Небо теперь твоё

Небо теперь твоё

Rainboom_Dashie (a.k.a. Moony Dreams)

Небо. Порой мы не замечаем, как оно прекрасно. Перестаём восторгаться рассветами и закатами, наслаждаться видом бескрайней лазури с россыпью ослепительно белоснежных облаков. Мы больше не купаемся в золотистых лучах солнца, жмуря глаза от нестерпимого света…

Вместо этого мы заставляем жмуриться наших врагов, заходя на «соколиный удар», пикируя на цель со стороны солнца. Что-то замирает во мне каждый раз, когда я вижу эти смешные сморщенные мордочки, ослеплённые полуденным солнцем, когда вижу их удивление и страх, когда ловлю их последний вздох.

Наш центурион говорит, что это – величайшее наслаждение. Момент истины для каждого легионера, суть всей нашей войны.

Мне нравится чувство господства в воздухе. Нравится, когда я настигаю врага после изнурительного боя, нахожу слабое место в его тактике – и наношу решающий удар. Но сравнивать это, скажем, со славной едой, с молодым, крепким воином – или гибкой грифиной – в твоей постели, с возвращением домой и со слезами радости на глазах матери… Нет, это совсем другое.

Я убиваю быстро. Чтобы не убили меня, чтобы поскорей вернуться в лагерь, чтобы вернуться домой. Без особого удовольствия, без этого упоения смертью. На внутренней стороне моего левого наплечника тридцать семь зарубок. В основном, это пегасы. Несколько пехотинцев-деревенщин, о которых и упоминать-то не стоит, и одна магичка-единорог. Эта стерва чуть не отправила меня домой горсткой пепла, но, как оказалось, лёгкое копьё — гаста, пробившая горло навылет, напрочь отбивает всякое желание кидаться огненными шарами.

И в тот раз, и в любой другой что-то обрывалось внутри, словно сердце переставало биться на несколько мгновений, а затем бросалось нагонять пропущенные такты бешеными скачками. Клаудиус, младший из моей десятки — контуберния как-то сказал, что отнимая чужие жизни, мы убиваем частичку себя. Пришлось как следует врезать мальчишке по клюву, чтобы выбить эту чушь из его пернатой башки.

Спросите меня, что же это за чувство – я не отвечу. Попробуйте сами. Отнимите жизнь и скажите, на что это похоже.

Лучше я расскажу, как решила сделать тридцать восьмую зарубку на наплечнике.

Тем утром, когда мы с ребятами вступили в бой с развед-отрядом из пяти пегасов, я сразу же выбрала противника, обещающего быть достойным. Вороной пегас с белоснежной гривой лишь на первый взгляд казался старым: первые мгновения боя заставили меня понять, что передо мной опытный, но полный сил воин. Он играючи увернулся от броска гасты и пошёл на сближение. Я пропустила пегаса над собой, пытаясь достать гладиусом незащищённую полоску кожи в области паха – но и тут белогривый не сплоховал, разорвав дистанцию лишь для того, чтобы в следующий миг обрушить на меня шквал ударов копытных клинков.

Я могу поклясться, что в тот момент увидела улыбку на его морде. Я улыбнулась в ответ.

И мы продолжили. Мы кружили друг вокруг друга, словно два бьющихся насмерть орла, и никто из нас не мог пролить кровь. Я позволила летуну разорвать дистанцию и обернулась, пытаясь отыскать ребят. Никого.

Мы были одни.

Летучий, да простят мне боги, засранец отвёл меня от моей десятки, словно боялся, что мы навяжем ему неравный бой. То есть мы, принципы Десятого Легиона, опустимся до разбойных нападений? Одна мысль об этом вывела из себя, заставив гневный клёкот, вырвавшийся из моей глотки, пронзить разреженный воздух над кучевыми облаками. Он атаковал вновь, не думая снижать скорость ни на минуту. Он занёс копыта для удара, я перехватила клинок, готовясь отразить новый шквал гнева и стали…

Вот тут меня и подстрелили. Короткий болт навылет пробил плечо правого крыла, показав заострённую головку в окружении быстро алеющих перьев. Второй болт зловеще свистнул у левого уха — лишь потеря высоты спасла меня от новой вмятины на шлеме. Хотя, учитывая работу первого болта, был шанс и вовсе распрощаться и со шлемом, и с жизнью.

