суставы, очень выпуклая грудь, широко расставленные плечи, рельефно выпирающие рёбра, длинные ости позвонков холки и спины, истончающееся к пояснице туловище, долгий и гибкий драконий хвост вместо задней части тела, оканчивающийся туманным иззубренным жалом – каждая черта внешности демона в отдельности не страшит меня, но весь облик вызывает необъяснимый ужас, который всё нарастает и нарастает, завывая ураганным ветром, запертым в теснине ущелья. Но нет – то свищут потоки воздуха меж невесомых скал. Я слышу – слышу ли? – невнятный шёпот, настойчивый и леденящий, временами обращающий траурно-багровый свет здешнего жуткого солнца в мешанину льдисто-синих, с прозеленью, отсветов. Короткое мгновение мир вокруг щетинится колючими студёными лучиками, но потом неизменно возвращается к прежнему кровавому сумраку, который постепенно сгущается в плотную мерцающую тьму, что идёт на смену солнцу, скользящему в зияющую трещину горизонта. Устрашающий шёпот вещает что-то яростное и властное, но я не могу вычленить ни одного знакомого слова; меня не оставляет чувство, что я способен понять эту речь, но сейчас просто-напросто не поспеваю в её осмыслении на один или два такта, отчего обычные слова обращаются в бессмыслицу. Вендиго смотрит на меня ещё несколько времени, выгибая длинную шею, затем оскаливает длинную щель пасти и срывается в стремительный полёт, мгновенно исчезая во мраке. Шёпот обрывается столь резко, что я не в состоянии вынести внезапности этой тишины и потому только рад настигающему меня беспамятству.
– …Не беспокойся, Слепень, он просто переволновался и сомлел от пережитого, – слышен отцов голос.
По звуку эха понимаю, что меня отнесли в гостиную. В голове ещё клубится лёгкий туман, и я не спешу открывать глаза. Зубы ноют так, словно я перетирал ими верёвку или кусок коры, во рту солоно от крови из закушенной губы. Я решаю послушать, о чём будут говорить при мне, не подавая знаков, что пришёл в себя. Главное сейчас – не позволять своим ушам шевелиться, а это ох как непросто!
– Хорошо, хорошо. Тебе как отцу виднее, спорить не буду. Но на твоём месте я бы всё равно сводил его к лекарю, – басит в ответ наш городовой.
– Ты хочешь о чём-то расспросить Скуффи? Могу привести его в чувство.
– Нет нужды. Картина произошедшего вроде бы и так ясна: неудачное стечение обстоятельств, маленькийй переполох на рынке, несколько ушибленных пони, ручеёк из сидра, чудом спасшийся жеребёнок…
– Но?..
– Но возница клянётся, что повозка была полностью исправна, когда он проверял её этим утром. И то верно: колесо просто так, ни с того ни с сего, не отваливается.
– Это, знаешь ли, ещё не повод предполагать невесть что.
– Да, Мартын, не повод. Однако интуиция редко тревожит меня без всякой причины. Бабуля Игнеда из «ведьминого ряда» раскидывала руны незадолго до происшествия – чего ей взбрело, не знаю, – и сказала, что ей трижды выпали три «зел», а это тройной «закатный сонм». В костяшки поигрываю и знаю, как редок такой случай… Ну, выпали, ну, подивились да забыли. Так ведь старая разошлась, словно её ужалили, болтала-болтала, как заведённая, напустила туману – у меня чуть уши в трубочку не свернулись… Одно только понял: какому-то магу суждено преодолеть три несчастья. Или не преодолеть. Или не магу, а просто единорогу… Нет, не несчастья, она как-то по-другому сказала… Вот! Испытания! Твой пострел мал ещё, на мага никак не тянет, хотя к ссыльному что ни день бегает чему-то там учиться. Вона – и метки нет пока. Да и вообще, вся эта ваша магия – чепуха одна, не верю я в неё!.. Короче говоря, ещё один чудной случай в мою копилку.
– Опять ты за своё? – смеётся отец. – Пойдём на веранду, пропустим по чарочке за везение Скуффи и за его здоровье.
– Только по маленькой, Мартын. Всё ж таки, я при исполнении… – отвечает Слепень с неловкостью.
– Так маринадами закусим – никто не почует!
Они топают прочь. Я ещё долго лежу с закрытыми глазами. Всё произошедшее в первый день каникул с трудом помещается у меня в голове: события разбились на отдельные картины, в которых едва теплится жизнь; они похожи на трюк «Отражение Мысли», какие часто показывают заезжие иллюзионисты. Я перебираю их в голове, точно воспоминания о пережитом во сне кошмаре: какие-то сцены отдалились и стали неразличимыми, иные скоротечные эпизоды растянулись и замкнулись на себя без всякого смысла, заставляя переживать их много-много раз. Когда меня настигает сон, я уже почти не верю в подлинность своих опасных приключений…
Несколькими декадами позже, когда летняя пора перевалит через зенит, по ночам меня будут донимать тревожные невнятные видения, а я, следуя пособиям по онейромантии, буду всеми силами стараться обуздать не поддающиеся усмирению сны. Ведьмины слова о «трёх испытаниях» ещё долго не перестанут будоражить ум, рождая один вопрос за другим. Глупые, дурацкие «три испытания» – неужели это всё-таки обо мне? Их нараставшая сложность, угрожавшая моей жизни – не шутка и не случайность? Наконец, испытуемый «маг» – я или не я? Чего ждали от меня – провала или триумфа? И зачем, для чего всё было затеяно? Безответные вопросы много дней не дадут мне покоя, превращая ночи в чуткое блуждание на границы яви и снов среди знаков и намёков, что не поддаются толкованию.
Глава 2
2
На восьмой день второй декады лета я бежал к дому наставника. Рано утром прошёл дождик, в ноздри бил упоительный аромат влажной земли и тянущихся к небу трав. Облака не спешили выпускать утреннее солнце из своих мягких объятий, чему я был только рад: мир под синевато-белыми, с малиновым оттенком, облачными грядами, наполненный мягким приглушённым светом, был уютен, как любимая постель в самый сладкий час сна. Я никуда не спешил и решил дать кругаля по околице Болотной Слободки.
Метёлки сочных трав, вымахавших в два моих роста и обещавших к середине лета достичь поистине исполинской высоты, склонялись над дорогой по обе её стороны и превращали её в аллею, наполненную таинственной утренней дымкой. Когда я задевал их, они обдавали меня прохладным душем. На дороге стояли свежие прозрачные лужи, расплёскивать которые я полагал святой своей обязанностью. Домишки вокруг были по большей части старые и бедные: невысокие, потемневшие от непогоды, с растрёпанными соломенными крышами, они стыдливо прятались за обветшалыми и покосившимися заборами в глубине запущенных садов. Мало кто из здешних обитателей способен был содержать своё жильё в надлежащем порядке. В этой низине, никогда полностью не высыхающей, жильё довольно быстро приходило в негодность, а буйное разнотравье, каждое лето разраставшееся в непролазные «джунгли», за три-четыре года поглощало заброшенные дома.
Но жизнь тут теплилась, хотя и была большей частью скрыта от невнимательного взгляда. К влажно-пряным запахам, доносившимся с окрестных заболоченных лугов, иногда примешивались ароматы только что сваренной овощной похлёбки, слышались запахи дыма из печных труб, свежих опилок, недавно скошенной травы. Вот навстречу протопал понурый спросонья возница, его скрипучую телегу венчала огромная бочка для воды; бочка была порожней – пони шёл легко. Затем мне встретилась престарелая кобыла, нёсшая на себе небольшой мешок с позвякивавшим содержимым. За одним из поворотов открылся изгиб дороги, что пересекала заболоченный ручей и огибала питаемый им пруд, который был полностью затянут ряской. В обширной луже посреди дороги плескался годовалый малыш, неподалёку что-то лепил из грязи жеребёнок на год-полтора старше – должно быть, его брат: несмотря на их невероятную чумазость, сходство замечалось. Старший испытующе посмотрел на меня, не прекращая месить копытцами бурый «куличик». Я проскакал по выступавшим из мутной воды камням и побежал дальше, недоумевая, как можно оставлять без присмотра таких «стригунков». Объяснение крылось среди кустов за новым изгибом дороги: кобылка лет восьми целовалась с приятелем, а тот едва ли на год был старше её. Я сбавил шаг. Заметив меня, она с большой неохотой прервала своё, должно быть, приятное занятие (у меня на этот счёт было другое мнение, которое я не замедлил выразить плевком), выступила из кустов и, убедившись, что её грязные как поросята подопечные в порядке, презрительно взмахнула хвостом, фыркнула мне вслед и вернулась к прерванному занятию. Кавалер и вовсе предпочёл не заметить моего присутствия, хотя в лёгкой перемене его позы была заметна рисовка. Я с трудом подавил в себе стремление обсыпать целующихся пони листьями с ближайших кустов.
Плеваться невежливо и недостойно единорога и будущего мага, но вышло это помимо моей воли. Как говорится, вылетит – не поймаешь. Капризные и взбалмошные ровесницы вызывали у меня брезгливое недоумение своим во многом странным поведением, поэтому мысль о том, что года через четыре, а может, и раньше, я буду так же увлечённо целоваться с какой-нибудь из этих дурочек, повергала меня в глубокую растерянность. Как ни крути, три, а то и четыре года – немалый срок, по истечении которого мне, видимо, суждено будет разделить участь всех остальных взрослых пони и перестать удивляться их непонятным повадкам и стремлению избирать себе предмет обожания среди противоположного пола. Какие ещё зрелые убеждения и привычки придут на смену нынешним жеребячьим, знает только Творец.
Слово «зрелость» казалось мне глуповато-смешным, когда речь заходила о пони. Я представлял себе грядку, где вместо морковной или картофелной ботвы из земли торчали чьи-то хвосты и краешки крупов. По меже шёл земледелец и зубами выдёргивал «созревших» пони, а те были величиной с котёнка; другие «зрелые» их собраться забавно таращились из корзин сборщика.
Впрочем, мне быстро надоело размышлять на раздражающую «взрослую» тему, и я ускорил свой бег по направлению к дому дяди Эриона.
После развилки дорога сделалась разбитой и грязной, я забрызгался и свернул к самой реке, чтобы привести себя в порядок. Проточная вода оказалась чище обычного: отчётливо замечалось, как в потоке снуют юркие серебристые рыбки, бросая быстрые тени на галечное дно. Водяные фибры, скользко-лоснящиеся, как угри, обнимали мои ноги и тянулись вслед за брызгами выше, к груди. Стихия вечного течения льнула ко мне, будто говоря: «Становись моим адептом!» Предложение виделось заманчивым, но браться за стихийные дисциплины мне отчего-то не хотелось. Когда я окунулся по шею в холодную воду, в груди спёрло дыхание, поэтому на берег я вылетел вприпрыжку, отдуваясь и пофыркивая.
Тётя Рисса перехватила меня в прихожей, привычно поохала над худобой и вручила мне большой пучок зелёного лука. Отказываться было неудобно. Я поблагодарил её и отправился в кабинет наставника. В полутьме за приоткрытой дверью плясали неровные отсветы. Входя, я ожидал команду, и она не замедлила воспоследовать:
– Потуши их все! Скорее!
Тренировки на скорость колдовства под девизом «отключи рассудок и включи рефлексы» принесли свои плоды: не переставая жевать, я бросил в сознание «дуплет», уцепился за первый попавшийся образ – это была туча водяных брызг с маленькой радугой во время недавнего купания – и через несколько мгновений смог наблюдать, как над двумя десятками свечей, заполнявших участок пола, сгустилось маленькое облако. Миниатюрная тучка зависла на высоте роста взрослого пони, в ней сверкнула крошечная молния, и перед тем, как исчезнуть, клубящееся облачко пролилось коротким – секунд в пятнадцать – дождиком, который оставил в комнате лёгкий запах грозы вперемешку с неприятным душком от погасших фитилей.
– Изящное решение, хвалю! – одобрил Эрион из глубины комнаты. Сверкнул его рог, и по комнате пронёсся короткий жаркий самум, в несколько мгновений высушивший лужицу на полу и разлетевшиеся по сторонам капли воды. – Может быть, тебе в стихийные маги намылиться, а?
– Не хочу, наставник.
– Отчего так?
– Не лежит душа, – буркнул я, доставая из сумки «Кодекс Пегасус».
– Н-да… – протянул мой учитель. – Ну, как знаешь.
Я отправил тяжёлый том в полёт по направлению к самой высокой стопке книг, привалившейся к стеллажу. Эрион перехватил её и водрузил на одну из полок.
– Интуиция тебя не подводит, Скуф. Тебе ещё рано выбирать стезю. Нужно посмотреть, какую подсказку даст будущая метка. Ей, кстати, пора бы уже случиться…
– А что если… – начал я.
– Исключено! – отмахнулся он. – Почти невозможно. Такое происходит слишком редко, чтобы случиться именно с тобой. Ничто не предвещает, во всяком случае. Ты ведь недурно колдуешь без всяких меток, правда?
Он подмигнул мне, а я кивнул в ответ.
– Ниходим… – начал я.
Эрион напрягся и быстро переспросил:
– Что Ниходим?
– Его метка появилась только в пятнадцать лет. Кто-то уже папой стал, а он всё пустобёдрым бегал. Вдруг и я?..
– Шанс на это ещё ниже, – ответил Эрион, вздыхая с непонятным облегчением. – К тому же, в пятнадцать лет он не бегал, а больше сидел – высиживал диссертат. Не стоит волноваться: ничто, происходящее с тобой, не напоминает его судьбу. Если уж тебя избрали силы провидения, что не слишком вероятно, то определённо не для такого тягомотного существования, какое влачит Ниходим… Ладно, пойдём на рынок, а по дороге расскажешь, что ты вынес из книжки про пегасье племя.
– Кто мог меня избрать?
– Судьба или кто-то из Покровителей, – сказал он с лёгким раздражением. – Но, как я уже сказал, это маловероятно. Пойдём.
Он взял сумку, и мы вышли из дома. Эрион недоверчиво покачал хлипкие перила крыльца и несколько раз стукнул копытом в кривую рассохшуюся доску под ногами.
– Эх, глухомань… – пробурчал он себе под нос, спускаясь с крыльца и щурясь от солнца.
Я решился спросить:
– Наставник, сколько продлится ваша ссылка?
Эрион как-то странно на меня посмотрел. Ответил он не сразу.
– Думаю, ещё лет пять-шесть. Как его сиятельство распорядится.
– Его сиятельство может передумать?
Он вздохнул:
– Может, Скуф. Он много чего может… Но кое-что ему определённо не под силу. Поэтому он будет вечно одинок – даже в окружении родных и соратников…
Он замолчал. Я ничего не понял, а переспрашивать не хотелось. Мы двинулись в путь.
– Смерть – великий уравнитель, – сказал Эрион, когда мы медленно порысили к мосту. При его хромоте это был самый удобный аллюр, не считая шага. – Рождаемся беспомощными, умираем таковыми же, и счастье, если без мучений. Кем бы ты ни был при жизни – венценосцем или последним батраком, – в момент смерти это перестаёт иметь значение: золотых гор с собой на тот свет не утащишь. Творец создал нас такими, какие мы есть – противоречивыми, грешными, гонящимися за тленом, апатичными или скорыми на подъём, когда того совсем не требуется... Наше лихорадочное мельтешение при жизни – смешные или трагичные флуктуации свободы воли, которые для многих предстают самыми важными свершениями на их пути. Впрочем, ошибаться и грешить мы уже не боимся: ценз снижен, на небеса возносятся любые никчемушники, а Тартару достаются только самые чёрные душонки! Всё простится – только не забывай молиться!
Он вздохнул, словно всхлипнул. Я покосился на наставника: мне не доводилось видеть его таким. Эрион зашагал медленнее и продолжил с горечью в голосе:
– Всесильные когда-то князья… Теперь всего лишь первые среди равных, оставшиеся с номинальной властью и при своём неистребимом самодовольстве. Уже не такие самодуры, как прежде, но всё ещё достаточно сильные творить, что хотят. Дворянские партии зачем-то щадят их – должно быть, из корысти, но это не будет продолжаться вечно! Взгляните на Толмира: где он прошёл через судьбы, там просека. Ни деревца, ни былинки – кровавая кашица. Но не смотрите, что он по локти в крови! Он – столп государственности, печётся и заботится обо всех добрых пони, кто не числится подозреваемым в чернокнижничестве! Топайте ему, превозносите его, покуда он вас не съел!.. Ничего, ничего, проклятый князь, потомство твоё уже отмечено чёрной печатью! Как ни бедны мои способности к гаданию, на тебя их хватило! Я доволен увиденным: Судьба не раз ударит тебя меж ушей, жестоковыйная тварь! Будет бить, пока не падёшь ты замертво! Попомнишь, убийца, всех безвинных жертв своих, когда сам будешь издыхать в муках!..
Эрион почти кричал, подняв голову к небу. Я уловил эхо его эмоций, и мне стало так горько, что захотелось завыть волком, только бы выпустить из себя эту горечь.
– Наставник…
– Ох… Прости меня, Скуф. Длинен мой счёт к князю, не смог удержать в себе…
– Я уловил.
Эрион пристально посмотрел на меня и, как видно, что-то про себя решил. Он ободряюще улыбнулся и сказал:
– Условимся с тобой, что моя ненависть к князю – дело личное, и о ней не нужно знать другим пони. Хорошо?
– Да, наставник.
– Вот и славно.
– Ненависть – плохое чувство, – сказал я, содрогнувшись от воспоминаний. – От неё вендиго заводятся. А они страшные!
– Плохое, Скуф, очень плохое, – согласился Эрион. – Эх, давно я в храме не был… Будет повод как-нибудь зайти.
Эрион ускорил шаг. Возникла короткая пауза, которую заполнили скрип песка под копытами и заливистая трель какой-то птицы.
– Хорошо, – сказал он вдруг, – вернёмся к нашим свиньям, то бишь, пегасам. Какова на твой взгляд основная мысль «Кодекса»?
– Ну-у-у… – протянул я, пытаясь собрать воедино смысл того, что мне удалось запомнить, – наверное, что им нельзя доверять… пегасам, в смысле.
– Неплохо, – похвалил меня Эрион с некоторым удивлением. – А почему?
– Нечёткий вассалитет, – припомнил я словосочетание из книги.
– Как ты это понимаешь?
– Ну… Если Великая Мать решит, что ей больше не нужно подчиняться Императору, то она не станет ему подчиняться. Вассалитет скреплён только на словах.
– Замечательно! Но, как мы видим, подчинения и так не наблюдается, ни единого намёка. Я бы назвал существующую межрасовую политику «сродством интересов». Как ты понимаешь суть общественного устройства пегасов?
– Власть кобыл, наставник. Но я не понимаю, зачем она им.
– Верно, Скуф. Видишь ли, прямого объяснения этому нет даже в «Кодексе». Существует точка зрения, согласно которой пегасы несут традиции ортодоксального, то бишь, матриархального, уклада, бытовавшего среди всех пони в седые времена до начала летоисчисления. Он позволяет им контролировать поведение жеребцов, находящихся в угнетённом положении, и выдерживать чистоту породы. Отсюда проистекает нетерпимое отношение пегасов к полукровкам. Соревновательный принцип при выборе консортов для Матерей – ария из той же оперы. Ответишь мне, куда следует направлять удар, если нужно будет поссорить пегасов и единорогов?
– Наверное, нет.
– Во-первых, можно вызвать конфликт между Великой Матерью и Императором. Пару клинышков в их взаимоотношения уже смогли вбить. Определённо, тут не обошлось без влияния моих старых «приятелей», якшавшихся с демонами. Правда, ходили упорные слухи, что Великая Мать укрепила союз самым древним и естественным способом… Во-вторых, «подогревание» нужных настроений среди жеребцов-пегасов позволит расшатать сложившуюся среди крылатых иерархию и взрастить идеологическую основу для долговременного брожения умов. Управление фрустрацией – очень серьёзный рычаг, с его помощью можно править большими группами пони и даже целыми народами, игнорируя традиционную властную структуру… – он посмотрел на меня и добавил: – Вижу, что тебе всё это насквозь непонятно. Да, пожалуй, мне следует вернуться к этой теме через год или два.
Я действительно мало что понял, но сразу выбросил из головы эту трудность, поскольку Эрион случайно или намеренно обмолвился о том, что интересовало меня больше всего.
– Вас сослали за то, что вы якшались с демонами?