Белогривый опустил копыта: в его взгляде явственно читались удивление и гнев. Обернувшись, я увидела за своей спиной пегаску в лёгкой кожаной броне, на передних копытах которой были хитро закреплены два арбалета.

Лишившись гасты, я не могла достать эту пройдоху. Лишившись крыла – при первой же попытке взмахнуть им я явственно ощутила трение древка болта о кость — я не могла летать. Метнув в белогривого полный ненависти взгляд, я сложила крылья и камнем ринулась в сторону скалистого хребта. Если у этой парочки хватит наглости, они последуют за мной, чтобы добить покалеченную грифину, но там, в скалах, их будут ждать только сталь клинка, бритвенно острый клюв и когти. И быстрая смерть, которую, по моему собственному суждению, они не заслуживали.

Почти падая на скалы, я ещё не думала о том, что рана может оказаться настолько серьёзной, что мне придётся забыть про небо. А вот о том, что стрелять по крыльям – да и вообще, метить в крылья в бою – последнее дело, я подумать успела.

… неделю назад ты помогала держать её…

Это…

Это совсем другое!

…Это кара Фемидис. Jus talionis, Квилли. Око за око…

Камни Скалистого хребта могли встретить меня и поласковее. Расправив крылья перед приземлением, я чуть не задохнулась от боли в правом крыле. Соскочив с вылизанного ветрами гладкого камня, я совсем не по-взрослому скатилась в небольшую расщелину на собственном пушистом заду. Чуть не выронив меч. Атаковав меня сейчас, пегасы получили бы Легионера-принципа на блюдечке с голубой каёмочкой. Прижав раненое крыло к холодному камню, выставив вперёд острие верного гладиуса, я стала ждать. Глаза превратились в узкие щёлки, горящие ненавистью, и если бы взглядом можно было убивать…

— Иди сюда, тридцать восьмой! И тридцать девятую захвати! – Прошипела я, кривясь от боли и обиды. Я представляла их кровь на клинке, знаки отличия, сорванные с нагрудного доспеха, брошенные к лапам легата… Представляла конец этой, прости, Марсиус, расчехвосченной войны, возвращение домой.

Представляла себе, как новый взмах крыла не награждает меня волной агонии, захлёстывающей тело.

… А каково было ей?..

Я трясу пернатой головой, загоняя это воспоминание, да и все прочие лишние мысли, в самый дальний уголок разума, в то место, где хранятся, наверное, мои сны. Когда-нибудь, ты начнёшь мне сниться, бедная пегаска. И вот тогда мне конец.

Но не сейчас.

Орлиные глаза рыщут по краям расщелины, готовые уловить любое движение. Когтистая лапа держит клинок, словно врастая в кожаную обмотку рукояти.

— Где же вы? – Шептала я. – Где бы вы ни были – выходите!

Тишина, прерываемая лишь завываниями горного ветра, была мне ответом. А кто сказал, что всё должно было быть так просто?

Я не верю в удачу. Они не могли взять, и оставить меня в покое. В любом случае, надеяться на это не стоит.

Я снова трачу пару секунд, чтобы осмотреть рану. Болт крепко сидит в новообретённом колчане, сохраняя мне жизнь: если задета даже плечевая артерия, древко болта надёжно прижимает её к кости. Спасибо тебе, юная арбалетчица... чтоб ты сдохла, тварь – как больно!..

Я всего лишь коснулась острия болта кончиком когтя.

Эту заразу надо вытащить, рано или поздно. Чтобы её вытащить, нужно вовремя остановить кровотечение. Нужен костёр. Чтобы зажечь его – нужно выбраться из расщелины, стараясь при этом не угодить в копыта моих старых знакомых.

Дождусь ночи. Пегасы ночью видят не лучше щипаной курицы. Даже если целый поисковый отряд рыщет по склону в поисках недобитого грифона, у меня будет шанс.

Я вжалась в камень, обращаясь в слух, закрыла глаза. Я превосходно контролирую себя – сейчас я не смогу заснуть, даже если очень захочу, но то, что хотя бы малой частичке моего тела необходим отдых – это сущая правда. Отвлекаясь от пробитого крыла, я позволяю себе достать из закромов памяти то самое воспоминание.

Ведь ей было больнее – и она держалась. Держалась так долго!

И ты выдержишь, Аквиллайра, дочь Умбруса.

Ты выдержишь…

---

— Декан, держите крепче!

В воздухе снова запахло палёным пером. Мои когти стискивали плечо хрупкой пегаски, распластанной на земле мной и грифоном-новобранцем из соседнего контуберния. Опцион, помощник легата, лично допрашивал пленницу, захваченную во время последнего рейда, Судя по кривой ухмылке на лице, ему нравилось происходящее. Моему сослуживцу-грифону — нет. Он с трудом сдерживал позывы рвоты, изо всех сил стараясь не смотреть в глаза пони.

А я смотрела. Каждый раз, когда раскалённый в жаровне прут касался её крыльев, пони зажмуривалась и стискивала зубами кожаный ремень, насильно вставленный в рот: поняв, что дело плохо, она сперва наперво попыталась откусить себе язык... В короткие мгновения передышки она открывала глаза и ловила мой взгляд. Она словно чувствовала, как замирает моё сердце каждый раз, когда алая сталь ласкала её белоснежные крылья. Не знаю, как — и не узнаю никогда. Но я не отводила глаз, заворожённая силой духа маленькой летуньи. Мы смотрели друг на друга, и с каждой секундой словно становились ближе.

Она не ненавидела меня. Мне не за что было ненавидеть её. Мы обе выполняли приказ: она держалась до последнего, а я — держала её, пригвоздив к земле. Мы обе хотели домой. Хотели досыта поесть, попить воды, что не хрустела бы на зубах дорожной пылью, хотели обнять так постаревших родителей, прильнуть к устам своих возлюбленных, не разжимая объятий до рассвета…

Когда опцион Серратус отбросил бесполезный прут и вытащил из-за пояса зазубренный нож, безымянная пегаска была мне во стократ ближе всех тех грифонов и грифин, которые когда-либо делили со мной ложе.

— Когда я начну, будет просто очень больно. Поверь, мы с тобой только, хм-м... Разогревались!

Серратус коротко рассмеялся, и приблизил свой обезображенный шрамами клюв к лицу пегаски.

— Когда закончу, ты не сможешь пролететь и пары шагов!

Мы вздрогнули одновременно. Рвать плоть, ломать кости — это одно.

Лишать же неба…

— Я начну с перьев и кожи. Затем дойду до сухожилий. С каждой минутой шансов на восстановление будет всё меньше. — Он больше не усмехался. — Девочка моя, видят боги, я не горю желанием калечить тебя, и стоит тебе сказать, где проходит маршрут снабжения передовой — я остановлюсь сию же секунду. Будешь молчать — уйдешь отсюда, сжимая в зубах свои бесполезные обрубки!

Последние слова он проревел, брызжа слюной на белоснежную шёрстку щеки пегаски. Она смотрела ему в глаза, не моргая, не отводя взгляд.

— На живот её, — скомандовал Серратус, плотоядно облизнувшись. Мы подчинились приказу, и я вдруг пожалела о том, что не увижу её пронзительных лазоревых глаз. — Правое.

Бедный грифон-ассистент, сотрясаемый отвращением и позывами рвоты, натянул белоснежное крыло. Пегасочка принялась хрипеть и извиваться, и мне пришлось почти что лечь на неё, всем телом чувствуя её дрожь, её отчаяние и страх.

Это был приказ. Я ничего не могла с этим поделать. Даже сам опцион ничего не мог с этим поделать. Линия снабжения передовой была слишком важна для исхода всей кампании. Ставки были слишком высоки, это был наш долг, а высокая цель — победа — оправдывает любые средства.

Но я забыла об этом — забыла обо всём на свете — когда Серратус приступил к работе, а пегаска начала кричать...

---

Тихий шорох заставил меня встрепенуться, отбросив в сторону боль воспоминаний. Клинок взметнулся к краю расщелины, готовясь поразить цель. Крохотная ящерка, испуганно пискнув, мелькнула в лунном свете стремительным медным росчерком и исчезла в камнях.

Ночь сменила сумерки, окутав звёздным саваном изломанный хребет, лёгкий ветерок трепал кудри пожухлой травы, шелестел в холодных расщелинах и каньонах.