Эрион, взбежавший на дощатый настил моста, остановился и посмотрел на меня с недоумением. В его глазах мелькнула растерянность. Он опустил голову и ответил:
– Да, Скуф. Я допустил тяжёлую ошибку, примкнув к чернокнижникам, но меня волновала только месть. Князь… – он скрипнул зубами. – Князь был милостив – на свой манер, разумеется: он изо всех сил старался подарить мне смерть. Иногда я жалею, что у него ничего не вышло, но это не его вина…
Он умолк. Упоминание смерти и меня заставило помалкивать.
Ведьмы из земных, которых настоящие маги-единороги обычно предпочитают ставить в один ряд со всякими шарлатанами, не так уж и просты. Во всяком случае, матушка Харна, в чью лавку часто захаживал Эрион, была вполне способна дать фору многим рогатым в несложной бытовой ворожбе. Её магия питалась совсем из другого источника, нежели фокусируемая астральными «кренделями» мощь единорогов.
Колдующий маг черпает силу из окружающего пространства, чуть-чуть добавляя из собственного невеликого запаса. Ментальные фибры в таких случаях протягиваются за пределы головы наружу, где истаивают уже в паре вершков от тела. У ведьм всё по-другому: если они и «питаются» какой-то внешней силой, то, разве что, от фибр земли. В голове их «кипит» витально-ментальный «котёл», более яркие, чем обычно, волокна тянутся по телу и ногам в копыта. Не думаю, впрочем, что земля – главный их помощник в ворожбе. Многое говорит за то, что ведьмы – сами себе источники колдовской силы.
Нестарая ещё земная ведьма уставилась на меня с таким же прищуром, как и я сам всякий раз, когда стою утром перед висящим над умывальником зеркалом и рассматриваю узор фибр, криво преломляющийся в зазеркалье. Это была настоящая ведьма: вороная, с седыми подпалинами на теле и светлой прядью в чёлке, косой отметиной во лбу, глазами разного цвета – карим и жёлтым, худая и оттого кажущаяся злой… Не знаю, что именно она во мне разглядела, но похоже было, что увиденное не доставило ей радости. Она смотрела с таким видом, будто хотела просверлить во мне аккуратную дырочку, а я не знал, куда мне деваться. Поворачиваться к ней задом было бы невежливо, но и держать многопудовый груз чужого неодобрительного внимания казалось почти невыносимым. К счастью, всё быстро закончилось. Перестав испытывать меня взглядом, она скосила левый глаз в сторону учителя и что-то вполголоса ему пробурчала, из-за чего он ненадолго присоединился к пристальному разглядыванию моей персоны.
Я не выдержал и скрылся от испытующих взглядов в затенённом уголке магазинчика, где на витринах теснились стеклянные флаконы с плотно притёртыми пробками. Они были снабжены самодельными этикетками с непонятными надписями, на некоторых из них слова дополнялись устрашающими изображениями голого черепа над двумя скрещёнными лучевыми костями. Пугающий знак, похоже, был нанесён с помощью печатки. Череп и кости вполне сгодились бы в качестве метки для Диедоха, Демонарха Нещадных Казней, если бы его костяк на бёдрах был прикрыт хотя бы малейшим лоскутком шкуры. Внутри большинства склянок находились мутноватые экстракты и настойки разнообразных оттенков зелёного и янтарного цветов. Впрочем, в некоторых бутылочках попадались жидкости даже чернильно-чёрного цвета, как, например, настойка перемычек княжеского ореха на самогоне. Пока взрослые пони тихо переговаривались, позвякивая стеклом и металлом, я пытался читать непонятные слова, накарябанные кривоватыми прописными буквами: «CICVTA», «SOLANVM NIGRVM», «RANVNCVLVS», «CHAMÆCYTISVS». Алфавит языка алхимиков мало чем отличался от общепринятого и даже был немного проще, поскольку в нём не было всяких умлаутов, но слова всё равно не желали читаться: они застревали средь моих извилин и выпирали оттуда острыми углами непроизносимых согласных до тех пор, пока я не догадался читать «V» как «U». После этого чтение пошло заметно лучше, хотя смысл надписей от этого яснее не стал. Слова были чем-то похожи на певучие завитки родной речи Фуржала – завсегдатая ломбарда моего отца, уроженца далёкой южной провинции Разаль-Хайм. Он всегда мурлыкал себе под нос песни своего народа, необычные и странно притягательные, когда приносил деньги, чтобы сделать ставки на ближайшие скачки и петушиные бои. Фуржал неизменно удивлял меня очень выразительной мимикой, которая казалась мне кривлянием, и поразительной способностью раздувать ноздри вдвое против возможного для любого пони из всех, кого я знал. Когда, он, сухой и жилистый, возбуждённо обсуждал с другими пони шансы своих и чужих фаворитов, поминутно вздымаясь и принимаясь жестикулировать, его худая фигура игреневой масти напоминала мне сказочных героев с далёкого юго-востока Империи, чьи подвиги были воспеты многими сказителями. Рядом с ним будто бы приоткрывалась дверца в необычайный мир бескрайних песков, палящего зноя, ужасных пыльных бурь, зыбких миражей, таинственных сокровищ, таящихся в безымянных оазисах, прекрасных белостенных городов и сверкающих золотом величественных дворцов. Пони из тех краёв, гордые и сильные, горячие и бесстрашные, не боящиеся никого и ничего, бдительно хранящие пределы Империи от внешних и потусторонних врагов, в моём воображении неслись по пустыне навстречу зыбким миражам. Куда они скачут? Какой супостат посмел нарушить границы родной земли?..
– Ску-у-уф! Скуффи! Пойдём! – сквозь мечты, безнадёжно потерявшиеся в далёких южных песках, пробился голос Эриона. Не дождавшись ответа, он подошёл ко мне и звонко клацнул копытами перед моим носом. Я встрепенулся: манящие сказочные видения улетучились подобно пылевым демонам. Мы зашагали к выходу. Ведьма молча проводила меня невероятно тяжёлым взглядом – будто мешок с картошкой взвалила, а на прощание громко цыкнула зубом. Мы вышли в переулок между домиками-лавками, которые очерчивали с этой стороны границу рыночной площади.
– О чём задумался? – весело спросил Эрион.
– Почему она так на меня смотрела, наставник? – ответил я вопросом на вопрос.
– Не бери в голову, малыш. Тараканы в ведьминых головах порой обожают закатывать бурные вечеринки и отплясывать залихватские танцы. Харна не сильна по части мантики в её привычном понимании. Он чует в тебе что-то необычное, но представить свои догадки в вербальной форме не может. Поэтому забудь об этой ерунде.
– Что такое вербальная форма?
– Это словесная форма, малыш.
– Наставник, вы обещали не называть меня малышом…
– Хорошо, хорошо, юный маг, – засмеялся Эрион. – Постараюсь больше не забывать.
Наш поход за снадобьями естественным образом увенчался степенной прогулкой вдоль шумных торговых рядов. Товары всех оттенков зелёного, жёлтого и красного источали сотни манящих запахов. Прилавки ломились от живописных панорамных натюрмортов, облако витающих над ними ароматов пробудило у меня невероятный аппетит. Я громко проглотил слюну. Эрион сразу это заметил, и вскоре мы уже вовсю хрустели зеленью.
Он шёл дальше вдоль рядов и присматривал себе артишоки, да всё не был доволен. Рассмотрев и понюхав несколько растрёпанных бутонов под неодобрительным взглядом одной из торговок, он с разочарованным видом двинулся дальше. Кобыла фыркнула, приосанилась и, ничуть не смущаясь, во всеуслышание заявила ему вслед: «Ишь, барин какой! Ходють тут разные, принюхиваются, носы воротють!..»
Следом за зеленью в жадные топки наших желудков отправились горячие пирожки с капустой. Пока наставник увлечённо вынюхивал какие-то коренья, я расправился с едой и принялся рассматривать жеребёнка-подростка из земных: немного старше меня, вороной с редкой для его лет проседью, он сидел в довольно неудобной позе и сосредоточенно «жонглировал» горячим пирожком, прикусывая его то с одной, то с другой стороны. В итоге он, прослезившись, проглотил последний кусок, шумно выдохнул, заозирался и поймал мой взгляд. Жеребёнок сердито насупился, встал, отряхнулся и сделал шаг в мою сторону, но тут его позвал кто-то из взрослых. Я подошёл к Эриону, который разглядывал пышную делянку цветной капусты, раскинувшуюся перед ним на прилавке.
– Наставник, почему земные пони используют столько неудобных в обращении вещей? – был мой новый вопрос. Эрион усмехнулся:
– Всё потому, Скуф, что пытливый ум склоняет нас, единорогов, окружать себя предметами «второй природы», подспорьями в нашем созидательном труде. Вещи эти бывают как простыми, так и сложными, но у них есть общее свойство: изначально они рассчитаны, что ими будут пользоваться единороги. Более чем очевидно, что земные пони и пегасы, по вполне понятным причинам, слишком ущербны для нормального обращения с большинством из этих предметов, и особенно с мелкими и сложными вещами. Погляди, как торговцы обращаются со своим товаром и деньгами: возятся, точно калеки – хватать-то, кроме зубов, нечем. Земные и пегасы изобретают уловки и придумывают подспорья в виде больших ручек для корзин, кухонной и другой утвари, несуразных насадок на копыта и всякой сбруи, которую можно, пусть и с трудом, натянуть на себя без посторонней помощи. Тщась подражать Примату и забывая об отсутствии пальцев, они лезут своими грязными копытам везде и всюду, даже в пищу – нетрудно догадаться, с каким успехом. Они нанизывают монеты на шнурки и носят деньги связками. Они расхаживают на задних ногах, балансируя, словно циркачи. Как же далеко им до Приматов и Минотавров! Они способны держать копытами вещи и каким-то образом не ронять их, во всяком случае, только до тех пор, пока внимание этих пони не будет отвлечено чем-то другим.
– Разве это не магия?
– Конечно, магия, мой ученик. Капелюшечная, исчезающе малая, тень настоящего магического таланта. Это прямое и недвусмысленное указание места всех безрогих в иерархии пони, владеющих магией, – не выше грязных копыт. В остальном они никогда не обойдутся без накопытников, других сложных приспособлений для ног, перевязей, оглобель, хомутов и постромков. Они пускаются на эти хитрости лишь затем, чтобы достичь едва сотой части того, что способны сделать единороги при помощи магии. Но что же они могут продемонстрировать в свою защиту? В чём они лучше нас, а, Скуф?
– Ну… В земледелии.
– Да, ученик, всё верно: в пахоте, уходе за посевами, сборе урожая и другом прочем, но никак не в агромагии, которая доступна лишь нам. Даже обладатели редких талантов не могут заменить единорогов. Что ещё? Работы, где приходится иметь дело с большими тяжестями, чёрнокузнечное ремесло – особенно та его часть, где производятся двигатели и другие части локомотивов. Но с в этом не всё просто… – он вздохнул. – Знаешь, одно дело – качать мехи в сельской кузне или следить за паровым молотом, но когда требуется отковать не кривоватую подкову для солдата, а непробиваемый доспех, разве идут к безрогим мастерам? Кто правильно отмерит компоненты сплава, кто зачарует заготовки и готовый предмет? Только единорог! О требованиях, необходимых для литья и обработки паровых котлов, я просто молчу.
– Но ингату…
– …На своём месте? Да, ты прав: их исконный промысел – кожевенное дело. К чести «клыкастых» скажу, что они очень редко проявляют амбиции за пределами круга занятий, которые наиболее им подходят. О земных пони такого не скажешь… Это гордыня, ученик, и проистекает она от вседозволенности!.. Но продолжаем. Что ещё годится земным? Ломовой и дилижансный извоз, земляные и шахтные работы, строительство. Однако повторюсь: только не планирование, логистика и слежение за ходом работ! Конечно, сейчас грамотность в державе растёт, после трёхлетки любой сивоногий может возомнить себя светочем мысли – иногда не без оснований, но этого недостаточно! Посему пускай земные пашут, возят, копают, но не суются туда, где их бесполезность заметит даже слепой!
Эрион так увлёкся, что начал возбуждённо приплясывать у овощного развала, забыв о том, зачем пришёл. Молодой быстроглазый жеребец по ту сторону прилавка не прислушивался к монологу моего наставника: бойкого торговца занимали проходящие мимо кобылки. Пони подскакивал не хуже Эриона, крутил ушами и глазами, цокал языком, негромко восклицал и присвистывал вслед красавицам, достойным, по его мнению, наибольшего внимания. Я внутренне ужасался: неужели и мне в будущем предстоит так же заглядываться на взбаламошных обладательниц вымени?
Между тем, наставник продолжал:
– Скуф, ты должен уяснить, что мы совсем не обязаны переделывать свои приспособления таким образом, чтобы ими смогли пользоваться наши безрогие собратья. Но единороги должны быть снисходительными и с пониманием относиться к насущным нуждам земных и пегасов. Помогай им, но не во вред сложившимся общественным устоям, – и потраченные усилия будут вознаграждены сторицей! Любой законопослушный и богобоязненный пони будет тебе благодарен.
– Хорошо, наставник.
– Если бы этническая общность пони состояла из одних земных и крылатых, кругом бы царил первобытный уклад, – продолжал Эрион. – По большому счёту, им был бы не нужен даже огонь, а из пищи доставало бы подножного корма. Именно единороги своей магией подняли общество на тот уровень развития, который мы видим сейчас. Благодаря простейшему телекинезу мы можем выполнять работу любой сложности, кроме самой тяжёлой физической, хотя и для этого приложения силы есть подходящие магические «уловки». Я умолчу о высшей магии, поскольку её возможности воистину безграничны, если не брать в расчёт затраты энергии. Представители других рас пони пользуются плодами нашего созидательного труда в меру своих скромных возможностей, то есть, проявляя всю ловкость, на которую способны. Но это жалкие потуги. Несложно понять, каков должен быть настоящий удел земных пони, не так ли, Скуффи?
– Ну… Они должны подчиняться единорогам?
– Правильно. Всегда и во всём. Но я не говорю о простом подчинении. Необходимо решительно провести черту между исконными сферами деятельности, в которых они заняты, и теми областями, где польза от их действий снижается из-за магической неполноценности. Например, я не вижу никакого смысла назначать земных на важные руководящие посты, кроме, может быть, военных. Такое обесценивание усилий властных институтов наносит ущерб государству, может считаться вредительством и даже в некоторых случаях граничить с государственной изменой. Во всяком случае, будь моя воля, тутошнего мэра я бы с удовольствием заменил его помощницей… – Эрион прикрыл глаза, мечтательно улыбнулся и продолжил: – Не скажу, что мне нравятся все идеи, проповедующие сегрегацию, но зерно истины в них определённо присутствует. Земные пони должны знать своё место. Тем не менее, я не советую тебе кричать об этом на каждом углу: они очень не любят критику подобного рода, поэтому не стоит лишний раз давать им повода…
– Хорошо, наставник.
– Так или иначе, либералы, чрезмерно возлюбившие земных братьев своих, не доведут страну до добра, помяни моё слово! – прибавил наставник.
– А кто доведёт?
Он посмотрел на меня и усмехнулся:
– Время покажет. Мои соображения ты услышишь, когда вырастёшь.
Я умерил в себе желание заспорить о взрослости, поэтому только кивнул и сказал:
– Земные пони – хорошие.
Наставник рассеянно кивнул в ответ и направился к ряду зеленщиков за последними покупками. Выдержав паузу, он сказал:
– Не стану оспаривать твои слова, пока речь идёт о поверхностном взгляде на действительность. Но есть такое понятие, как показательное или одиозное меньшинство. Покуда в гурте никто не выделяется, можно разглагольствовать о поголовной полезности пони, его составляющих. Но стоит только появиться нескольким «отступникам» – все взгляды будут направлены только в их сторону, а на прочих ляжет тень. После такого ты уже не сможешь бездумно называть хорошими всех земных поголовно.
– Кто эти «отступники»?
– Кто угодно, Скуф. Здешний сребролюбивый мэр с замашками хомяка. Ростовщики с главной улицы. Подпольные букмекеры. Ломовые артели – они вздувают цены и проворачивают непонятные делишки… Иными словами, те земные, кто невольно или злостно «подсиживает» единорогов на важных государственных постах, а также любые, кто забрал слишком много власти над собратьями и способен диктовать им, что делать и как жить, минуя писаные и неписаные установления. По всей державе таких тысячи и тысячи – вознёсшихся в одночасье «сивокопытников» и бездумно обласканных властью корыстных неумёх. Всякий думает только лишь о собственной выгоде! Больше того: они считают себя ровней единорогам! Общий вред от этих грязнокопытных «хозяев жизни» я просто не могу представить – настолько он громаден. Их надо… Ох!
Тут распалившийся Эрион оступился и с проклятьем припал на хромую ногу у одного из прилавков. Чтобы успокоить мысли, он стал придирчиво выбирать овощи, иногда спрашивая улыбчивую торговку об их свежести. Кобыла выглядела одних лет с наставником; она отвечала чуть невпопад, а меж тем с непонятным для меня выражением морды украдкой разглядывала наставника.
– Ладно, ученик чародея, – сказал Эрион, отсчитывая монеты торговке, – покупки сделаны, осталось распланировать твою работу по естествознанию. Кобыла подмигнула, сноровисто сгребла деньги в просторную сумку, висевшую у неё на шее, потом сунула туда голову и, покопавшись немного, достала зубами сдачу. Эрион отрицательно помотал головой и двинулся дальше.
Стремясь сократить путь, мы преодолели часть рынка задворками. Тесные проулки были загромождены бочками, ящиками и кучами разнообразного мусора, меж которых деловито сновали торговцы и посыльные. Солнце вышло из облачного плена, и под его лучами гнилые овощи в мусорных грудах «заблагоухали» ещё сильнее.
Наконец, мы выбрались из грязного проулка. До ворот, обращённых к реке, оставалось пройти вдоль недлинного торгового ряда. Внезапно будто тень набежала на солнце, хотя на небе не осталось ни облачка. Фибры на короткий миг проявились неподвижным пепельным узором, чтобы затем опять слиться с привычной картиной мира. По спине пробежал липкий холодок.
– Наставник, что-то не так, – сказал я, инстинктивно прижимаясь к ближайшему прилавку.
– Что именно не так, Скуф? – отозвался Эрион, настороженно оглядываясь. Мы приближались к дощатой стене большой лавки, возле которой высился косой штабель пустых ящиков, подпиравший кучу неопрятных капустных кочанов со следами гнили. – Я наблюдаю за тобой какое-то время, и мне начинает казаться, что ты не просто чувствуешь, но и видишь…
Он не договорил. Позади нас послышался шум множества голосов, раздались громкие крики. Фибры снова проступили перед моими глазами, серая с радужной подкладкой неоднородная рябь быстро приобрела чернильно-чёрный цвет. Вокруг сновало много пони, но когда я вгляделся в ещё далёкое мельтешение и вычленил из него причину переполоха, они словно бы разом отодвинулись в стороны, давая мне возможность наилучшим образом рассмотреть того, кто нёсся в нашу сторону. Тёмно-серый черноногий жеребец, злой и ужасающе громадный, мчался к нам, не разбирая дороги. Видать, это был кто-то из ломовых: я заметил тяжёлый хомут, на котором болталась бляха артели.
Перед глазами взвихрились фибры, образовав алый полупрозрачный занавес. От неожиданности я подался назад.
– Н-не, не-не надо! Не надо!... – на мои запинающиеся писклявые вопли Эрион ответил буравящим взглядом, в котором метнулась и пропала паника. Наставник произнёс несколько слов заклинания и сверкнул рогом. Бешено скачущий жеребец окутался пылью, поворотил в сторону и со всего маху ринулся в какую-то лавку, откуда выбежал с рёвом и шумом, обрушив навес при входе.
Земной пони устрашающего вида приближался с громким топотом, выписывая непонятные зигзаги. Его мотало из стороны в сторону, ноги готовы были заплестись, но не заплетались. Мгновение – случайный прохожий, невольно или сознательно заступивший дорогу скачущему чудовищу, отлетел в сторону и со всего маху врезался в ближайший прилавок. Ещё мгновение – по рядам раскатились овощи из оказавшихся в опасной близости ящиков, сметённых безотчётным движением задней ноги бешеного скакуна. Снова миг – пони потерял равновесие, чуть не упал, принял влево и врезался боком в небольшой ларёк с широким навесом. Непрочное строение обрушилось прямо на него с треском и грохотом, но он будто и не заметил этого, а только взревел, как гигантский олень в пору гона, посрамляя любого разъярённого ингату, брезгливо отряхнулся и продолжил свой бег, нисколько не отклонившись от своего пути. Я почувствовал, что превращаюсь в соляной столб. Фибры бушевали вокруг чёрным смерчем.
Эрион, недолго простоявший изваянием, снова выкрикнул заклятье и сверкнул рогом. Взметнувшееся перед бешеным пони облако пыли дало наставнику небольшую фору. Дополняя колдовство короткой тирадой заклинания, он засветил рог ярче, а я почувствовал, как поднимаюсь в воздух, окружённый искрящимся сиянием, и лечу на вершину пирамиды из ящиков. Неровные деревянные края врезались в живот и бока, я забарахтался на своём непрочном «постаменте», тщетно пытаясь уподобиться неколебимому памятнику. Взбесившийся пони вылетел из пылевой завесы и рванулся к наставнику, страшно вращая глазами и роняя клочья пены.
Аспидно-чёрные с вишнёвым отсветом фибры передо мной дрогнули, разошлись в стороны и образовали подобие овальной линзы. Время вдруг потянулось медленно, отмеривая секунды каплями густой смолы, и тем самым позволило мне с ужасом наблюдать за развитием события во всех ужасающих подробностях.
Зверски оскаленная морда безумца, плотно прижатые уши, вздувшиеся на шее и переносице жилы, налитые кровью глаза, громадные закатывающиеся зрачки, не выражающие и тени мысли… Привидевшийся во время недавнего беспамятства вендиго не смог испугать меня сильнее, чем этот пони. Он поводит головой, широко разевает рот, и я, осеняемый страхом, вижу глубокую глотку, складчатое нёбо и зубы, зелёные от застрявших в них остатков еды. Пони подскакивает к Эриону и грудью сметает его с дороги; протяжный звук от их столкновения напоминает клацанье друг об друга крупных булыжников. Наставник отлетает на несколько шагов и врезается в дощатую стену, безвольно оседая под ноги бешеному пони, который взмахивает громадными копытами и опускает их на голову и шею своей жертве. Я истошно кричу, «линза» меж фибр сотрясается и тускнеет от набежавшей ряби, мир раскачивается из стороны в сторону… Хотя нет, это раскачивается штабель ящиков подо мной, грозя развалиться. Мне остаётся только панически возиться на своём деревянном «троне царя горы», стремясь удержать шаткое равновесие, и смотреть с высоты двух ростов пони, как безумец кусает и насмерть топчет Эриона. В отчаянии я зову отлично заученный «дуплет» и пытаюсь «расшевелить» саму вязь фибр воздуха, что пугающими лохмотьями трепещут вокруг. Понимание, что это, наверное, бесполезно, уже не волнует меня: нужно попытаться что-то сделать. Мнится, будто я пытаюсь царапать копытом полированный гранит; но у меня нет выбора, кроме как пробовать «на ощупь» силы, с которыми мне никогда прежде не доводилось иметь дела. Обезумевший пони оставляет в покое изломанное и окровавленное тело моего наставника, поворачивается и принимается искать следующую жертву, нервно пританцовывая на непослушных ногах. Наши взгляды встречаются в тот самый момент, когда мне неожиданно удаётся придать хаотическому шевелению фибр подобие целенаправленного движения: я тяну их, будто крепко засевшие в земле корни. Непостижимо «гладкая» твердь магии трескается, орошая меня градом жгучих осколков – но от иллюзорного жара я чувствую только озноб и предательскую сдабость в членах. Гоню все ощущения прочь, чтобы ничто не мешало мне в неимоверно тяжёлом деле подвигания фибр…
Пони срывается с места и несётся… несётся… не-сёт-ся… Одна его нога с силой ударяет в пыль, затем другая… всё медленнее и медленнее, через сотрясение земли и воздуха, под ропот далёких зевак, который сливается в неровное раскатистое ворчание. Я вновь смотрю в зияющую пасть, обрамлённую окровавленными губами в клочьях пены. Туда и устремляется пучок ставших послушными мне эфирных волокон, неприятно подобных извивающимся пиявкам… Привычные очертания предметов окончательно отступают в область иллюзорного, позволяя мне видеть, как серые, обрамлённые дымными завитками, фибры проникают в глотку пони и устремляются вглубь, раздвигая многоцветные иризирующие переплетения внутри его тела, и расползаются по всем уголкам неровно подрагивающего многоцветья. Вот рвётся Узловатая радужная бечева, что тянется вдоль хребта и распускается плотными пучками волокон у самых меток, судорожно изгибается и рвётся в поясничной части. Невообразимо сложный сгусток ярких нитей, из которых соткан мозг, несколько раз прерывисто вспыхивает, чтобы через секунду погаснуть навсегда. Медленная судорожная волна искривляет туловище пони, он спотыкается и плавно-плавно, будто в воде, летит-плывёт к подножию моей «крепости» из ящиков. Полёт его медлителен и грациозен, несмотря на грузное тело, но всё портит шлейф из клочков розовой пены, слетающих с губ жеребца. Его рот окрашивается тёмно-красным, большие медленные капли вспархивают, словно лепестки роз, подхваченные ветерком, распадаются в воздухе, и кажется, что они и вправду превращаются в цветы, но это лишь игра сорвавшегося с цепи воображения… В глазах пони проступает недоумённое выражение: только теперь, пересекая смертную черту, он сознаёт, что натворил.
Я не выдерживаю этого взгляда, в страхе прядаю назад и кувырком качусь по куче из кочанов наземь, настигаемый жестоким откатом…
…Говорят, к этой боли со временем привыкаешь. Она становится неотделимой частью тебя, полноправно вливаясь в палитру чувств и ощущений. Каждый раз, творя сложное заклятье, ты с тягостным нетерпением ожидаешь её неизбежного визита. И она непременно является – тяжким, мучительным венцом твоего призвания, невыносимым избавлением от пытки разума, что обращается в пытку телесную. Боль терпеливо ждёт своего часа среди лабиринта сумрачных кулис, в обыденности оставляя за себя «местоблюстительницу» – тишайшую скромницу, кроткую шептунью, неуловимую тень, сводную сестру мнимой ломоты в утраченной конечности – дабы адепт не забывал, с кем имеет дело. Её «звёздный час» наступает в те особые моменты, когда медитативная «сцена» в изысканных декорациях из сигнатур зовёт на подмостки труппу синапсов. Поднимается роскошный занавес с вышитым по драгоценному шёлку уродливым «дикобразом» «великого аттрактора», на сцену выступаешь ты и твои марионетки в красивых попонах, дабы вершить акт лицедейства под одобрительный топот случайных свидетелей твоего очередного магического триумфа, низведённого до рутины. Давно заученной роли чужда всякая импровизация, а сфальшивить для разнообразия не позволит твёрдо усвоенная наука, в чьей власти только застывшие инкантационные формы… Удел честолюбивых адептов – сжав зубы, стоически преодолевать боль отката или делить её с другим пони, из года в год терпеть её давящее присутствие и, наконец, стараться уживаться с ней и даже находить в этом своеобразное удовольствие. Остальным, кто не в состоянии переносить откаты без явного ущерба для душевного равновесия, как говорится, – пастись в сторонке…
Мгновения, в течение которых я мог управлять фибрами, дались большой ценой: твёрдая, хорошо убитая земля не замедлила крепко садануть в плечо и в левый висок, ненадолго лишив меня сознания, поэтому большую часть времени отката я провалялся без памяти.
Тени… Они явились исподволь и живописно расположились вокруг меня в ожидании кого-то или чего-то, давая возможность рассмотреть свои призрачные силуэты с плохо различимыми деталями. Различные обликом, похожие на пони, Приматов и Минотавнов, пришельцы казались скроенными из ветхих лохмотьев или ставших неподвижными фибр воздуха. Многие из них вскоре застыли без движения и потому едва выделялись на фоне однотонного серого пейзажа, чью безвидность нарушало лишь стоявшее неподалёку дерево с обвисшими безлистными ветвями; но и оно не казалось материальным, хотя выглядело плотнее расположившегося подле меня безмолвного общества. Молчание нарушалось тихим шумом, какой может издавать лишь ветер, да странным шуршанием, источник которого я не мог определить. Однако, несмотря на звуки, воздух казался застывшим навеки. Впрочем, неспособность ощутить дуновение ветра могла объясняться и моей собственной бесплотностью.
Пушинкой из крыла пегаса, кружась, пролетела мысль: «Берегись собрания ду́хов!» Откуда её принесло?.. Что-то такое декламировал однажды Эрион… Из «Электрического замка», кажется… Мысли отчего-то не просто путались, но и сами собой пытались обрести призрачную видимость, застилая мне взор; я мотал невесомой головой и гнал их от себя, с немалым трудом добиваясь чёткой картины перед глазами. Голова? Глаза? Чем бы ни глядел я в этот призрачный мир, моргнуть не удавалось, оттого приходилось прогонять рябь усилием воли.
…Подул ветер, шевельнул вялые плети ветвей и, казалось, только этим жестом побудил одного из двуногих призраков подняться. Я мысленно определил его главным в этом сборище. Высоко поднимая голенастые ходули ног и неуклюже раскачиваясь при каждом шаге, он прошествовал через бесплотное сборище и остановился под деревом, где воздел к серым небесам худые лапы с длинными пальцами и затеял неслышную декламацию.
Речь исторгалась бесплотными завитками, и они, сплетаясь и расплетаясь, заволакивали пространство, словно дым из храмовых курильниц. Скоро я уже осязал прикосновения призрачных струй и впитывал образы, приносимые ими. Тени поднимались одна за другой, вставали на задние ноги-ходули, воздевали лапы. Четвероногие их собратья воздвигались на дыбы. Скоро все они, уподобляясь колоннам, подпирали сотканный из дымной пелены потолок головами и конечностями. Я же впитывал монолог, что лился пространной молитвой.
Навеянные мне образы были сродни худшим кошмарам – таким, что не поддаются волевому управлению. Как и сновидения, они пугали своей беззвучностью и раздражающей статичностью моей роли в них – я выступал бессильным наблюдателем…
…Исполинская рогатая фигура, только отдалённо напоминающая Примата, чью морду наполовину скрывают облака, взмахивает цепной плетью невиданной длины, вознося над океанской пучиной фигуру в чёрном одеянии, похожую на помянутое зодиакальное существо куда сильнее, чем разъярённый демон. Чудовищная петля, крутясь, обрушивается в море, несчастный Примат бессильно взмахивает лапами и пропадает среди волн. Гигант с головою в облаках торжествующе хохочет, разворачивается и шагает вглубь суши, оставляя пламенеющие лавой следы. Плеть его описывает сложные зигзаги; ударяет в горы – те осыпаются каменными лавинами, полосует поля – кругом расходятся багровые трещины, проводит гибельную черту через города – здания сминаются, как бумажные игрушки, и пропадают в пламени пожаров. Монстр шагает к далёкому горизонту, запахивая мантию из кроваво-чёрных туч. Пройдя немало поприщ, он ненадолго останавливается, поворачивает почти невидимую голову в венце из змеящихся во все стороны молний и, кажется, смотрит прямо мне в душу. Я цепенею под этим взглядом. По счастью, мой ужас не длится долго.
Картина резко сменяется другой, на ней – два крылатых воина в вышине, тёмный и светлый. Они парят над курящимися дымом горами. Оба походят на Приматов, лишь тот, кто темнокрыл, обзавёлся грифоньими задними лапами; в правой передней он сжимает сверкающий в солнечных лучах клинок с широкой гардой. Его противник натягивает тетиву богато инкрустированного простого лука, какой совершенно неудобен для пони. Их парение вдруг сменяется частыми взмахами крыльев. Они возносятся ввысь, где принимаются кружить близко друг к другу, примериваясь для атаки. Светлый отпускает тетиву, посылая в полёт стрелу с блистающим на солнце наконечником, и нашаривает следующую. Тёмный с трудом избегает летящего снаряда и молниеносно пикирует на светлого, тот запоздало тянется за своим клинком, но не успевает парировать страшный удар. Через несколько мгновений безжизненное тело с переломанными белыми крыльями пронзает дымную толщу и падает прямо в жерло извергающегося вулкана. Место дуэли отмечают лишь кружащиеся перья. Тёмный кричит что-то с торжеством в голосе и потрясает мечом. Огнедышащие горы далеко внизу отвечают ему фонтанирующими выплесками лавы; она изливается сотнями рек, которые тянут свои ужасные щупальца к городам у горизонта. А там, вдалеке, воздух пестрит и отсверкивает бликами на металле: сотни, тысячи светлых и тёмных воинов бьются насмерть в небесах. Подобная туче масса борющихся роняет капли чьих-то прерванных жизней – одну за другой, беспрерывно, неизбежно…
Не давая времени осмыслить увиденное, тень смахивает в безвестность череду следующих видений в обращается ко мне:
«Что-то тёмное, злое, безжалостное восхотело, чтобы в один страшный день и час светоч твоей жизни бледно забрезжил среди подобных себе. Но посмотри: другие начатки судеб сияют ровным пламенем, а чем можешь похвастаться ты? Болезненная тусклость и полуосознанная ущербность – твой удел с самого начала. Ужели до конца? Зачем в тебе столько тьмы? Чему посвящён ты? Кто глядит за тобой? Кто осадит тебя, если понадобится? И сможет ли осадить?»
«Я не знаю…»
«Ты и с виду не таков, как другие, верно? В твою сторону косятся, о тебе сплетничают, на тебя возводят нелепости. Пускают слухи, что неродной сын. Теперь, когда ты начал убивать, заговорят ещё больше, начнут честить, винить во всём подряд. Молва повесит на твою шею любые беды – настоящие и мнимые, свои и чужие. Что будешь делать?»
«Я не знаю…»
«Тогда знай: между половинками твоего «я» пролегли свет и тьма. Лишь собственная воля и благоволение со стороны тех, кто сочувствует тебе, помогут перебороть тьму… на какое-то время. В тебе она, увы, неистребима, за ней всегда нужен пригляд. Но помни: умирающие по твоей вине пони будут умножать её. Мы только что показали тебе, к чему может вести потворство силам зла».
«Я не хочу этого…»
«Мы знаем. Но сейчас от тебя мало что зависит. Сторонись вызовов, не принимай их. Не стой перед опасностью, как истукан, окутавшись фибрами, словно бронёй, – тем паче, никакая это не броня. Лучше бросайся наутёк, маневрируй, путай следы. Избегай прямых схваток с Судьбой».
«Я постараюсь. Вы тоже боитесь Её?»
«Да… Она слепа. Ты не представляшь, мой маленький пони, насколько она слепа… Но и Её присные не более зрячи, чем крот, обративший рыло к солнцу. В своей слепоте они разят без разбора, а кого-то наделяют безумными дарами столь щедро, что играют лишь на лапу демонам, а вовсе не на пользу силам света».
«А вы?..»
«Мы тщим себя надеждой, что пребываем где-то посередине между тьмой и светом. В сторонке, в тени. Ветры мироздания тянут нас то в одну, то в другую сторону, но мы сильны не поддаваться им. Пока что сильны… Нам вредно принимать одну из сторон, тогда как и любой из противоборствующих сил вредно наше безоговорочное служение. Однако над нашими симпатиями никто не властен. Тартар сейчас неизмеримо страшнее любых незрячих гримас Судьбы».
«Кто вы?»
«У нас нет имени. Мы читаем Пути – это всё, что тебе потребно знать сейчас. Даже этого много, пожалуй…»
«Какие пути?»
«Межмировые, судьбоносные. Ты тоже сможешь видеть их, если выживешь и не поддашься тьме».
«Поддамся тьме? Как Сестра?»
«Ещё одной Сестры из тебя не получится. Не вышел ни мордой, ни родом, ни полом. Да и ни к чему в итоге оказалась её жертва: она просто ненадолго отсрочила неизбежное. Почти все эквестрийские миры в итоге пали…»
«Вы мне поможете?»
«Может быть. Если сможем… Но ты и без нас не совсем одинок».
«Кто?..»
Но двуногие тени сходят со своих мест и пускаются в странный замедленный танец, ритмично хлопая воздетыми лапами. Собравшись плотной табуном, они, неловко притоптывая, уходят от меня в сторону погрязшего в серой дымке горизонта. Четвероноегие, пригарцовывая, пускаются им вслед; три силуэта какое-то время неподвижно стоят на небольшом отдалении, держа меня на пересечении бесплотных взглядов, но потом и они порывисто бросаются вскачь за своими собратьями. Несколько моих призрачных вздохов – и вокруг никого больше нет. Мир быстро погасает, укутываясь бархатной тьмой.
Очнувшись, я тихо застонал, с трудом двигая закушенным языком, но это была только «первая ласточка», начальная ступень в болевой гамме. Полминуты спустя голова уже звучала, как растревоженный улей, виски раскалывались, в остальном теле тоже что-то нечленораздельно поднывало, грозя заявить о себе в полную силу, как только разожмутся тиски, сдавливающие мою болезную головушку… В глазах плыли разводы, напоминая ливневые потоки, бьющие в оконное стекло; ноги столпившихся вокруг пони выглядели исполинским лесом, противостоящим натиску бури.
Первая попытка двинуться вызвала такую резь в теле, что мне пришлось несколько минут лежать без движения и цедить воздух мелкими глотками: на каждую попытку сделать глубокий вдох что-то болезненно отзывалось между рёбер. Не случилось у меня и подобающего стенания: даже такая мелочь вначале казалась почти непереносимой. Пришлось лежать на животе в напряжённой позе, подняв зад чуть ли не выше головы, злиться на хлипкое свое тельце и невольно слушать разноголосый гомон, вопли и причитания толпы, от которых только пуще звенело в ушах.
– …Батюшки, взбесился! Как есть, взбесился!
– А я всегда говорила, что у него мозги набекрень! Вся семейка у них бешеная! Что ни год, вечно фокусы выкидывают, дурные…
– Молчала бы ты, болтушка! У самой-то муженёк на всю бо́шку скорбный!
– Тихо вы! Чаво там? Живые али нет?
– Ай, что же это делается?! Убили, совсем убили!..
– Замолчи, дурища, не трынди над ухом!.. Понять не могу, дышит али нет… А ну, тише все!!! Похоже, всё-таки дышит! Лекаря зазвали?
– Зазвали.
– Ведьму какую позовите, может статься, подворожит чего…
– Она тебе подворожит… Почесуху под хвост!
– Который из них дышит?
– Ссыльный.
– Это ж надо! А по виду не скажешь. Я б на его месте уж не жил…
– Благодари Творца, что ты не на его месте!
– Ну, где лекарь?
– Не понукай, не запряг. Обожди, не ближний свет. Пегашка долетит мигом…
– А наш-то, наш – чего?
– Ничего хорошего. Скопытился.
– Не соображу, от чего он помер-то?
– Вендиго его знает… Небось колданул что-то этот рогатый – от них чего угодно ждать можно. Когда наш упал, мне что ли тряско в голове сделалось: словно огрели чем-то тяжёлым, но без боли. Так – виски сдавило чуток…
– И верно, я тоже почувствовал. Подумал ещё: солнцем шибануло, что ли? Но не больно-то печёт сегодня…
– Уберите к демонам эти ящики!..
– Го-о-оре!..
– Поднимите её! Чего развылась?
– Эй, хорош толпиться! Дорогу, м-м-мать! Сейчас по мордасам раздавать начну!..
– Малец-то как?
– Живёхонек. Да и что ему сделается? Мне в его годы от сверстников сильнее доставалось. До свадьбы сто раз заживёт. Гляди-ка, вон и городовой пожаловал.
– Слепень, тут такое стряслось!..
Сквозь боль в голове и саднящем плече пробилось жжение на коже бёдер. Я с усилием повернул голову. На шкуре медленно проступало знакомое по биркам из ведьминой аптеки изображение черепа. Меня охватила паника. Я поддался иррациональному стремлению уползти подальше от нарождающейся метки, жуткой и разоблачительной. Кто-то помог мне подняться. Подстёгиваемый ужасом, я неровно засеменил к мёртвому телу, рядом с которым с задумчивым видом стоял городовой Слепень, опоясанный форменной перевязью. Он щурился и непроизвольно облизывался, показывая длинные острые клыки. Мертвец лежал рядом, изогнувшись невозможным образом, будто у него был сломан позвоночник. Раскинутые ноги пони застыли в таком положении, словно он всё ещё порывался куда-то бежать. Возле страдальчески изогнутого рта расплывалось в пыли и тут же впитывалось в неё пятно чёрной, как дёготь, крови. Слепень озадаченно потряс головой; длинная волнистая грива, ниспадавшая гораздо ниже шеи, взволновалась, поймав порыв лёгкого ветерка. В своей обычной манере ингату принялся рассуждать вслух:
– Ну, конечно, он ни с того ни с сего обезумел и напал на единорога… Ладно, примем такой вариант. Издалека бежал, говоришь?