Мои преследователи были умнее, чем я думала. Они не стали гнаться за мной — и Фортуниа была на моей стороне! Прошептав короткую пылкую молитву своей звёздной заступнице, я потихоньку принялась выбираться из каменной темницы.

Нескоро, но мне это удалось: придерживая раненое крыло, я застыла на склоне горного хребта, оглядываясь по сторонам. Сердце недобро захолонуло в груди когда я поняла, что оказалась в западне. Путь вниз был слишком крут для обескрыленного грифона, а рана не давала мне даже расправить правое крыло для планирования. Горный хребет тянулся с севера на юг, и призрачная надежда на то, что мне удастся найти тропку вниз, вновь придала мне сил.

Наутро я отправлюсь в путь. Сейчас же главное — это моё крыло.

Пройдя несколько шагов, я набрела на неглубокую трещину в камне, идеальную для разведения огня. Склон хребта надёжно скроет пламя от позиций эквестрианцев; а даже если на меня наткнётся патруль пегасов – что ж, смерть в бою устраивает меня чуть больше, чем медленное угасание в бреду от заражения крови.

Я сняла с бока сумку, извлекла трут и огниво, а так же склянку с вытяжкой пенициллиума и щипцы для выпрямления листов доспеха. Я повертела щипцы в лапах, и сердце вновь пропустило удар. Будет очень больно.

— Прости меня, Фемидис. Я это заслужила.

Ещё полчаса — и собранные мной пучки мха весело зашипели, ласкаемые маленькими язычками новорождённого пламени. Холод горной ночи отступал перед жаром костра, и я свернулась клубком вокруг моего спасителя.

Пара высушенных рыбин из сумки позволили забыть о тягостном томлении под рёбрами, а дымок костра приятно щекотал ноздри, придавая моей аскетичной трапезе необычно пряный привкус.

Теперь я была готова. Осторожно сняв доспех с плеч и груди, я приспустила тунику и сняла кожаный пояс. Устроившись поудобней, я захлестнула основание крыла петлёй пояса и принялась затягивать её, сжимая свободный конец пояса клювом. Боль казалась невыносимой, и я с трудом давила рёв, рвущийся из груди, со всех сил впиваясь в горькую кожу. Камни под моим задом качались из стороны в сторону — весь мир гигантским маятником норовил опрокинуть меня клювом в полыхающий костёр. Но вот, ещё минута — и жгут был наложен. Я сплюнула измочаленный конец ремня и подхватила ремонтные щипцы, пристраиваясь к основанию наконечника болта. Крыло быстро затекло и онемело, и боль стала намного тупее, но всё же, каждое прикосновение щипцов к болту было сродни касанию пылающей головни к обнажённой плоти.

Слёзы градом текли по щекам, мешая мне толком видеть операционное поле. Наощупь выудив из мешка флягу креплёного вина, я сделала несколько крупных глотков, затем плеснула немножко на ноющее плечо. Хорошо, я почти ничего не почувствовала. Древко у самого острия болта теперь зажато в режущей кромке тисков, осталось нажать...

Клин-нг!

И это всё? Я нервно прыснула, когда острие болта покатилось по камням. Теперь эту стальную занозу можно вытащить.

Я перехватываю щипцы, что теперь сжимают древко болта у самого оперения. Я тяну.

Я едва сдерживаю стон, не в силах вынести этой боли.

Медленно. Он идёт так медленно!

Я почти теряю сознание, когда ненавистный кусок стали покидает моё тело вместе с сгустком чёрной крови. Я лежу ничком на голых камнях, хныкая, как новорождённый птенец. Осталось немного, Квилли.

Ещё чуть-чуть...

Содержимое фляги льётся в рану, к краю раны подносится горящий трут. Ночь вокруг взрывается мириадами алых звёзд, и милосердное небытие беспамятства дарует мне избавление от мук…

Я встретила рассвет, поддерживая пламя костра сухими ошмётками мха. Повязка на плече, пропитанная вытяжкой пенициллиума, своим надоедливым зудом не давала сомкнуть глаз всю ночь. Селена-луна, будто окропленная кровью, светила мне до самого рассвета, хвастаясь мириадами звёзд, словно роковая красавица — россыпью жемчугов и бриллиантов.