– Почитай, через полрынка… – протянул стоявший рядом простоватого вида земной пони, глядя на ингату снизу-вверх.
– Выходит, бежал не абы зачем, а с определённой целью… На что ему сдался ссыльный? – раздумчиво проговорил Слепень, рассеянно оглядывая всё вокруг. Его взгляд скользнул мимо меня, но затем вернулся. Он вздрогнул и спросил удивлённо: – Скуффи, ты чего здесь делаешь???
– Я… с дядей Эрионом…
Слепень наморщил лоб, постоял молча, затем беспомощно покачал головой и пробасил с безнадёжностью в голосе:
– Одно к другому… Проклятые ведьмы…
– Р-р-разойдись! Пустите лекаря! – послышалось за стеной толпы. Пони поспешно разошлись в стороны.
– Никуда не уходи, Скуф, – сказал городовой. – Вместе пойдём.
Я остался ждать. Лекарь и ещё двое пони склонились над неподвижным окровавленным Эрионом. Я подавил в себе желание броситься к нему, тихонько подошёл ближе и встал так, чтобы не мешать взрослым. Разноцветный рисунок фибр в теле наставника тускло и неровно пульсировал, но вроде бы не собирался гаснуть. Вздох облегчения вырвался у меня сам собой. Опомнившись, я оглядел свои бёдра: там уже не было никаких рисунков.
Глава 3
3
До чего же приятно поваляться утром в постели! Особенно, если никуда не спешишь. Ну… почти никуда. Тебя не тяготит скучное ученье, поэтому любые затеи только в радость. А замыслов поистине море! Земные жеребята «отдыхают» от школы на полях, в садах, огородах и мастерских, помогая взрослым управляться с поспевшим урожаем. Невзирая на ручьи пролитого пота, твоим сверстникам это и вправду отдых – от сложных для них предметов, душной классной комнаты, монотонного голоса наставницы, вечно заляпанных чернилами носов, нужды по сто раз рисовать одни и те же каракули «вульгарного письма», чтобы добиться сносного начертания…
Мой собственный талант телекинетического письма с самого начала поставил меня в перекрестье многих завистливых взглядов, которых со временем не стало меньше. Кроме Дила и Грома, других настоящих друзей у меня нет, так что мне, натуре чувствительной или, как говорит наставник, «эмпатической», достаётся сполна. Если бы общая зависть могла воплотиться в мешки с картошкой, я давным-давно был бы заживо погребён под огромной их горой. Словом, каникулы мне важны не менее, чем другим: теперь я надолго избавлен от скуки пребывания в классе и гнетущих завистливых взглядов. Отец изредка зовёт меня на помощь в контору, но пока не даёт серьёзных поручений, оттого у меня предостаточно свободного времени.
Моё неказистое окошко близоруко глядит на запад – в полутёмный лабиринт из листьев и ветвей самой густой части сада; оно расположено под сенью высокой черёмухи. По утрам я просыпаюсь в царстве таинственных теней цвета дикого мёда. Из сада доносятся жизнерадостные птичьи трели, и кажется, что весь мир беззаботно щебечет вместе с крылатыми озорницами, перещеголять которых способны только самые отчаянные представители пегасьего племени. Остатки сновидений ласкают воображение, забредают в дальние уголки объятого негой сознания, прозрачными изменчивыми духами танцуют в полутёмных закутках моего жилища. Запахи утренней свежести после небольшого дождя щекочут ноздри и будоражат ум обещанием новых приключений. Еще полчаса сладкой дрёмы – и юный маг поскачет им навстречу! Его не пугает даже опасность угодить в какой-нибудь нечаянный переплёт и внезапно получить немагический талант – кто обречён сгореть, не утонет! Наставник давал зуб, но не разъяснил, чей, что меня поджидает сугубо колдовская метка.
В полусне я лениво проскальзываю между монолитами краеугольных вопросов, которые мучают любого пустобёдрого жеребёнка. Как «приманить» метку? Выучить сотню заклинаний, взяв понемногу из разных магических школ, и перепробовать их все в надежде, что талант сам выщелкнется из обоймы разномастных колдовских «фокусов»? А вдруг во мне «спит» демонолог? Как сделаться вендигознатцем? Самому призвать тартарово исчадие и попытаться совладать с ним, рискуя собственной жизнью? Боязно… Как ни крути, без должной прыти к таланту не прискачешь. Так что, друг Скуффи, условимся, что наше время пускаться во все тяжкие за неуловимой меткой наступит поближе к концу лета, а пока у нас отдых на все лады, экспедиции юных естествоиспытателей в холмы близ реки и, конечно, походы с друзьями в сердце пойменных лугов! Пора бы уже и с ночёвкой!
Сладкие дремотные мечтания о приключениях выносят из глубин сознания мысль, что мантика – далеко не худшая стезя для юного мага. Хорошо бы украдкой заглянуть в будущее да предречь себе талант! Но нет, этого я ещё не умею, а могу видеть только какую-то невнятицу через мутное вулканическое стекло грядущих лет.
...Привычно уловив удобный миг в пограничном состоянии между сном и явью, я почти неосознанно «нырнул» в медитативное пространство и постарался сделаться незаметным наблюдателем, искоса и как бы невзначай подглядывающим за чередой рождавшихся образов. В том-то и соль – попав в непостижимый «предбанник» астрального мира, ты прикидываешься случайным прохожим, по воле Судьбы оказавшимся в этом странном месте, и вдохновенно ломаешь комедию, будто изменчивые красоты этих диковинных краёв тебе до одного места. Заснеженные «ёлки» горизонта событий вместе с их перевёрнутыми и чуть-чуть искажёнными «двойниками» на этот раз виделись невероятно отчётливыми, словно я вдруг оказался перед опушкой хвойного леса в предгорьях погожим днём на исходе зимы. Сам собой возник «дуплет»; он выплясывал передо мной залихватский танец, просясь в дело, но я задумал большее: убрав прочь распоясавшийся знак бесконечности, я впервые в жизни принялся лепить «триплет», не забывая удерживать сразу же поплывшие в стороны «ёлки». Это оказалось сложнее, чем думалось вначале, но через какое-то время, поборовшись со строптивой сигнатурой, я смог видеть перед собой вполне сносный результат работы сознания: центральный узел радовал глаз, дуги вышли похуже, но для первого раза смотрелись недурно. Я мысленно потёр копытца: итак, силы-силушки, не прозреть ли нам чего-нибудь в нашем туманном будущем?
На этот раз эти картины были менее расплывчаты, чем обычно, но из них всё одно мало что удалось понять. Они, похоже, иллюстрировали какие-то радостные моменты из не самого близкого моего будущего. Я не увидел ничего определённого, кроме нечёткого силуэта взрослого пони зелёной масти, который вскоре пропал среди цветных пятен и каких-то ритмичных движений меж ними, только донёсшиеся гулким эхом чувства были отголосками чистого, незамутнённого восторга. Радовался я, впрочем, недолго: хорошее настроение поспешно уступило место мрачным видениям недалёкого прошлого, некстати объявившимся в сознании, когда моя концентрация на образах из будущего стала ослабевать. Мне снова довелось пережить мгновения липкого страха и полной беззащитности, испытанные две декады тому назад. Это было трудно вынести, я рванулся прочь от видений, закричал и проснулся окончательно.
Колючий морозец страха, щипавший кожу и заставлявший гриву вставать дыбом, быстро оставил меня в покое. У жеребят не принято долго раздумывать над давно минувшими опасностями и о том, «что было бы, если…» Чуток побоялся – и будет. Если кто-то невзначай подсмотрит, как ты опасливо озираешься, поджав хвост, будто собачонка, – это станет чувствительным ударом по твоему самолюбию. Так, господин юный маг, немедленно взяли себя в копыта, сделали морду кирпичом и двинулись наводить утренний туалет!
Я выскочил из постели и понёсся вниз умываться, хлопая всеми дверьми. Конечно же, всё было проделано без единого прикосновения, одной лишь магией. «Практика, практика и ещё раз практика», – любил говорить мой наставник. Раззадоренный, я решил проделать «финт ушами» и, когда миновал гостиную, притворил за собой массивные двойные двери, призвав себе в помощь едва заученный «триплет», а тот взял и подействовал много сильнее, чем ожидалось. Тяжеленные резные створки захлопнулись с оглушительным треском, отчего я даже присел со страху. Возникший сквозняк растрепал мою гриву и унёсся прочь, завывая в неприкрытых ставнях. Как обычно, заклятье вызвало головную боль, только в этот раз она ударила сильнее обычного: дыхание сбилось, ноги попытались разъехаться, сердце застучало, словно я проскакал версту галопом. Из глубины дома послышался обеспокоенный голос матери: «Что там такое? Скуффи, это ты?» Я прокашлялся и пискляво прокричал, что всё в порядке, затем шмыгнул в задний коридорчик и свернул в закуток с умывальником. В зеркале на меня загнанно уставился жеребёнок с немного всклокоченной шерстью цвета кленовой листвы, пепельной гривой, светло-зелёными глазами и очень коротким рогом во лбу. Я не жаловал изображение, показанное мне зеркалом: внешний вид сверстников казался мне куда более убедительным и взрослым в сравнении с моим безвольным обликом. Только владение магией немного примиряло меня с собственной неказистой внешностью и этим глупым недоразвитым рогом.
Умывшись и прожевав зубную жвачку, я решился попробовать «поиграть» с фибрами. Это была не новая идея, она пришла мне на ум давно, но раньше, на «младших» сигнатурах, из этого ничего не выходило. В последний раз у меня было совсем мало времени, но, как я заметил, «триплет», был в состоянии помочь мне в попытках управлять невидимой для других «тканью», которая после памятного случая на рынке больше не откликалась на применение «апейрона». Обстоятельства в тот раз сложились таким затейливым образом, что мне каким-то чудом удалось «сдвинуть» фибры младшей сигнатурой. Мы, единороги, творим магию, а вовсе не какие-то абстрактные «чудеса», поэтому нам лучше не уповать на них в обычной жизни.
Я сосредоточился, нащупал ближайший воздушный тяж и потянул за него. Тишина вдруг громко зазвенела в ушах, а прозрачный воздушный завиток толщиной с мой рог потянулся к лежавшему на полочке куску мыла. Лоб жеребёнка в зеркале покрылся крупными каплями испарины, а рог, к моему удивлению, вообще не засветился. Мне удалось обернуть фибру вокруг куска мыла и приподнять его на полкопыта. Сразу после этого у меня закружилась голова, в глазах поплыло, звон ушах преобразился в свист несуществующего ветра. Я без сил уселся на задницу. Обмылок стукнул об полку и свалился в кадушку.
Я глубоко задышал, постаравшись быстрее восстановить силы. Терпи, терпи, Скуффи, сильная магия – это всегда боль откатов и навязчивое чувство, будто ты – скаковой пони, который только что полностью выложился в финальных скачках. Кстати, бегать тебе тоже нужно: уважающий себя маг всегда должен быть в отличной форме. Но до чего же мне не хотелось изнурять себя ещё и беготнёй!.. Хотелось беззаботных каникул, а если уж бегать, то только с друзьями на речку через пойменные луга или в холмистые дебри предгорий, не спросясь родителей. Собирание сора и колючек на свою шкуру в компании приятелей представлялось мне куда более привлекательным занятием, чем одинокие скучные пробежки.
Выловив мыло из кадушки, я побежал на кухню, где вытащил из-под полотенца на столе несколько ещё горячих пирожков с капустой, сразу проглотил три штуки, почти не жуя, запил их компотом, а остальные повесил рядом с собой и припустил к выходу из дома. В прихожей меня перехватила мать, поцеловала в переносицу (я не успел вывернуться) и чуть не спровадила к колодцу принимать душ из ключевой воды. Пришлось изворачиваться и говорить, что сегодня мы с Громом и Дилом идём на пруд, как договаривались накануне. Я решил не упоминать, что пруд, скорее всего, будет уже спущен. Мать спросила, забегу ли я сегодня к Эриону; в её голосе звучала искренняя забота и лёгкий намёк на то, что с моей стороны было бы очень желательно чаще посещать больного учителя. Меня заставили взять сумку со снедью. Я вздохнул, догадываясь, кому придётся отдуваться и уничтожать гостинцы, но спорить, само собой, не стал. Меня ожидал насыщенный день. Заботой больше, заботой меньше – было уже не важно. Через минуту я всё-таки освободился из-под материной опеки и помчался к ломбарду отца.
Полутёмный склад заложенных вещей представлялся мне волшебной сокровищницей. Здесь пахло стариной: в пыльном воздухе смешивались запахи кожи самых разных сортов, старого лакированного дерева, ветхих тканей и бумаги, потемневшего от времени серебра и невесть какие ещё. Я остановился перед вычурным серебряным светильником, прикрученным цепочкой к ближайшей стойке, и минуты три рассматривал выпуклые силуэты гравированных драконов, поедая остальные пирожки. Наконец, покончив с едой, я выбежал со склада в переполненный ломбард.
Ссуды под залог – не единственное, чем занимался мой отец. Было бы глупо ограничиваться одной сферой деятельности, когда вокруг столько возможностей. Если было необходимо, он становился и антикваром, и нотариусом, и букмекером. Я застал самую горячую пору букмекерских дел: в помещении было не протолкнуться от набившихся в него ингату. Часть громадных, как горы, жеребцов неизменной вороной масти сгрудилась у доски с объявлениями скачек и петушиных боёв, остальные выстаивали очередь к конторке, где отец, мерно сияя рогом, принимал ставки и деньги. Впрочем, за окнами можно было заметить еще с десяток посетителей, которым не хватило места в помещении. Ингату предавались своей любимой страсти со всей присущей им степенностью: слышались негромкие вежливые шепотки, и только у доски громче других спорили двое:
– Послушай меня, свояк, не дело ты затеял!
– Да почему же?
– Ведь он совсем никакущий, этот твой Абрахас!
– То есть как это? В прошлом годе два приза взял!
– А в этом – ни одного. У него в последний раз вздутие живота случилось в день скачек. Распёрло – что твою жабу! Кто-то против него играет, поверь моему слову! Ты бы, антиресу ради, поглядел, каким по счёту он приходить начал…
– А я всё равно поставлю! Чую, что победит!
– Каким местом чуешь?.. Ладно, ладно, не сопи, шучу я. Вот что! Давай забьёмся, что он даже третьим не придёт?
– Давай, неверующий! На что поспорим?
– Не на что, а на кого. Ты своего Плимку против моего Марана выставишь, а?
– Чего? Да ты, свояк, меня за дурня держишь! Маран против Плима – пшик! Мой кочет твоего навозом загребёт!
– Так уж пшик? Ну, Творец с тобой, две дюжины флоринов досыплю. Только ты всё одно мне проспоришь!
– Это мы ещё поглядим!
– Да мне-то что? Твои же деньги! Можешь ставить, на кого вздумается! Хоть вслепую копытом тыкай.
– Ну, знаешь…
– Я всё знаю. И поверь моему опыту: чем заковыристее кличка у скакуна, тем он никчемнее! Абрахаса твоего в действительности зовут Плютнем! Вот и наскачет он тебе ровно на своё настоящее имя!..
– Не буду тебя слушать! Спорить так спорить! – клацнули копыта. – Гацул, разбей!
Среди глыбоподобных ингату смущённо топтался щупловатый земной пони. Он неуверенно шевелил ушами, улавливая обрывки разговоров азартных знатоков. Рядом с ним примостился клыкастый жеребёнок моих примерно лет; в плотно сомкнутых челюстях он держал записку и небольшой мешочек. Пони и ингату были почти одного роста, и обоим предстояло довольно долгое ожидание.
Тем временем отец заметил меня и решил привлечь к делу.
– Скуффи, сынок, принеси мне марок.
– Каких, папа?
– «Азартного сбора». Возьми пару листов флориновых… Ну, и по листу полфлориновых и двадцатигрошовых. А ещё прихвати листок гербовых – десять или двадцать грошей. В нижнем ящике.
Я кивнул, обежал стойку и принялся копаться в выдвижном ящике. Марки были основательно погребены под пачками конвертов и билетов имперской лотереи. Моя «добыча» споро пролевитировала к отцу. Но меня, конечно же, «припахали» в помощники. Час с небольшим я посвятил наклеиванию марок на букмекерские расписки и их гашению росчерками пера. Один ингату в годах, приветливо улыбаясь из-под пышной седой чёлки, похвалил меня, обращаясь к отцу:
– Толковый малец растёт у тебя, Мартын!
Отец улыбнулся в ответ. Я смущённо потупился.
– Скромняга! – одобрительно сказал он. – Ты куда-то спешил, Скуффи?
– Не очень, пап. Но мама просила повидать наставника…
– И верно, сын, это важно. Ещё несколько расписок погасишь – и беги, проведай.
На улице уже топтались друзья. Гром, чей топот явственно доносился с улицы, прохаживался туда-сюда и жестами звал меня наружу, Дил приплясывал рядом, за ним хвостом следовала младшая сестрица Тина. Я, как смог, объяснил знаками, что скоро буду свободен.
И вот я вышел из ломбарда вольным, как ветер, если только ветру предстояло немного поплутать средь домов и навестить одного больного пони. Воздушные токи, пожалуй, так прихотливо не ходят, но если добиться от фибр воздуха известного послушания… Помечтай, юный маг Скуф, да прикрой один глаз!
Мы с друзьями приветственно стукнули копытами. Рыжий Дил под летним солнцем немного выцвел, а его куда более рыжая, в мелких белых пятнышках по спине и крупу, быстроглазая сестра Тина – наоборот, побурела. Не ведая усталости, она с пронзительным визгом носилась вокруг нас, нарезая круг за кругом; от поднятой пыли она чихала ещё звонче.
Гром красовался хомутом, рассчитанным на взрослого пони. Он приосанился и постарался придать своей морде равнодушное выражение, присущее профессиональным возницам, знающим себе цену. Хомут был ему велик и потому смешно болтался на шее. Однако, заметил я про себя, пройдёт ещё каких-то полгода – и этот символ благополучия станет ингату впору.
Гром осклабился, показав острые клыки, и сказал:
– Айда на пруд, пока рыба не уснула.
– Мать попросила зайти к дяде Эриону, – виновато ответил я.
Гром серьёзно кивнул:
– Побежали тогда скорее, тут близко.
Рынок теперь заставлял меня нервничать. Бывшая недавно увлекательной здешняя канитель и красочный букет запахов больше не приносили радости, кривоватые торговые ряды и тени от проходящих пони побуждали меня беспокойно озираться. Магия этого места развеялась, словно дым, на смену ей пришла тягостная отчуждённость с прогорклым привкусом, от которой сводило челюсти. Воспоминания, что пробуждались тут, были сплошь неприятными и болезненными. Я поспешил миновать рынок как можно скорее.
– Послушай, Скуф, тётя Рисса – она ему кто? – спросил Дил, когда мы взбежали на мост.
– Подруга, вроде бы… – ответил я.
– Отец говорил, – сказал Гром со значением, – что сожительство – это разврат. Отношения должны быть освящены Творцом.
– Что ты в этом понимаешь? – спросил Дил недоверчиво.
– Да уж понимаю, – угрюмо насупился Гром.
– Знато-о-ок…
Я не смог удержаться и поддел:
– Дядя Эрион называет таких пони… ну, и ингату тоже, отсталыми реакцир… реакционерами!
– А по ушам? – осведомился Гром, сбавляя шаг. Я на всякий случай принял влево. Дом наставника был уже совсем недалеко.
– Погодите вы! – Дил выглядел озадаченным. – Какая разница, женаты они или нет?
– Творцу угодно… – начал Гром.
– Ну всё, проскакали, – разочарованно перебил его Дил. – Ты сейчас снова будешь нудить. Скуффи, спроси дядю Эриона, как правильнее жить с кобылой – в браке или не в браке?
Мы подбежали к неказистому домику наставника.
– Спрошу, если ты так хочешь, – отозвался я. – Но ты давал страшную клятву, что никогда не женишься и будешь обходить кобылок за версту!
Гром громко заржал, на секунду изменив своему всегда сдержанному поведению. Тина подпрыгнула от неожиданности, залилась смехом и помчалась исследовать дурнину за домом.
– Постараюсь не задерживаться, – сказал я и зашагал в дом. Дил тем временем заявил: «Хорошее дело, Гром, браком не назовут!» Ингату беззлобно пообещал ему дать больно за такие слова, чтобы ухи отпали.
Тёти Риссы внутри не было – должно быть, она ушла на базар, на что я мысленно вздохнул с облегчением. Внутри стояла чуткая тишина. Я почти слышал, как в воздухе сталкиваются пылинки. Где-то поскрипывало, распрямляясь, древесное волокно в старой доске. Древоточцы внутри стен издавали слабый ритмичный стук. Под половицами чесалась и переступала на крохотных лапках домовая мышь. Её крылатая товарка тихо возилась в сумраке под самым потолком. Казалось, вокруг меня из всех этих малых звуков, настоящих и мнимых, сплелась незримая паутина. На секунду она повисла меж золотистых облаков пыли, приняв на себя груз утренней росы, и вдруг прозвенела рассыпной трелью бубенцов. Ожерелья из самоцветов порвались, капли рассыпались вокруг, становясь частью непрестанного кружения пылинок.
Пришлось потрясти головой, чтобы прогнать наваждение. За стеной дома негромко позвякивал бубенчик на хомуте Грома. Грубо нарушив гармонию звонкой тишины глухим стуком шагов, я двинулся в комнату Эриона.
Там было светло. Прямые солнечные лучи не проникали внутрь, остановленные козырьком, но комната была окутана мягким ватным свечением с оранжевым, как грудка малиновки, оттенком. Пахло незнакомым благовонным ароматом. Наставник лежал в постели с книгой. За две прошедшие декады пятна от кровоподтёков на его голове и шее почти сошли, но грудь и бока всё ещё были туго перевязаны. Я хотел спросить Эриона, откуда в комнате взялся такой необычный свет, но он поднял голову и резко потребовал:
– Будет ли через три дня гроза, Скуф? Отвечай, не раздумывая!
Я был готов к чему-то подобному. Маячивший перед глазами «апейрон» сверкнул, отпечатавшись в сетчатке, перед мысленным взором в стремительном полёте с востока на запад трижды пронеслось солнце, подгоняемое то косматыми тучами, то ночной тьмой, а я, не давая себе времени задуматься над смыслом плохо оформившихся видений, выпалил:
– Нет, наставник! Она случится в ночь на четвёртый день, под утро.
– Гм, поглядим… – сказал Эрион и закашлялся. – В тебе… кхе-кхе!.. много задатков, которые можно развить. Хотел бы я знать наверняка, кем был…
Он вдруг умолк. Продолжения я так и не дождался.
– Мама прислала вам гостинцев… – пробормотал я. Сумка со снедью отправилась в полёт к Эриону. Он раскрыл её, понюхал и облизнулся, но затем вздохнул:
– Рисса меня на убой откармливает, а тут ещё ты… Всё в дом, всё в дом, чтобы я тут обожрался и лопнул! Вот что: будешь мне помогать. А я тебя порасспрошу кое о чём.
Я насторожился, поскольку понимал, в какую сторону может свернуть разговор.
– Наставник, меня друзья ждут…
– Немного подождут, я уверен. Не буду разводить канитель, спрошу прямо: каким образом ты умертвил того земного?
Это было подобно удару грома. Мне показалось, что дощатый пол заволновался под ногами, норовя изогнуться крутой горкой. Я испуганно попятился.
– Ка-а-ак?..
– Всего лишь поговорил с лекарем, который осматривал тело, – Эрион изобразил безразличие. – Он, кроме всего прочего, оказался анатомом. Несложно понять, какие странности заинтересовали его в первую голову. Позвоночник мертвеца превратился в мелкое крошево, мозг обратился в кашицу. Многие мышцы измочалены, словно их протащили через пресс для отжимания белья… Занимательная картина, не правда ли, ученик?
Я почувствовал себя маленьким зверьком, загнанным в угол. Деваться было некуда.
– Помните, вы давали мне трактат Ограна Эркидского «О неведомом и невидимом»?
– Помню, помню, как же, – в глазах Эриона возникла тень понимания. – Давай по порядку, ученик! И помогай мне жевать.
Я начал по порядку, не забывая послушно уничтожать пирожки. Наставник слушал мой сумбурный рассказ и не переставал качать головой, как болванчик. Он почти не переспрашивал меня и только временами изумлённо бурчал себе под нос что-то, к чему я решил не прислушиваться. Дослушав меня, он попытался рывком встать, но охнул и свалился обратно, отдуваясь. Успокоив дыхание, он сказал:
– Что ж, тайна у тебя – всем тайнам тайна. Постарайся никому не говорить о фибрах.
– Я никому… Но вам уже рассказал…
– Я – случай особый. Как ты думаешь, отчего я так охотно взялся учить тебя тому, что могут преподать только дипломированные учителя в особых гимнасиях для одарённых единорогов, ближайшая из которых находится в Тернеце?
– Не знаю, наставник. Я одарён?
Он грустно улыбнулся:
– Да, одарён. Иногда мне кажется, что даже слишком. Но дело не в этом. Давай заключим своего рода договор: я буду молчать о твоих способностях, а ты никому не станешь говорить, что продолжительность моей ссылки прямо зависит от того, как я за тобой присмотрю и подготовлю к взрослой жизни. Ну что, договорились?
– Договорились. Чтоб мне сквозь землю провалиться, если я нарушу клятву! – с готовностью выпалил я. Он снова улыбнулся. – Но, наставник, кто поручил вам…
– Послушай, Скуф, – сказал он со всей возможной убедительностью, – тебе пока не следует больше ничего знать обо мне. Это как раз тот случай, когда незнание – лучшая защита. Со временем я расскажу тебе всё, если сочту это необходимым.
– От кого защита?
– Может статься, не от кого, а от чего. По крайней мере, у меня такое впечатление. Овеществлённая воля трансцендентных сил тоже может быть объяснением… – он выглядел очень задумчивым, а я в который уже раз перестал его понимать. – Как же ей противостоять? Во всём этом слишком много неясного. Сойдёмся на том, что, коль скоро ты жив и здоров, это было просто испытание. Довольно несложное.
Я задрожал, услышав роковое слово, но кое-как овладел собой и согласно кивнул.
– Ску-у-уф! – донеслось снаружи.
– Не забывай: мы с тобой договорились, а договор дороже денег, – напомнил Эрион. – Теперь беги к друзьям. И береги себя.
– Выздоравливайте скорее, наставник!
– Спасибо, Скуффи. Обязательно потороплюсь, ведь мне нужно исполнить своё обещание помочь тебе с докладом, – он подмигнул.
– До свидания! – я подмигнул в ответ и выбежал из комнаты.
– Ты привидение увидел? – спросил Дил. Он повернулся в сторону зарослей и прокричал: – Тина, егоза, вылазь оттуда! А то без тебя пойдём!
– Щас! – донёсся из кустов тонкий голосок.
– Ничего не привидение, – машинально ответил я.
– Плох ссыльный?
– Вроде нет. Поправляется…
– А про кобыл у него спросил?
– Про кобыл?.. Каких, собственно, кобыл?.. – я был занят своими мыслями.
– Мы его теряем, – сказал Дил. Гром хмыкнул.
– Испытание… – вырвалось у меня.
– Что – испытание? – спросил Дил.
– На рынке меня кто-то испытывал. Или что-то. Наставник и сам толком ничего не знает. Самому себе вопросы задаёт.
– Не морочь себе голову, – заявил Гром. – А то выйдет как в той сказке о мудреце, который много раз наступал на одни и те же грабли.
– У магов всё не как у пони, – засмеялся Дил. – Слишком много мыслей в голове, вот её, бедную, и раздувает, точно брюхо от бобов. Скуф, что дядя Эрион говорит про твою метку? Когда она появится?
Я невольно задрожал, вспомнив фантомное изображение черепа на собственном бедре двадцать с небольшим дней тому назад. Это слишком походило на дурной сон, поэтому мне было проще думать, что наяву ничего подобного не происходило. Я ответил с наигранным безразличием:
– Говорит, ничего страшного. Предназначение мага, мол, как хорошая наливка: оно должно настояться и «дозреть». Мне и так хорошо колдуется, наставник хвалит.
– Хвалить – не камни возить, – сказал Гром.
– А метка – не в пыли загогулина, – подхватил Дил.
– Ниходима поминал, – сказал я. – Вдруг и мне придётся ждать свою метку много лет?
– Ну-у-у, сравнил! – воскликнул Дил.
– Смотри, чтобы не «прокисла» твоя метка, – сказал Гром.
Дил вдруг оживился.
– Про Ниходима говорят, что он тайно сговорился с Судьбой, – возбуждённо сказал он, делая круглые глаза, – и жить ему до тыщщи лет!
– Вот прямо ровно до тыщщи? – спросил я.
– Ага! Потом прежняя метка отвалится, а другая появится. И будет всё по новой. Станет он Тартар сторожить, чтобы вендиго не лезли.
– Сказки, – сказал Гром.
– И что же, он с Судьбой, как Фортунат Хитроумный, в кости перекинулся и выиграл? – спросил я насмешливо.
– Подковы бросали, ага! – засмеялся Гром.
– Да ну вас! – отмахнулся Дил. – Говорю же: тайно сговорился! Никто не знает, как.
– Но ведь как-то узнали, что сговорился? – я не скрывал ехидства. – Для сказок и похмельный сон сгодится! Много ли в Ревене толковых ясновидцев, а? Что они там на это лето напророчили, знаешь? Обещали сплошные дожди и осенний холод в первые декады лета. Ну, и где это всё? Опозорились! Я тебе наобум в двадцать раз лучше предскажу!
– Ты и в этом насобачился? – спросил Мрак. Я кивнул.
– Вендиго их знает, – Дил выглядел озадаченным. – Да только Ниходим – страшный колдун! В том разрезе, что сильный. Жеребята на полнолуние Селеры бегали к его башне «бояться» – там всегда что-то светится, а пуще всего в полную луну. Всякий раз что-то новое усматривают: то светлые тени на стенах, то радужный туман и огни в нём, а то – будто преломляется всё, как в воде, и течёт!.. Жуть такая, что поджилки дрожат, но дюже интересно! В следующий раз с ними пойду. Ещё бают, что под башней пещеры, а в них этот… берсти… берист… тьфу! В общем, зверинец с тварями всякими.
– Бестиарий, – подсказал я.
– Точно, он. Ниходим своих тварей иногда выпускает по ночам, и не приведи Творец оказаться неподалёку! Даже косточек не найдут.
– Стопудовая брехня, – сказал Гром.
– Понимал бы чего, – сказал Дил. – Но это ещё не всё. В последний раз жеребята не просто вокруг башни шастали, а решили подойти к самым стенам.
– И как? Подошли? – спросил я.
Дил сделал страшные глаза:
– Нет! Несколько минут бежали, но как были в двадцати саженях от башни – так и остались. Я потом деда своего спросил, а он ответил, что название тому «заколдун» и что магия эта сильная и потусторонняя. Не каждый сплетёт, а расплести вообще нельзя.
Во мне пробудилось любопытство.
– Расспрошу об этом дядю Эриона... Эй, а как же Ниходим своё заклятье снимает, если оно нераслетаемое?
– У него шар-вычислитель есть, – ответил Дил, не моргнув глазом. – За секунду обсчитывает столько, что сотня счетоводов с абаками не угонятся. Вот с ним и расплетает.
– Ну... – сказал Гром с сомнением.
– Вот тебе и ну, – сказал Дил. – Короче говоря, жеребята, страшный он колдун. Пони про него много говорят.
– Говорят – кур доя́т, – подытожил Гром. – Ерунда это всё. Идём к пруду.
– Ти-и-ина! Последний раз говорю! Мы уходим! Не догонишь – пеняй на себя! – прокричал Дил.
Наш путь лежал обратно в город. Мы пересекли Глинкин взвоз и начали огибать утопающую в садах южную окраину на границе с пойменными лугами.
– Гром, ты ничего не забыл? – спросил Дил.
– Хомут на мне, сети взял, садки взял, жратву взял. Вашей ботвой сыт не будешь, – ответил ингату.
– Покажешь нам сыроедение?
– Чего ж не показать? Но только если карась жирный будет.
Обширный пруд на задворках хозяйства, принадлежавшего семье Дила, действительно был уже спущен. От вскрытой запруды в сторону заросшего пойменного озерца тянулась полоса грязной примятой травы. Тёмное ложе питавшего пруд ручейка выделялось на обнажившемся дне среди затянутого водорослями мелководья. Ближе к дому, в глубоких местах, оставалось немного воды, в которой было заметно какое-то движение. Обнажившийся ил сверкал и лоснился на солнце, а что память с готовностью подкинула мне полузнакомое слово «эстуарий».
Гром облизнулся и побежал вслед за Дилом к дому договориваться насчёт телеги. Я двинулся вдоль кромки пруда, выискивая подходящее место для садка. Оно нашлось возле мостков. В глубокой мутноватой воде плавало несколько рыбин. Я надумал поупражняться в составном стихийно-телекинетическом воздействии на смесь из земли и воды. Очень сложно было двигать тяжёлое и плотное месиво. «Дуплет» подействовал слабо, а вот с «триплетом» дело пошло намного лучше: к приходу друзей я соорудил небольшой вал вокруг ямы с водой и почти не взопрел. Гром, прогрохотавший порожней телегой, снял хомут, сбросил сумку, подошёл ко мне и критически оглядел плоды моего творчества. Он был лаконичен:
– Годится.
– Вон там три лужи, – сказал Дил, показывая копытом направление. По одной на каждого свинтуса. Хрю-хрю!
– Бери сеть и дуй к самой дальней, она поменьше, – ответствовал Гром, волоча садок. – Скуффи, помоги закрепить. Тебе снасть не нужна?
– Летающая рыба не нуждается в дополнительном снаряжении, – попытался сострить я, завязывая узел.
– Ну, тогда догоняй. Твоя лужа – та, что слева.
Держа в зубах небольшую сеть, он обогнул участок берега и прыгнул на илистое дно. Я осмотрелся. Верченая кобылка Тина и тина прудовая наконец-то обрели друг друга: неуёмное существо носилось по зелёному ковру с невероятной скоростью, изредка застревая в спутанных водорослях и обнажившейся грязи. Потом она с громким треском влетела в заросли рогоза и принялась учинять там разор, поднимая тучи мошкары. Волнующиеся стебли отмечали её «героический» поход через дебри болотных трав. Жабья разноголосица чутко реагировала на её перемещения, замолкая то в одном, то в другом месте. Брат Тины, увязая чуть ли не по брюхо, преодолел путь до своей ямы и теперь топтался у её края, раздумывая, с какой стороны зайти в воду. В дюжине саженей от него более скорый на раздумья Гром уже бродил с неводом в зубах, иногда помогая себе ногами.
Я разбежался по мостку и перепрыгнул через полоску воды и созданный мной вал. Остро пахнущий ил принял меня в свои мягкие объятья, обхватив за грудь. Отфыркиваясь, я с некоторым трудом выбрался из глубокого места и двинулся к своей луже. Впрочем, забираться туда не потребовалось. Думаю, Эрион мог бы гордиться мной: жирные караси исправно вылетали из вверенной мне лужи и плюхались в воду у мостков, пролетев два десятка саженей. Некоторые из них попадали прямиком в садок.
– Ты магичен, как никогда, – с лёгкой завистью сказал мне Дил, когда я выловил у себя почти всю рыбу. Покрытый грязью до самой макушки, он демонстрировал счастливую улыбку и плети висящих на ушах водорослей.
– Да, мой земной друг, такому в простой школе не учат, – я подпустил в голос самодовольства, но тут же рассмеялся, представив, как выгляжу со стороны.
– Смотри, не лопни от гордости!
– Лопаться – это к жабам обращайся, – объявил я. – Вон – в зарослях сидят, если твоя сеструха их всех не распугала.
– О! – вскричал Дил. – Нужно нарвать рогоза. Пожуём… А ещё мать корневищ на муку просила.
Мимо нас прошлёпал Гром, волоча за собой сеть, набитую бьющейся рыбой. Дил не отказал себе в удовольствии посмеяться:
– Ишь ты – ташшит! Смотри, Скуф, у него зад – словно у хряка-рекордиста. Как вам грязюка в этом сезоне, ваше хрюнство?
– На себя посмотри, чучело болотное, – беззлобно сказал Гром, возвращаясь. Почти не сбавляя хода, он хищно оскалился, подсёк Дилу передние ноги и лёгким толчком в круп отправил его в лужу, что вызвало много брызг и возмущённых воплей. На шум прибежала Тина, со всего маху влетев мне в бок. Она упала, перекатилась, задрав ноги и сделавшись ещё грязнее, затем вскочила и, тонко визжа от удовольствия, отряхнулась. Мне досталась щедрая порция ошмётков ила. Брат с сестрой немедленно бросились за ингату, издавая боевые кличи.
– Ну вас, – сказал я и двинулся к берегу.
Набежала лёгкая тень, заставив меня вскинуть голову: небо, однако, было безоблачным. Сердце тревожно брыкнуло в груди. Спеши, Скуф, вокруг тебя снова что-то затевается… Огибая яму с садком, я вдруг почувствовал, что из-под ног пропала всякая опора, а тень вокруг меня мгновенно сгустилась в черноту…
Опора так и не появляется. Я жду, что тьма обернётся мутной толщей воды, но вокруг лишь пустота и тьма. Проходят минуты, и полная непроницаемость этой черноты начинает меня нервировать. Появляется злость на кого-то, кто нарочно изволит тянуть с началом спектакля для единственного зрителя – меня. Я вполне догадываюсь, какие сценки мне покажут, но, в отличие от прошлого раза, меня не мучает страх. Напротив, я готов бестрепетно (и, может быть, даже бесстрастно) просидеть до конца представления, не бухаясь в обморок от животного ужаса. Гм… Просидеть? Обморок? Бестелесным? Среди этой пустоты? В этом нигде, которое мне грезится?
Словно в ответ на моё нетерпение в черноте постепенно проявляется красноватая линия, в которой я без труда узнаю жуткий горизонт, уже виденный мной однажды. Сейчас он прерывист и лишь бледно просвечивает сквозь набегающие тучи, зато далёкие багровые молнии гипнотически влекут взор в лабиринт мельтешащих отсветов. Что ж, это любопытно, но меня, я уверен, звали не за этим.
Линия горизонта немного выгибается, сделавшись похожей на край выпуклой линзы. Вопреки моей воле, взгляд скользит куда-то вниз, пока во тьме не показывается ровная площадка, утыканная выщербленными колоннами-менгирами. Некоторые из них имеют ободок примерно не середине высоты и расширяются у вершин. Меж камней появляются чьи-то силуэты, они медленно выступают из тьмы в мерцающих отсветах, которые отбрасывают горящие линии исполинской магической фигуры. Мне ясно виден только сравнительно небольшой участок, очерченный дугой с едва заметной кривизной; остальное пространство расплывается в изжелта-серой дымке. По ту сторону дуги расходятся бесчисленные хорды, многажды пересекающиеся между собой, так что по видимому фрагменту огромного «чертежа» совершенно невозможно понять, какие фигуры вписаны в гигантскую окружность или эллипс. В составе узора я вижу меньшие кольца, нанизанные на хорды. Циклоиды, неправильные многолучевые звёзды и другие фигуры, для которых у меня нет названий, составляют плотную вязь, теряющуюся вдали. Линии пылают всеми оттенками пламени – от ярко-жёлтого до медно-красного.
Между стоячими камнями проносятся знакомые тени, но теперь все они крылаты. Это тоже вендиго. Они похожи на невероятно исхудавших пегасов, которые обзавелись чешуйчатой, как у горных ящеров, шкурой с роговыми выступами, изогнутыми рогами на головах – по одному, по два и по три, драконьими крыльями и гибкими хвостами с заострёнными пиками на концах. Пугающе грациозные, они падают с чёрных небес и гарцуют меж монолитов. Когтистые крылья полосуют камень, иногда выбивая искры. К некоторым вендиго приближаются существа иного вида: одни походят на зодиакального Минотавра, другие – на Примата, но весь их облик несёт демонические черты. У многих из них тоже есть короткие крылья, перепончатые, как у летучих мышей. Они вскакивают на спины крылатых демонов, готовясь взмыть и унестись прочь.
В чёрных небесах раскинуты призрачные ленты – белесые, желтоватые, красноватые. Они похожи на воздушные дороги. Не понять, странный ли это туман или что-то более осязаемое. По самой длинной из этих лент скачет в мою сторону огнегривый демон. Когда путь обрывается, он привстаёт на дыбы и окутывается белым слепящим пламенем.
Другие демоны как по команде обращают взоры горящих багрянцем глаз в мою сторону. Вендиго тоже поднимаются на дыбы и месят копытами густой воздух, вызывая в нём заметные взгляду возмущения. Стоящие неподвижно двуногие фигуры поднимают передние ноги… лапы?.. – и начинают что-то бормотать нараспев. Нестройная разноголосица заставляет моё зрение терять чёткость и восприятие цвета. Но и полуослепший, я успеваю заметить, как отдельные концентрические линии магического узора вспыхивают, источая медленные языки пламени, что повисают в густеющем воздухе, как диковинные лучины. Они тянутся, словно струйки благовонного дыма, не стремясь развеяться. Пространство искажается до неузнаваемости, оно истекает, как плавящийся воск. Невероятные в своей мощи силы сминают меня, превращают мой разум в такую же текучую субстанцию, растворяя меня в ней без остатка…
…Плеск воды с трудом пробился в заложенные уши. В груди невыносимо жгло, я не мог сделать ни единого вдоха. Кто-то сильно рванул меня за заднюю ногу. Я панически забарахтался, и тут меня потащили за другую ногу. Плеск воды прекратился, ко мне вернулся нормальный слух.
– …Держи крепче, сейчас вытащу! – Гром натужно цедил слова сквозь зубы.
– Выскальзывает!.. У-у-у!.. – панически закричал Дил. Донеслось хныканье Тины.
– Поймал. Тащим…
– Опять скользит, Гром! Лови!!!
Я почувствовал холкой что-то острое.
– Зачем кусаешь?! – вскрикнул Дил.
– М-ме мемай, – промычал Гром. Шею рванула боль. – Момомай мум-ме!
Меня тянули, как громадную рыбину, несколько раз едва не упустив в пруд, только рыба нема и потому никак не способна громко судорожно кашлять, исторгая на берегу часть принесённой с собой воды.
– Уф-ф, всё-таки достали… – хрипло пропищал Дил. – Что с ним? Посмотри, какие глаза!..
– Ни хрена себе… – удивлённо отозвался Гром. – Куда зрачки подевались?
– Скуф, Скуффи, очнись!
Глазные яблоки со скрипом повернулись, позволив мне увидеть друзей. Я пошевелился и вновь судорожно закашлялся, выплёвывая воду. Голова вдруг сделалась лёгкой и, казалось, готова была оставить тяжёлое туловище, чтобы немедленно взмыть в небо. Лёгкий озноб пробежал по спине.
– Что-то опять нашло… – прохрипел я, пытаясь откашляться.
– Ты чуть не утоп, – сказал Дил срывающимся голосом. – Не пугай нас так…
– Маги все такие… Поло… заумные, – припечатал Гром. Его невозмутимость снова дала трещину, и на этот раз в голосе слышалось сильное беспокойство. – Что только с ними не приключается! Атс… астрал этот им все мозги набекрень сворачивает. Отец говорил…
«Знал бы ты ещё, что такое астрал…» – вяло подумал я.
– Да плевать мне, что он тебе говорил! Как ты, Скуф?
– Не могу точно сказать… Спасибо, жеребята… – прокаркал я сквозь кашель.
– Потом сочтёмся. Эх, не хватало нам припадочного…
– Типун тебе на язык, Дил, – сказал Гром. – Он, небось, просто перегрелся. Вставай, сударь маг.
Через минуту я вполне твёрдо стоял на ногах. Голова ещё немного кружилась, но дуновений болезненной лёгкости больше не ощущалось. Пока я приходил в себя, выплёвывая остатки воды, Гром деловито вытащил садки из воды (второй всё-таки понадобился), и они с Дилом быстро пересыпали рыбу в корзины. Посерьёзневший ингату стал удивительно похож на взрослого, и только свободно висевший на его шее хомут портил впечатление. Тоном, не терпящим возражений, он потребовал от Дила, чтобы тот последил за мной, быстро впрягся и без усилий потянул телегу прочь. Пройдя несколько десятков шагов, он оглянулся и испытующе посмотрел на меня. Решив для себя что-то, Гром кивнул с серьёзным видом и двинулся своей дорогой. Я долго смотрел ему вслед. Саднило вспоротое острыми клыками ингату основание шеи.
…Спустя трое с лишним суток ночью разразилась страшная гроза. Вздрагивая от громовых раскатов, я лежал в кровати и гадал, нужно ли считать случай на пруду моим третьим испытанием. Слепящие белые вспышки выхватывали из тьмы причудливо изломанные очертания предметов, отчего те становились похожи на застывших в странных позах демонов. Искажённые фигуры словно бы пребывали в ожидании результатов моих раздумий. Я не стал долго томить их и решил про себя, что все испытания пройдены.
Мне вспомнился описанный в какой-то книге мифический «страх магов». Рождалось это странное явление в больших общинах адептов и поражало всех подряд по очереди. Случалось всякое: кошмары, обретающие подобие плоти, замкнутые на себя или вложенные друг в друга видения, беспричинные припадки, очень похожие на эпилептические, и, наконец, непостижимые, но неизменно роковые случайности… Таинственные и необъяснимые беды, неведомым образом притягивались к сильным адептам – когда маленькие, а когда и большие, изредка даже смертельные.
Эрион однажды заявил, что пресловутый «страх магов» – расплата за фанатичность, потом прибавил с грустным смешком: «Фанум версус фатум – противостояние с единственным возможным исходом, причём совсем не в пользу истово верующего…» Я, конечно, мало что понял из его слов.
«Как страшно жить – нажму-ка на засов…» – говорил когда-то один отшельник, испугавшийся диких зверей. Я встал, проверил щеколду на двери, закрыл окно и принялся бродить по своей комнатке, озаряемой трепещущими призрачными всполохами. Заснуть мне удалось только под утро, когда бешеная мощь атмосферных разрядов и градовых шквалов перешла в убаюкивающий шёпот затяжного дождя. Мысль о том, что погодное предсказание всё-таки сбылось, не посетила меня той ночью.
Глава 4
4
«Проснись и пой!» – несомненно, лучший девиз для юного единорога, намеревающегося провести новый день в деятельном поиске своего предназначения. А в пору, когда лето перевалило через срединный рубеж, важно просыпаться рано, задолго до того, как палящее небесное светило начнёт грозить рекомому единорогу солнечным ударом. Не выспался – пустяки: наверстаешь днём, все пони спешат переждать знойную пору в тенистой прохладе садов и жилищ.
Как-то незаметно у меня вошло в привычку бегать по утрам. Для хорошего мага пятнадцать-двадцать вёрст по окрестностям – лёгкая разминка. Таким образом, помянутый маг в этом подобен бешеной собаке. Впрочем, следует уточнить: разминкой эти скачки были бы для взрослого мага, коим я ещё не являлся. Поэтому пятнадцати вёрст мне пока хватало выше ушей. Каждодневный извилистый путь постепенно вобрал в себя все окрестности Ревеня, включая Болотную Слободку. Со временем я решил разнообразить его и выбрал несколько запасных тропинок, постаравшись найти для себя подходящие препятствия. Это были поваленные деревья, невысокие загородки, ручьи, осушительные канавы, овражки и небольшие скирды. Каждый раз, с замиранием сердца перепрыгивая через неширокий водный поток, я недоумевал, почему столь пустяковая преграда так страшит многих пони? Корни этой боязни определённо крылись среди неосознанных страхов каждого пони, поэтому и мой рассудок вынужден был регулярно вмешиваться в работу ног, дабы они не врастали в землю перед очередной канавкой.
Сегодня мой путь охватит обширные угодья к югу от города. Это совсем новая и куда более длинная дорога, а потому во мне растёт нетерпеливо-радостное предвкушение новых приключений, ведь я скоро удалюсь от своего дома на много вёрст в сердце пойменных лугов, нарушив родительский наказ. Утренний ветерок гонит по улице облака пыльцы, смешанной с тонкой пылью, скрывая далёкий поворот в светящейся жёлтой дымке, которую перечёркивают косые лучи пока ещё низкого солнца. Самая знойная пора всегда совпадает с цветением поздних летних трав, вызывая потрясающие оранжевые восходы и малиновые закаты. Яростные ливни в предгорьях и более степенные дожди на равнине едва успевают насыщать землю водой, которую в считанные часы без остатка выпивают корни растений и невыносимо палящее солнце. В эту пору пони вынуждены вспоминать о головных уборах: кому хочется получить смачную заушину от недреманного светила?
Стараясь не поддаваться чиху, я резво бегу через пыльную взвесь за поворот, огибаю дворы, примыкающие к рынку, и сбегаю по крутому склону к реке. В этом месте из воды торчит несколько крупных валунов, по которым я перепрыгиваю поток, не замочив ног. Сегодня решено обогнуть Болотную Слободку по ещё более широкой дуге, чем обычно. На том берегу я сначала пересекаю каменистую отмель и давно высохшую старицу, затем – поросший бурьяном пустырь, и, наконец, устремляюсь под полог исполинских трав, что скрывают лабиринт из тропок, прочерченных средь сырых лугов, бочажков и маленьких ивовых рощиц.
В луговых «джунглях» витает одуряющая смесь ароматов цветущих медвяных трав и сырой земли, пружинящей под ногами. Метёлки тростника и розовые венчики громадных недотрог раскачиваются высоко над моей головой. Я представляю себя храбрым исследователем Дальнего Юга, спасающимся от мстительных полосатокрупых аборигенов. Нет, я не боюсь их, мне нужна лишь удобная позиция для обороны. Сейчас они меня настигнут – и тогда мы похохочем! Один против дюжины, двух дюжин… нет, против сотни! Подходите, не спешите, я вас магией угощу, а позже полюбуюсь, как засверкают ваши копыта, когда вы поскачете прочь со всех ног, подгоняемые ужасом! Настоящие герои смеются над опасностями, одним своим видом рождая страх и неуверенность в сердцах врагов!
Дневники исследователей Юга, порой академически сухие, но иногда – захватывающие, как приключенческие романы, наполнили мою голову уймой сведений, среди которых добрая половина – наверняка чистейший вымысел, но это меня нисколько не беспокоит. Я мечтаю оказаться в любой точке затерянных краёв, протянувшихся с юго-запада на северо-восток больше чем на полторы тысячи вёрст вдоль побережья южных морей. Ну, может быть, только на Зубчатом берегу и в стране вулканов Валлей я бы задержался всего на несколько минут и только затем, чтобы полюбоваться дикими красотами тех негостеприимных мест.
Где-то очень далеко высятся пологие горы в облачным вуалях, сплошь покрытые девственными джунглями. Ещё дальше расстилаются пустыни, перемежаемые скалистыми гребнями и тугайными лесами, испещрённые грядами солончаков и голубыми блюдцами солёных озёр. Где-то жаркое редколесье «варится» в гниющем «бульоне» непроходимых болот. Где-то высокие нагорья покрыты обманчиво неподвижными ледниками, среди которых, обдуваемые злыми ветрами, грозят небесам отвесные базальтовые пики, выветренные до пучков ломаных шестигранных призм. Любая из картин, рисующихся в уме, неудержимо манит за собой пустившееся вскачь воображение. Что вы там болтаете мне про испытания и преодоления? Десятки дней пути в душном зное? Одолеем! Сырость, паразиты, болотная лихорадка? А магия-то нам на что? Аборигены? Не смешите мой рог! С них и пары хороших громких иллюзий хватит! Тяготы и опасности – ничто! Никакие трудности не омрачат восторга новых открытий!
Хохоча, устремляюсь в заросли по едва заметной тропке и дальше петляю, следуя извивам пути. Быстрее, Скуффи, ещё быстрее! Скачу по сплетению ивовых корней, перепрыгиваю через ручеёк с топкими берегами, миную широкую, намытую дождями, песчаную косу и, найдя тропку, «ныряю» в густое разнотравье. Закладываю крутой поворот, оскальзываюсь на невысохшей грязи и лечу «рыбкой» в травяную чащобу. Небо и земля несколько раз меняются местами, в рот и нос попадает какой-то мусор. Я сначала отплёвываюсь и отфыркиваюсь, а потом неподвижно лежу несколько минут, прислушиваясь к биению сердца и наблюдая за вереницей муравьёв, деловито волокущих куда-то трупики насекомых вместе со всякими другими съедобными и просто полезными в муравьином хозяйстве мелочами. На короткой травинке покачивается кузнечик, шевелит усиками, вертит головой, чистит лапками голову и брюшко. Вот он на секунду замирает и вдруг срывается в прыжок. Для меня это знак – я делаю то же самое. Скачок, другой – и тёмная глубина маленького пруда расступается передо мной. Я поднимаю брызги и ленивые волны – они расходятся пологими валами, увенчанными потревоженной ряской, быстро-быстро работаю ногами и переплываю водоём, наверняка кишащий опасными для любого исследователя рептилиями, вламываюсь в лес мясистых стеблей аира и спешу дальше, держа направление в сторону купы деревьев с обвисшими ветвями.
Я перехожу на размеренный бег быстрой рысью, и мысли мои незаметно перетекают из мечтательного русла в область других материй. Впрочем, и это тоже суть мечты, они выражают горячее желание получить метку, которое порой делается всепоглощающим. Правда, в этом своём желании я несколько охолонул после памятного случая на рынке. Едва не проявившаяся страшная метка вряд ли была паническим видением. Но почему она так и не сделалась постоянной, известно только Творцу. При мысли, что я могу получить свою метку во время каких-нибудь новых ужасных событий, я ощущаю, как волосы на загривке встают дыбом. А если помыслить, что моё везение может изменить мне, и метка, чего доброго, проявится на уже остывающем теле… Воображение с готовностью рисует мне образ бездыханного единорога, по которому сложно понять, где кончаются кровавые пятна, покрывающие шкуру, и начинается окаймлённый багровыми брызгами неразборчивый рисунок на бедре. Я сбиваюсь с шага и едва не врезаюсь в морщинистый ствол ивы возле небольшого бочага. Нарушив запрет родителей пить из луж и прудов, я делаю несколько глотков мутноватой воды, смачивая пересохшее горло.
Пора уделить минутку самовнушению. Скуффи, ты думаешь не о том и забиваешь голову чушью. Бери пример с ингату: живут себе всю жизнь без меток и совершенно от этого не страдают. Правильно тебе Гром твердит, почти слово в слово повторяя слова кого-то из древних мудрецов: с лишними мыслями – лишние печали.
Решено: спасаем голову от чрезмерного думанья! Все мысли – прочь! Бежим быстрее! Скачем страмглав! Галопом, карьером, длинными прыжками – чтоб дикие саблезубые кошки завидовали!.. Эх-ма, вот бы ещё топотать, как взрослый жеребец, или хотя бы, как Гром, иначе кто услышит приближение одарённого пони?..
Миновав окрестности Болотной Слободки, я ненадолго замираю на кромке невысокого речного обрыва, прислушиваясь к себе: не запыхался ли сударь маг? Если и запыхался, то самую малость. К шуму воды добавляется далёкий раскат грома: над предгорьями бушует сильная гроза, но отсюда виден только небольшой краешек тёмно-серой тучи. На другом, пологом берегу по морю пёстрого разнотравья ходит лёгкая рябь, зазывая пуститься в плавание – не только в переносном, но и в прямом смысле: громадная пойма Стремницы, поглощающая во время разлива долину Глинки почти до самого города, даже летом редко высыхает полностью. Я переплываю реку и спешу потеряться в бескрайнем пространстве пойменных лугов. Вот и заросшее мелководье, которое я преодолеваю в фонтанах тёплых брызг. Слепящие лучики бьют по глазам через прорехи в стене травы, из-под самых копыт с испуганным цвирканьем взмывают кулички, за ними, крякая, тяжело поднимается селезень; вокруг клубятся мириады насекомых, среди которых крошечными драконами реют стремительные стрекозы. Дальше я бегу уже размеренно, сберегая силы, «глотаю» версту за верстой, но травянистому мелководью нет конца. Испугавшись, что заблудился, нахожу маленький взгорок и забегаю на него, чтобы осмотреться. Оглушительный стрёкот кузнечиков в густой траве замолкает только на мгновение, чтобы вскоре возобновиться с новой силой. Мне удаётся понять, где я нахожусь, и теперь мой путь лежит на северо-запад, мимо Ягусмеша – древнего капища, составленного из высоких монолитных камней. Усталость даёт о себе знать, поэтому я некоторое время двигаюсь шагом, преодолевая неизвестно какое по счёту пойменное озерцо.
Но мысли снова возвращаются к меткам. Эрион наверняка сказал бы, что такое долгое обдумывание одного предмета означает наличие проблемы. Да уж… Вот у кого с этим не возникло трудностей, так это у Дила. Меньше года тому назад, по осени, весь город целую декаду судачил о пропаже и счастливом спасении его сестрёнки Тины. Дело было так: родители отправились куда-то по делам и поручили ему присмотр за непоседливой сестрой. Слывя натурой увлечённой, Дил ослабил внимание всего-то на полчаса, но и этого оказалось достаточно, чтобы Тина бесследно пропала. Быстро обернувшиеся родители вместе с пришедшими на помощь соседями прочесали дом и другие постройки, затем взялись прощупывать дно пруда на задворках хозяйства. В конце концов, решено было отправить кого-нибудь к ингату и попросить у них пса с хорошим нюхом. Но это средство не понадобилось: сам же Дил, взобравшись на высокую поленницу, услышал какое-то шуршание и по этому звуку обнаружил сестру, застрявшую между поленьями и стеной сарая. Маленькая поскакушка ухитрилась забраться в эту щель и крепко застрять там вниз головой. Некоторое время она кричала из своей узкой, забитой паутиной ловушки, но вопли выходили негромкими и разносились недалеко; впрочем, в таком положении не очень-то покричишь. Наконец, она охрипла и затихла, поняв, что любое движение всё сильнее зажимает её в узкой щели. Раскидав поленья, взрослые пони извлекли её, обессилевшую и квёлую от прилившей к голове крови, не имевшую сил даже хныкать. С Тиной всё обошлось, а Дил получил свою долю воспитания широким отцовским ремнём, из-за чего не мог пару дней нормально сидеть, а в остальном – передвигался осторожно, слегка напоминая крадущегося ингату. Для лучшего усвоения науки Дилу было наказано покрасить за два свободных дня весь забор вокруг немаленького семейного хозяйства. На мой взгляд, с этой задачей так быстро смог бы справиться разве что мифический Иппион, если бы того ненадолго выпустили из мрачных пределов Древнего Тартара и поручили настолько унизительное для него занятие. Но Дил всё-таки успел исполнить наказ в срок, невзирая на серьёзные препоны в виде густых зарослей крапивы вышиной в три сажени и куч набросанного вдоль забора мусора. Я быстро понял, благодаря чему он справился: в первый день новой декады Дил появился в школе, хвастаясь изображениями малярной кисти на бёдрах. Остро припомнилось возникшее тогда сильнейшее чувство зависти к счастливому обладателю этой вполне обычной метки, заставившее меня стремглав выбежать из класса. Следующие несколько дней я ходил, погружённый в угрюмое молчание.
Мрачные, замшелые, в глубоких оспинах и морщинах, камни Ягусмеша вырастают передо мной молчаливыми стражами неведомых границ. Они высятся в хмуром тревожном безмолвии. Возле них сами собой сходят на нет все окружающие звуки, кроме шума ветра. Напрягши особое зрение, я замечаю невиданные радужные завихрения в воздушных потоках над менгирами и завязываю узелок на память: сюда нужно прийти позднее, чтобы как следует всё рассмотреть. А теперь, сударь маг, сворачивай на северо-восток и не мешкай!
Исполинские стоячие камни, от которых веет зябким холодом, вскоре остаются позади. Горячие солнечные лучи настойчиво щекочут мне лоб и правый висок, треплют шею, нагревают плечо и бок, но я не намерен вчистую проигрывать бег наперегонки с ретивым светилом: впереди уже поднимается городской холм, увенчанный собором. Всё шире расстилается складчатое покрывало зелени с зёрнышками белых стен, черепичных и соломенных крыш; они медленно поворачиваются и смещаются всё дальше к западу. Я уже порядком утомлён, но нахожу в себе силы взять правее, направляясь к жилищу наставника.
Когда я подбежал к дому Эриона, ноги мои гудели и сами собой подгибались от усталости. Я нашёл тень и прислонился потным боком к стене дома, успокаивая дыхание. Мной овладела неодолимая истома: захотелось, не сходя с места, прилечь и уснуть безмятежным сном славно поработавшего пони. Большим усилием воли я заставил себя «отклеиться» от стены и подойти к крыльцу. Входная дверь была приоткрыта, из глубины дома доносился чей-то незнакомый голос. Не в силах противостоять любопытству, я сделал несколько осторожных шагов по коридорчику, застыл посреди него и обратился в слух.
Из комнаты наставника слышался уверенный голос незнакомого жеребца: довольно высокий, звонкий, немного «окающий», с вопросительными акцентами в конце каждой фразы. Выговор у него был нездешний и, как мне показалось, вообще не тернецкий. В голосе гостя иногда проскальзывали надменность и нетерпение. Эрион, в свою очередь, отвечал глухо и с явным неудовольствием.
– …Граф загодя озаботился уничтожить результаты изысканий? Вполне рациональный подход, – говорил он. – На его месте я сделал бы то же самое. Но мне трудно поверить в отсутствие эманаций…
– Куда же без эманаций? – отвечал гость. – Эманаций было море! Океан! Но не нашлось никого, кто смог бы их вовремя считать. Маги были в лёжку после каждого нового выплеска демонической магии. Ни князь, ни его соратники даже не подумали позвать с собой хотя бы самого плохонького демонолога. В конечном счёте мы не получили никаких новых сведений и остались с данными сорокалетней давности.
– Сорокалетней? Вы говорите про Эвлар? Да-да, знаю, пегасы своим самосудом начисто похерили многие следы воздействия Тартара. Впрочем, у графа ритуал проходил по плану до того момента, когда в подземелье ворвался князь со своими размалёванными магами. Кстати, Киндар, зачем вам эти сведения? Разве они имеют отношение к основной деятельности вашей… э-э-э… – он не сразу подобрал слово, – канцелярии?
– Не будьте наивным, Эрион! – брюзгливо бросил гость. – При чём тут наши цели? Это сведения об оружии огромной мощи! Недаром научная разведка заносит экзорцистам хвосты на поворотах: им нужно то же, что и нам. Но у служителей Великого Духа ничего нет за душой, кроме их непонятной божественной магии. Поэтому вспоминайте, любезный мой, да порезвее, что вы упустили в разговоре с князем. Любые детали, любые подробности. Как бывший «избранный», вы должны знать многое.
– Не дают вам покоя работники целестиального промысла...
– Не заговаривайте мне зубы! Отвечайте на вопрос!
В голосе гостя сквозило раздражение. Эрион вздохнул.
– Боюсь, за почти шесть лет я успел забыть все маловажные детали, уж не посетуйте. Если ни Вихорн, ни ищейки барона ничего не унюхали, – при этих словах Киндар возмущённо всхрапнул, – то какая польза от меня, да ещё спустя столько времени? Я не посвящён в страшные тайны и рассказал князю с капитаном всё, что знал. Как я помню, графиня с жеребятами и свитой покинули замок до начала штурма. Они могли унести с собой какие-нибудь тайны. Их задерживали для обыска?
– Задерживали, Эрион, не беспокойтесь. Чай, не дураки, – голос гостя звучал сердито и отрывисто. – Не поленились даже «просветить». При них не нашлось ничего подозрительного. Барон считает, что граф заранее сделал копии выкладок и передал их кому-то из своих влиятельных друзей.
– У него было СЛИШКОМ много влиятельных друзей, если только понятие «дружба» вообще здесь уместно. Искать неизвестно что неизвестно у кого в этом «табуне» – пустое и опасное занятие.
– Ладно, Эрион, мы топчемся на месте. Выкладывайте всё, пусть даже это не имеет прямого отношения к предмету разговора. В деталях может крыться зацепка. Поможете нам – и мы не останемся в долгу.
– Что ж, ловлю вас на слове. Всех известных мне друзей графа я перечислил князю. Если вспоминать не относящиеся к делу связи, то, пожалуй, на ум приходит только его пассия Мирелла из ближайшего к замку села. Графиня была очень ревнива, и потому слышать не желала о незнатной наложнице, тем более из земных пони. Граф регулярно бывал у Миреллы, раз или два что-то через неё передавал – на моей памяти. Проверьте её, если нет других вариантов. Чем демоны не шутят?
– Спасибо, я передам барону. Вы уверены, что это всё?
Наступило недолгое молчание. Я представил, как дядя Эрион поднимает к потолку немного косящие глаза и задумчиво жуёт губами.
– Да, наверное, – неуверенно ответил он, потом добавил: – Впрочем, вот ещё: несколько раз мне довелось видеть, как в замок прилетала Влекомая Ветром.
– Одна из Старших Матерей? Что ей могло понадобиться от Исворта?
– Или Исворту от неё? Не представляю. Я даже ни разу не видел их говорящими между собой.
– Хорошо. Надеюсь, что эти сведения имеют ценность. До свидания, Эрион.
Увлёкшись подслушиванием, я не подумал, как остаться незамеченным, когда Киндар выйдет из комнаты. Нужно было куда-нибудь быстро и тихо юркнуть, а ещё лучше – выбежать из дома. Пока я усиленно соображал, наставник окликнул собравшегося уходить гостя:
– Погодите, Киндар.
– Что ещё, Эрион?
– Скажите, опираясь на свой опыт, что может быть интересно чернокнижникам в первую очередь? Знания о том, как управлять проекцией демонарха, или что-то иное? Допустим, накопление демонической энергии?
– Не могу сказать точно, ибо недостаточно разбираюсь в этом. Почему вы спрашиваете?
– Признаюсь, мне слабо верится в то, что проекция призывалась ради банального разрушения с причинением наибольшего урона и одновременным показом красочного представления: для этого нужно творить ритуал в столице княжества или другом крупном городе. Но все маги в округе сразу почувствуют эманации Тартара. Можно «проводить» демонарха от графского замка к месту действия, но и это дело, мягко говоря, непростое. Кто станет допускать громадный расход силы и ингредиентов, искать невинную жертву среди потомков Ивора Основателя, пускаться во все тяжкие, чтобы её похитить, рискуя привести «хвост» из полицейских «ищеек» – и всё это ради крох эмпирического знания? Нет, Киндар, тут что-то другое. Поэтому я подумал, что истинной целью чернокнижников было накопление энергии Тартара. Судите сами: пока теоретики проверяют свои выкладки, касательно управления вызванным демоном, предприимчивые адепты «выжимают» из проекции и открытого ею канала всю доступную силу – к общему удовлетворению.
– Так, так, продолжайте… – судя по интонациям в голосе, Киндар, похоже, заинтересовался.
– У меня имеется догадка в порядке, так сказать, «бреда сивой кобылы»…
– Не тяните.
– Замок графа был срыт до основания?
– Да.
– Крипту, надо полагать, просто засыпали?
– Не просто засыпали. Там вообще ничего живого не осталось. И ничто не вырастет ещё полсотни лет.
– Понятно… Словом, мне точно известно, что под алтарной плитой было какое-то помещение с искусно укрытым входом. Теперь всё это погребено под многими саженями почвы и камней, но опытный демонолог при поддержке хорошего геоманта, я думаю, может учуять накопитель, если он действительно там находится.
– Хороший «земляк», сударь мой, в наше время редкость… – с сомнением произнёс Киндар. – Искать свободного демонолога – тоже не щи хлебать: на юге снова инфернальные прорывы. И демоны не абы какие, а старшие вендиго. Поэтому туда отправили всех, кто мало-мальски знает предмет. Ниходим ваш одни только гадости пророчит, а они, разумеется, сбываются… Говорят, где-то вылезла хтоническая тварь и теперь опустошает волость. Первожрец уже готов молить Братьев о вмешательстве, хоть и понимает цену этого шага…
Эрион вздохнул:
– Который уже раз за семнадцать веков, летописцы со счёту сбились… Ну, как хотите, дело ваше.
– Я не оставлю вашу гипотезу без внимания, – пообещал гость.
– И на том спасибо, – сказал Эрион. – Знаете, Киндар, «конторам» волей-неволей приходится слушать Ниходима, но вы желаете слышать только его прогнозы. Когда же он предлагает покончить с угорозой на два-три столетия, вы лишь отмалчиваетесь и не делаете ничего, чтобы заниматься проблемой системно…
Гость возмущённо захрапел.
– Вот и вы, Эрион, тоже рады ткнуть копытом в рану да ещё поковыряться там! У нас нет и никогда не было достаточно сил на это. Сами-то вы что? Обезголосили? Привлеките Ниходима, обоснуйте всё чин по чину, обратитесь с челобитной…
– …Которая не уйдёт дальше первой инстанции. Конечно, конечно, милостивый государь! Уже бегу сломя голову «привлекать», – последнее слово было произнесено с большой издёвкой.
– Все вы такие. Ни себе, ни другим.
– Тогда уповайте на новое Пришествие, – огрызнулся наставник. – А я молча на вас погляжу. Князь уже поковырялся во мне разок – в мокрую погоду часто напоминается.
Возникло молчание.
– Мы стараемся, – сказал наконец гость. – Мне пора, Эрион. Если что-то вспомните, напишите и перешлите через городничего.
Я встрепенулся: настало время осторожно попятиться к выходу. Пока Эрион и Киндар коротко прощались, я тихонько отступал к входной двери, семеня всё быстрее и быстрее. Мне повезло проскользнуть наружу как раз в тот момент, когда гость показался в дверном проёме.
Гулко простучали подкованные копыта, скрипнула распахнутая магией дверь, и на пороге возник молодой белый единорог в изящных очках. К его левому боку была приторочена сумка из искусно выделанной кожи горного ящера, на крышке которой красовалась копия метки – чёрный серповидный клинок со светящимся остриём. Пони молча воззрился на меня выкаченными глазами морковного цвета с красноватыми белками, постоял так полминуты, затем спустился с крыльца и немедленно взял в галоп по направлению к мосту. Взметнулись поднятые копытами фонтанчики тонкого песка.
Я невольно сощурился особым зрением вслед единорогу. Пёстрое цветовое пятно, наложившееся поверх силуэта, исправно повторяло все его движения, но за бегущим пони тянулся ещё и шлейф неопрятных призрачных лоскутов. Они полоскали на ветру, как клочья порванного знамени, и стремительно «выцветали», становясь из кроваво-красных с чёрной окантовкой серовато-розовыми, словно шляпки осенних мухоморов. Ветер трепал эти неприятного вида слоистые волокна во все стороны, вгоняя меня в зябкую дрожь. Запоздалый страх ненадолго завладел мной: всего несколько минут назад этот пони был готов сделать с дядей Эрионом что угодно, даже лишить жизни.
Наставник вышел из дома, кивнул мне и посмотрел вслед ускакавшему незнакомцу.
– Хорош гусь, а? – сказал он, нервически поводя головой. – Молодой да ранний, но по нервам скакать навострился…
– Кто это, наставник?
– Это – блестящий кавалер Киндар, птенец, взращённый под чуткой опекой орла нашего барона Триддена. От него так и веет могильным ветром…
– Да, наставник, он очень страшный.
Эрион посмотрел на меня.
– В каком смысле? Ах, да, ты же видишь опасность… – я кивнул.
– Кто такой барон Тридден?
– Кто такой? Тишайший и ничтожнейший с виду пони… Росточком пониже твоего приятеля Грома будет. Но когда узнаёшь, что этот недомерок заправляет одной из «контор», которую сам же и создал несколько лет назад, и которая сейчас обладает возможностями, сравнимыми с мощью научной разведки, становится неуютно. Непростой пони, чего уж говорить. И присные его под стать своему набольшему.
– Их нужно бояться?
– Ну, что ты! – улыбнулся Эрион. – Волков бояться – в лес не ходить. Они по-своему полезны, только лучше с ними встречаться как можно реже.
– С волками?
– И с волками тоже.
Дядя Эрион отказался сопровождать меня и моих друзей в походе к излучине реки, намеченном на следующий день во исполнение школьного задания на каникулы. Он сказал, что ему надо кое-что обдумать, да и вообще, у него кости разболелись, как это всегда бывает перед долгой чередой гроз. Надо сказать, что череду эту я же сам и наобещал. Видно было, что разговор с «птенцом Триддена» сильно пошатнул его душевное спокойствие: он был задумчив, часто хмурился и выглядел потерянным. Поняв, что ничего не добьюсь, я оставил учителя в покое.
У младшего в семье жеребёнка всегда найдётся, за что посчитаться со старшими братьями или сёстрами. Недолго думая, я исполнил давно задуманную месть: упросил мать, чтобы она вверила моей сестре бремя присмотра за нашей троицей. Возмущению Ивы не было предела: она негодующе заплясала и затопала ногами, наигранно закатывая глаза и причитывая о тяжкой судьбе старшей сестры, которая вынуждена убивать прорву времени на присмотр за вполне взрослыми жеребятами, один из которых колдует как заправский маг, а другой – ингату и такой здоровый лоб, что его почти не отличишь от взрослого пони. И потом, надрывалась сестра, этих троих уже в водовозную телегу запрягать пора! Но мать была непреклонна, и потому сразу начался торг: Ива поставила несколько мелких условий и заявила напоследок, что позовёт своего приятеля Сливку, на которого наши родители всегда посматривали косо. Мать не осталась в долгу: завязалась небольшая перепалка, в которой старшая кобыла пыталась вразумить младшую, чтобы та перестала водиться с жеребцом, которого от земли не видно. Были перечислены и оценены все достоинства и недостатки ухажёра – от бесполезной метки-облака до залысин в гриве, вспомнили его вечно мечтательный вид и глуповатую улыбку, разве что зубы не обсудили. Разумеется, Ива никаких в нём не видела никаких изъянов, а на слова матери о тощем крупе заявила, что, дескать, Сливке жеребят не рожать. Я занял угол гостиной, где беззвучно давился от смеха, гримасничал и зубоскалил на каждый взрыв негодования сестры, и от этого Ива всё больше расходилась, стараясь выставить себя взрослой самостоятельной кобылой. Чуть позже, немного утомившись, мать и дочь сделали передышку, подкрепив силы квасом, кувшин которого я предусмотрительно переправил по воздуху из столовой, затем увлечённо продолжили свой обмен мнениями. Разошедшаяся сестра неосторожно ляпнула о каком-то ночном свидании, на что в воздухе повис решающий вопрос: как же близко Ива успела познакомиться со своим дружком? После короткой немой сцены, россыпи возмущённых междометий и громогласных заявлений о том, что ничего такого не было, стало понятно, что сестра проиграла очередную битву за благосклонность родителей к её приятелю. Удовлетворённая мать всё-таки согласилась на её условия, наказав ей «не совершать ничего позорного», и степенно удалилась на кухню, а Ива подошла ко мне вплотную с недоброй гримасой, вполголоса пообещала много незабываемых минут в будущем и вышла из комнаты с гордо поднятой головой.
Я поздравил себя со славной победой в одной из семейных баталий. Несмотря на браваду, обиженная сестра всё же стала нашим «водовозом».
На следующее утро трое юных естествоиспытателей (Грому никак не давалось это слово) под присмотром двоих вполне взрослых пони двинулись в холмы. От Болотной Слободки туда тянулось несколько торных тропинок, но чем дальше в лес, тем чаще они сворачивали и перекрещивались самым неожиданным образом. Чтобы не заплутать, мы старались держаться реки.
– Скуффи, далеко не убегайте! – крикнула Ива, добавив в голос строгости. Я стоически проглотил это «Скуффи», обернулся и прокричал в ответ:
– Агась!
Ива окликнула меня больше по привычке и для острастки. Уж я-то прекрасно знал, какие мысли и «чуйства» занимали её, пока она сверлила взглядом мой загривок, мечтая, чтобы я побыстрее скрылся в зарослях. Её друг Сливка, одного с ней роста и возраста жеребчик фиолетовой, как спелая слива, масти, тоже глядел мне вслед грустными глазами, положив голову на шею моей сестре. Он терпеливо ждал, когда мы ускачем подальше и оставим его с Ивой наедине. Вспомнив целовавшихся в Болотной Слободке пони, я нарочно не спешил убегать, а вдобавок, остановившись перед стеной кустарника, обернулся, перекосил физиономию, показал сестре язык и только после этой пантомимы вальяжно порысил вслед за друзьями, крутя головой, чтобы Ива до времени не расслаблялась.
Дил и Гром сновали в зарослях: они искали редкие растения, не обходя вниманием и насекомых. Я держал наготове потрёпанный определитель и раскрытый альбом для гербария. В сумке покоилась выданная наставником банка с клеймами пробирной палаты на стенках, в которой уже скрёбся об прозрачные стенки большой жук с длиннющими усами и несколько мелких букашек. Сразу по возвращении домой мы намеревались пришпилить несчастных насекомых к листам плотного картона. Я опасался, что за время нашего похода жуки могут запросто съесть кого-то из своих собратьев.
Через несколько минут мне пришлось прервать поиски, чтобы вытащить из банки телекинезом попавшую туда за компанию с прочими божью коровку. Ювелирное это колдовство было проделано с большим тщанием и высунутым от усердия языком. Юный маг взопрел, словно тяжеловоз, и бросился навстречу ветерку с реки.
Вскоре я поднялся на вершину обрывистого холма, нависавшего над рекой, и несколько минут стоял неподвижно, осматривая окрестности.
Здесь, юго-восточнее города, река образовала широкую излучину, с каждым годом всё сильнее «выгрызая» складчатую глинистую плоть поросших лесом холмов, которые дальше к северу медленно повышались до пологих предгорий. Неглубокие ложбины перемежались здесь с подмытыми водой обрывистыми ярами, что пестрели тёмными крапинами птичьих нор. Слои песка, мелких камушков, жёлтой, красноватой и чёрной глины много лет осыпа́лись в реку, в итоге образовав причудливый «слоёный пирог», вершину которого венчали повисшие над пропастью клубки тёмно-серых переплетённых корней, над которыми с тихой печалью шелестели деревья в ожидании своей отсроченной гибели. У подножия обрыва перекатывалась через выворотни строптивая Глинка. Противоположный берег, очерченный широкой глинистой отмелью с галечными грядами, дальше переходил в пёстрый зелёный лабиринт, то тут, то там отблёскивавший зеркалами стариц, маленьких озёр и болотин. Деревьев там было немного, но дикие кусты и высокие травы разрослись в непроходимые заросли. Целые поля рогоза и тростника, в которых ничего не стоило потеряться, были прорезаны во всех направлениях неглубокими протоками. Мне снова захотелось заблудиться там, пропасть бесследно на целый день, чтоб тревога теребила мне гриву вместе с ветром, а цепкий холодок страха бодрил не хуже водяных брызг…
Косматые облака летели наперегонки с птицами, иногда заслоняя солнце, а севернее, в предгорьях, снова клубились свинцовые, с желтоватой изнанкой, тучи. В них почти непрерывно сверкали молнии: там разразилась сильнейшая гроза. Глядя на небо, я ощущал смутную тревогу, но решил не думать об этом. Надоело. Отстаньте от юного мага, он и так уже набил достаточно шишек!
Предчувствия мелких неприятностей посещали меня довольно часто, поэтому я старался не придавать им чрезмерного значения. Если в подтверждение своих тревог ты где-нибудь ушибёшь ногу или получишь несварение, то спокойно и без лишнего волнения переживёшь столь незначительное происшествие, не стоящее пристального внимания. Как оказалось, меня достаточно легко было вывести из равновесия, что нисколько не удивляло: после трёх устрашающих «испытаний» я стал нервным, настороженным и более замкнутым, чем раньше, поэтому не делился с Эрионом своими мыслями насчёт этой стороны магических практик, считая подобные происшествия неизбежными издержками деятельности магов – вряд ли обыденными, но уж никак не уникальными. Однако со временем, как это часто бывает, мне попросту наскучило бояться. Всем известно, от Судьбы не уйдёшь. Многие пони склонны были полагать Её более влиятельной духовной сущностью, нежели сам Творец. А если так, то не имеет смысла бояться неизвестности и слишком проявлять своё беспокойство: изведёшься сам да ещё заставишь родичей и знакомых при каждом удобном случае участливо справляться о твоём душевном здоровье.
Воды в реке прибыло, она с лёгкостью перехлёстывала через небольшие коряги. Волна плеснула в стену обрыва далеко внизу, обрушив в реку подмытый участок склона. Из леса послышались крики друзей, и я поспешил за ними, на ходу проверяя магический «пузырь» вокруг книжек и помещая последние в сумку.
…Гром бродил по мелководью, высматривая среди гальки и крупнозернистого песка «демонские рога», намытые рекой из пластов чёрной глины выше по течению. У меня был заготовлен мешочек для находок, который медленно наполнялся этими необычными коническими «камнями» с ясно видимыми на изломе слоями. «Рога» эти, как считается, невероятно давно – чуть ли не миллионы лет назад – составляли часть тела каких-то водных существ. В глине также можно было найти отливающие перламутром кусочки древних раковин – очень хрупкие и буквально рассыпающиеся в копытах. Дил, подстёгиваемый желанием найти в древней глине что-нибудь особенное, неуклюже преодолел поток, ставший к тому времени ещё полноводнее, и вскоре пытался взобраться по крутому склону к тёмной «прослойке», что виднелась саженях в пяти выше. Подражание горным козлам выходило у него скверно, и тому очень способствовала скользкая глина, пропитанная водой из маленьких родничков, текущих по склону. Попытки закончились тем, что он поскользнулся, кувыркнулся через голову и шумно сверзился в реку, чудом не пропоров себе брюхо острыми корнями выступающего из воды комля. Бродившая по отмели со скучающим видом Ива вскинула голову, подбежала к нам и разразилась суровой отповедью, не особо стесняясь в выражениях. Сливка удивлённо прядал ушами позади нее и мечтательно улыбался, наблюдая за эскападой подруги. Выбравшийся из воды Дил заработал от моей сестры чувствительный тычок копытом в грудь и строгое внушение больше не выкидывать таких фокусов.
Донёсся рассыпчатый грохот, сильно ослабленный расстоянием. Мы дружно повернули головы на звук. Над горами клубились тучи и вовсе устрашающего вида: почти чёрные, с пугающими завихрениями, ниспадавшие к земле рваными космами ливневой стены. Долгие ветвистые молнии сверкали почти безостановочно, озаряя глубокое нутро грозовых облаков. Тучи постепенно двигались, смещаясь к северу, в сторону верховьев Глинки.
– Не хотел бы я там сейчас оказаться, – пробормотал Дил.
– Никто бы не хотел, – отозвался я.
Вскоре друзья захотели наловить жуков-плавунцов и скрылись в кустарнике за отмелью, оставив меня наедине с мыслями, что против такой грозы смог бы сделать сильный маг воды. Я решил порасспросить об этом наставника, как только представится случай. Ива поначалу со скучающим видом прогуливалась по сырому песку, потом двинулась вдоль течения к месту, где одно из обмелевших русел реки соединялось с основным потоком. Сливка хвостом следовал за ней, иногда шумно вздыхая. Ива обнаружила глинистую лужу, зашла в неё, с некоторым усилием вытаскивая ноги, немного побродила, держа нос в вершке от поверхности мутной красноватой воды, потом, наконец, плюхнулась в неё и принялась валяться. Минуту спустя она поднялась, помесила копытом образовавшуюся жижицу и залегла в лужу другим боком. Глядя, как сестра «входит во вкус», я почувствовал зудящее желание сделать то же самое. Застенчивый Сливка остался равнодушен к купанию подруги: он лишь прогуливался вокруг, иногда заходя в лужу передними ногами. Ива смеялась и старалась окатить своего кавалера мутными брызгами.
Порыв ветра принёс звук особенно сильного раската грома. Далёкое небесное ворчание, к которому мы успели привыкнуть за прошедшие полчаса, слилось в сплошной монотонный гул и не умолкало ни на мгновение. Посеревшая туча, вся в прорехах и клочковатых лоскутах, заволокла четвертую часть неба и теперь смещалась на запад, в сторону города, «ощупывая» землю длинным белесым «хоботом» смерча. Потоки дождя, похожие на скверно вычесанные пряди пепельных волос, казалось, ещё больше уплотнились: они двигались сплошной стеной, которая отклонялась ветром немного в сторону лишь у самой земли. Морщась от слепящих разрядов, я проверил воздушные фибры: внутри тучи они метались в беспорядочном движении, путались в дождевых «космах», исторгали кусочки радуг; неровно бьющееся сердце грозы выталкивало истерзанные лоскуты стихийной ткани далеко за пределы облачного коловращения, где они теряли мрачную расцветку и медленно растворялись в слабо потревоженном стихийном океане. Однако и кругом меня не всё было спокойно: гибкие лохматые тяжи в воздухе серели и волновались, предупреждая о неведомой угрозе.
Неподалёку в реке громко плеснуло. Я обернулся к потоку: вода вовсю прибывала и уже стала затапливать отмель. В потоке плыли недавно сорванные ветки с листьями. Сердце требовательно толкнулось в рёбра: я начал понимать опасность.
Когда-то Эрион научил меня усиливать голос магией. С тех пор я почти не практиковался – не было случая, да и само заклинание вспомнил с трудом. Мой прогремевший над округой надтреснутый крик заставил Иву замереть в своей грязевой «ванне». Она привстала, беспокойно повела чумазой головой, с которой падали густые красно-коричневые капли, пристально посмотрела на небо и перевела взгляд на реку. Сестра вылетела из грязи со скоростью выпущенного из катапульты ядра и помчалась ко мне, а за ней, по обыкновению слегка помедлив, бросился Сливка.
Я не переставал звать друзей, но чувствовал, что заклинание берёт намного больше сил, чем можно было ожидать. В глазах потемнело от напряжения.
Через несколько ужасно долгих минут из зарослей галопом вынесся порядком взмыленный Гром. За ним, отдуваясь, скакал приотставший Дил. К счастью, оба быстро сообразили, что стряслось в реке, поэтому им даже не пришлось сбавлять ход. Все вместе мы помчались к кромке воды напротив глубокой седловины между холмами на другом берегу. Из потока торчало несколько крупных валунов, которые должны были облегчить нам переправу. Продолжавшая вздуваться река к тому времени залила почти всю отмель, течение воды на стрежне сделалось пугающе сильным. Мы пропрыгали по камням до стремнины и бросились в воду. Ива и Сливка поддерживали меня и Дила, не позволяя течению унести нас, но едва ли им приходилось легче, чем нам. Гром одним мощным прыжком избавился от опеки, в считанные секунды преодолел последние сажени до стены из глины и обернулся к нам. Вода бурлила у его подгрудка.
Противоположный берег был не очень высок, но обрывист. Саженях в тридцати дальше по течению его рассекала не слишком широкая расщелина, прорытая дождями в плотной глине. Она была забита камнями, сыпучей почвой и сухими ветками. По ней можно было забраться наверх, пусть и не без труда. Лишь несколько причудливо искривлённых коряг у самой воды могли стать препятствиями для нас. Ива прокричала, чтобы мы шли к промоине.
Высокая волна захлестнула меня с головой, водяные фибры в ответ зловеще сверкнули алым пламенем и посерели ещё больше. Подгоняемые течением, где шагом, а где и вплавь, мы быстро достигли промоины и стали перелезать через обломанные коряжные сучья. Выворотни на глазах уходили под воду. Меня и Дила подсадили первыми; мы взобрались на кручу высотой саженей в шесть-семь со всей прытью, на какую были способны, и наверняка сумели посрамить иных диких копытных, всю жизнь проводящих среди отвесных скал. Следом, отдуваясь и тряся вымазанной в глине головой, выбрался Гром, потом – запыхавшийся Сливка. Он выглядел испуганным, озирался и опасливо заглядывал под кручу. Сестры не было видно. Я подошёл к краю обрыва, осторожно заглянул вниз и крикнул:
– Ива!
– Сейчас, …час, Скуф! Я …тряла в этих …ных ветках! Вот же ж… – из-за шума воды я её плохо слышал, но это наверняка было только к лучшему.
С колотящимся сердцем я перевёл взгляд на реку выше по течению и не увидел русла: по нему и широким отмелям катился пенистый вал коричневой воды, тащивший за собой густое месиво из вывороченных деревьев, истерзанных веток, кусков дёрна и разного мусора, среди которого, как мне показалось, плыли доски и даже фрагмент маленькой двускатной крыши вроде той, что венчает колодезный сруб.
– Ива!!!
– Я не могу выбраться! – сестра билась в воде, поднявшейся ей до шеи, не в силах высвободить заднюю ногу. Волна, сметавшая всё на своём пути, неотвратимо приближалась. Гром порывался ринуться вниз; его с трудом удерживал испуганный Сливка. Дил улёгся на землю и тонко, по-собачьи, подвывал.
В свою очередь и я испугался по-настоящему, да так сильно, словно меня прошило молнией, от которой необратимо запинается сердце. То был ужас, перед которым померкли и рассыпались прахом ничтожности все прошлые страхи. Взгляд мой прикипел к бурлящему водному хаосу. С невероятным трудом преодолев накатившее оцепенение, я попытался давить на фибры. Осознанная безнадёжность затеи сковывала меня, отчего пришлось рваться через мысленные преграды, а те словно пестрели многократно повторённой грозной надписью, какие часто стилизуют под руны: «У ТЕБЯ НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ!!!»
Тартар побери, это неправильно!..
…Вспоминай, Скуффи, одарённый жеребёнок, что ты чувствовал, когда «потрошил» того земного пони! Боялся? Боялся! Сейчас ты боишься стократ сильнее. Ненавидел безумца всей душой? Ненавидел, и ещё как! Ну-ка, спроецируй свою ненависть на слепую стихию, да живее! Штурмовал цитадель непостижимой магии всеми своими малыми силёнками? Да! Только что зубами не вгрызался! Сопротивлялся откату, короткорогий уродец, насколько моченьки хватало? А то! Теперь, именем Творца, Судьбы, богов и заодно всех демонов Тартара, сделай это ещё раз!!! Сделай это лучше, чем тогда, иначе какой ты, к вендиго, маг?! Давай, живо! Доказывай, что наука пошла впрок!
Я судорожно вдыхаю кажущийся ледяным воздух и вызываю «триплет». Обычно он у меня то лепится, а то и не лепится: дуги выходят кривоватыми, центральный узел так и норовит искривиться, порой напоминая перекошенное плетение в старом кружеве, а добрая половина силы, вливаемой в такую ущербную фигуру, уходит впустую, рассеиваясь через изъяны в сигнатуре. Но сейчас тебе, Скуф, не нужна халтура! Лепи тщательнее, малыш, следи за дугами! Разумеется, ты не геометр, но и не полный же тупица, в конце концов! Спеши: времени совсем не остаётся!
Горизонт событий загибается исполинским косогором, «триплет» крутится и порхает, как бабочка, стремясь ускользнуть от моего пристального внимания. Я ощущаю непонятную раздвоенность и начинаю смутно видеть себя будто бы со стороны, а поверх этой картины сквозь шевеление фибр проступает изображение упрямой сигнатуры. Свирепея в борьбе с неподатливым знаком, мысленно впиваюсь в дуги, распинаю их по невидимой поверхности, вписываю в треугольную фигуру, знакомую магам по сигилу Арманая-Триглавца, демонарха Путей Агонии. Ударим тут, припечатаем копытом здесь… Куда поехала? Стоять! Вертаем дугу взад, крепим, снова припечатываем… Скорее!.. Получилось!
Теперь многострадальный «триплет», геометрически правильный, насколько это вообще возможно в моём паническом состоянии, сияет золотистым светом, побуждая меня немедленно ввести его в игру сил. Косматые фибры струятся в воздухе, уминаются, как податливая глина, скользят во все стороны, точно лапша, растекаясь чёрным туманом, однако я почему-то медлю и всё никак не решу, за какие из них браться. Ноги слабеют и разъезжаются, меня ведёт в сторону, но кто-то с готовностью подставляет мне бок. Подпирающий крепок и неколебим, а значит, мой помощник – Гром. В теле растёт свинцовая тяжесть, внутренности стягиваются в клубок, голова разрывается от болевого фейерверка… Ноги теряют всякую чувствительность, делаются непрочными подпорками телу, но я не падаю и нахожу в себе силы приказать нескольким прядям фибр ринуться к тонущей сестре, имея целью поднять её вместе с корягой, что стала ей ловушкой. Тянуть их несказанно тяжело, тем более, почти вслепую, а ещё нужно преодолевать сопротивление немалого веса и вязкого речного дна. Я скрежещу зубами и стремлюсь превратить в ярость свою всепоглощающую боль… Наверное, так тяжело бывает лишь каторжникам на самых ужасных работах. Мне достаёт сил вытянуть шею и посмотреть с обрыва вниз: Ива, немного приподнявшаяся над водой, глядит на меня с безумной надеждой…
И всё же фибры подчиняются мне с великой неохотой, они стремятся любыми путями ускользнуть из магического захвата. Я понимаю, что слишком быстро теряю силы, и стараюсь собрать остатки воли для последнего рывка. Раз взялся за гуж… Тащи, дохляк, тащи, твою же ж… Возьмите кто-нибудь хворостину иль кнут, поддайте мне прыти! Чтоб визжал, но тащил!.. Да, именно злости мне сейчас и не хватает больше всего! Я вспоминаю все услышанные за свою жизнь ругательства и запускаю в уме по кругу бурливую, как пучина под обрывом, тираду; кажется, даже что-то бормочу вполголоса, но не слышу себя – в ушах воет превосходящая меня стихия… Горизонт событий озаряется невиданными зеленоватыми зарницами, «триплет» покрывается волнистой рябью, грозя рассыпаться, но в этот момент норовистые туманные жгуты рывком поднимают сестру на уровень моих ног. Чёрные с радужным отливом щупальцы фибр обвивают её тело и громадный каргалистый выворотень, крепко держащий ногу Ивы меж перекрученных ветвей… Нет, всё-таки корней. Великий Творец, о чём я думаю? Какая мне разница, ветви там или корни?! С раздражением гоню от себя дурацкие мыслишки. Всё и вся, что мешает мне, – прочь! Р-р-разорву, разметаю на клочки!.. Ярость, вскипающая с новой силой, направляет несколько фибр к предательской коряге. Они злым вихрем охватывают голый сырой ствол, выкручивают его, словно ногу в жестоком болевом захвате, рвут мёртвое дерево в белесую щепу и в итоге разжимают цепкие лапы капкана из ветвей на голени сестры. Шума сыплющихся в воду обломков почти не слышно. Только что едва державшаяся в воздухе Ива по воле своенравной воздушной стихии с неожиданной легкостью взмывает надо мной и летит в объятья подоспевшего Грома. Без опоры я чуть не падаю, но успеваю повернуть голову и увидеть, как они катятся по земле. Гром поднимается, но Ива остаётся лежать без сознания; глаза её закрыты, губы искривлены страданием. Но что происходит дальше, я уже не вижу: сигнатура, рассыпая тысячи золотистых искр, кидается на меня, прошивая насквозь, ослепляя, лишая памяти… Я лечу в бездну, в неизвестность, теряю себя, растекаюсь разумом в бескрайнем внутреннем пространстве, пронизанном лучами неисчислимых солнц.
Удар отката выводит меня из секундного забытья. «А-а-арх…» – невыносимый, царапающий голосовые связки крик рвётся через сжатые зубы. Тело предаёт меня: я колочусь об землю и никак не могу остановиться. Оно словно набито раскалёнными угольями, а самый большой костёр пылает в черепе. Во рту солоно от крови.
Спустя половину вечности колотьё мало-помалу стихает. Голова ещё наполнена болью, но после всего пережитого её медлительный прилив ощущается долгожданным послаблением, что обещает скорую передышку от трудов магических. Я лежу неподвижно, уперев в затканное текучей мглой пространство невидящий взгляд. В голове стремительной вереницей проносятся видения косматых фибр всех видов и размеров – от микроскопических до планетарных, свивающихся в невероятные тканые узоры, что поражают воображение удивительным разноцветьем, которого никогда не встретишь в природе. Сотни, тысячи картин сменяют друг друга с невероятной быстротой. Умом я за ними не поспеваю, но уверен… даже нет – ЗНАЮ со всей точностью, что каждая из них откладывается в памяти, занимая свой отдельный ящичек в бесконечной картотеке. Картины множатся, образуя мозаику, которую составляют сигнатуры – знакомые и совершенно неведомые, простые и способные изумить своей затейливостью любого начертателя. Я не могу охватить взглядом этот невероятный узор, похожий на драгоценный ковёр из Узанга; щадя мой рассудок, он медленно отступает и превращается в туманное облако, сквозь которое мало-помалу проглядывает реальный мир: перед глазами покачиваются травинки, над ними видна узкая полоска небосклона с метущимися по нему обрывками туч – лишь это смогло уместиться в поле моего зрения. Я запоздало осознаю природу того, что вершится надо мной, когда появляется знакомое жжение на коже бёдер. Но теперь оно сильнее, чем прежде, много сильнее. Не обманка, не мираж, не метка-однодневка, а настигшее юного мага призвание…
Шумела вода. Вдалеке перестукивались атмосферные разряды, словно пони-великан осторожно пробовал копытом небесный свод: прочен ли? Перед глазами крутились серые круги. Я уткнулся носом в сухую землю и чихнул из-за поднятой пыли. Полетели тёмные капли. Мне не удалось повернуть голову. Я вообще не мог двинуться. Тело казалось большим котелком с жидковатой кашей: если меня сдвинут, я незамедлительно опрокинусь, и каша прольётся на землю. Мне очень хотелось иметь метки а виде надписи «не кантовать». Но не тут-то было: кто-то коснулся шеи, и она послушно повернулась, будто не своя. Лежать, касаясь щекой земли, оказалось намного удобнее, хотя летавшие вокруг пылинки по-прежнему щекотали ноздри. Рядом со мной стоял Гром, его мелко трясло. Он храбрился изо всех сил и почти непринуждённо поинтересовался у меня:
– Как ты?
– Я-а-а… А… – язык тоже мне не подчинялся.
– Двигаться можешь?
– Е-а.
– Откатом-то всех шибануло, но ты получил полный воз. Расслабился, как висельник. Скоро унюхаешь итог.
– Гром, замолчи! Без тебя тошно! Где ты такой дичи набрался?.. – это был голос сестры, хриплый и срывающийся. Я мысленно вздохнул с облегчением: жива. Ива позвала: – Ску-уф, как ты?
– И-е-о, – попытался ответить я.
– Спасибо тебе, что спас меня… – её голос дрогнул.
– Е-а-о.
– Гром, Сливка, бегите за помощью, – потребовала Ива.
– Что ты, Ива, мы вас и так допрём, – уверенно заявил Гром.
– Не-а… – подал голос Сливка.
– На чём, дурачьё?! Хватит выкобениваться, Гром, – сказала Ива громче. – Не нарывайся! Если б не нога, я бы тебе отвесила пинка для скорости! Марш оба!
– Дурная кобыль… – тихо прошептал ингату.
– Я всё слышала! Резвее!
Послышался удаляющийся топот. Дил подошёл ко мне и присел рядом. Из облаков выглянуло солнце – отчего-то злое и нестерпимо яркое. Голова тут же заклокотала болью, точно кастрюля с похлёбкой на сильном огне. Я с большим трудом сомкнул веки. Толкавшаяся в висках резь неохотно отступила. Шум воды постепенно убаюкал меня.
Я очнулся на тронувшейся с места телеге, лежа головой назад, и успел заметить, во что превратилась долина реки. Страшный поток полностью поглотил излучину и отмели со всеми старицами и зарослями, подойдя к далёким взгоркам, что едва просматривались в двух верстах от нас. Огромное грязное озеро бесновалось и клокотало, в нём сталкивались разнонаправленные течения, возникали и быстро пропадали водовороты, неслись и переворачивались стволы изувеченных деревьев. Небо почти очистилось, но водная стихия и не думала утихать.
Способность владеть телом потихоньку возвращалось ко мне. Я с трудом повернул голову и увидел свою метку. Ну конечно, там красовался мой ненаглядный «триплет»: три петли да узел, вытравленные золотом по зеленой шерсти. Я почему-то не ощутил ни удивления, ни особой радости. Телега, влекомая незнакомым жеребцом, подскочила на колдобине, лежавшая рядом со мной Ива поморщилась, но нашла в себе силы ободряюще улыбнуться:
– Поздравляю с меткой, братик.
– Спасибо, – ответил я без всякого выражения и закашлялся.