А заря... Она была прекрасна! Тонкая алая полоска, играя в завитках новорождённых облаков, становилась всё ярче, всё шире. И вот, словно прекрасная Венус из морской пены, на небосклон вышло Солнце, сменив кармин зари на золото юного утра. Бескрайнее море лазури вновь распахнуло мне свои объятия, предлагая вновь обрести когда-то потерянное небо.

Я вздохнула, отводя взгляд от небес. Слишком долго я не обращала внимания на эту красоту. Слишком много крови пролила в эту пронзительную лазурь.

Война заставила нас смотреть на небо только как на поле боя, на средство достижения поставленной цели, даже как на орудие войны.

— ...Они забрали твоё небо...

Тихий шёпот, раздавшийся над ухом, заставил меня подскочить на месте. Я обернулась, выхватив клинок, поводя им из стороны в сторону…

Никого.

— Кто здесь?

Лишь ветер просвистел в гребёнке острых камней.

— Выходи, тварь! – Прорычала я, теряя последние крохи достоинства. И вновь лишь тишина была мне ответом. Клинок возвращается в ножны, а я – отправляюсь в путь.

Эта часть моего приключения, очевидно, наименее интересна и увлекательна. Скажу лишь, что я брела по склону хребта до заката, терзаясь в равной степени мрачными мыслями, а также непритязательностью и однообразностью ландшафта. Говоря проще – голые камни, стебельки пожухлой травы, грязно-серые островки мха — вот и всё, что я видела за этот бесконечно долгий день.

На небо же я старалась не смотреть.

Одна мысль неотступно билась о черепную коробку моей бестолковой пернатой головы: что, если я больше не смогу летать? Что, если это и вправду кара за мои тридцать семь зарубок? Время от времени я останавливалась у какого-нибудь большого валуна, чтобы сменить повязку на крыле, и возносила молитвы Предкам, Гениям воздуха, самой Фортунии – но я не получила ни единого знака от наших небесных покровителей.

Зато голос, явившийся мне утром, стал появляться чаще. Он шептал мне о том, что я лишилась отца, дома, крыльев – но по чьей вине? Я перестала подпрыгивать, как ошпаренная, каждый раз, когда тихий шёпот вновь шелестел по голым камням. У меня были кое-какие соображения насчёт этого голоса – и мне они совсем не нравились.

К сожалению, я оказалась права. В очередной раз перевязывая крыло, я увидела на своей повязке грязно-бурое пятно гноя. Вытяжка не действовала – или действовала чересчур медленно. Весь день я мучилась от холода, ссылаясь на пронизывающие горные ветра – но истина была куда беспощаднее.

Начиналась лихорадка.

Меня ощутимо трясло. Мир расплывался перед глазами, так сильно хотелось спать… Каждый шаг давался с трудом, и продолжать дальнейший путь не было ни малейшего смысла. Ведомая, скорее всего, инстинктами, нежели разумом, я затащила непослушное тело в небольшую пещерку на подветренном склоне хребта. Лапы не слушались, и огниво то и дело вылетало из когтей, а предательски сырой мох отказывался принимать пламя трута. В конце концов, я решила отдать себя на милость богов, отбросив мысль о тепле костра, и рухнула на холодные камни пещеры, мгновенно проваливаясь в тревожный сон.

---

— .... Я... Скаж-жу... Всё…

Кровь. Её кровь повсюду: на земле палатки, на когда-то белоснежной шёрстке, на моей тунике, на ноже опциона и на ошмётках плоти и белеющих костей, что ещё всего пару часов назад позволяли пленной эквестрианке причислять себя к гордому роду пегасов.

— Поднять, — хрипит Серратус, вытирая кровь пони со лба.

Я повинуюсь. Поддерживая почти невесомое тело на лапах, стараясь не касаться окровавленных лопаток пленницы, я разворачиваю её мордочкой к лицу мучителя. Новобранец Марриус вновь отводит глаза, забившись в дальний угол палатки. Он ещё не до конца пришёл в себя, потеряв сознание в тот момент, когда струйка горячей алой крови угодила ему прямо в глаз.

Всё это время я была с ней. Когда с первым крылом было покончено, и пони освободили от кляпа, чтобы она могла дышать, я шептала молитвы Эскулапуму, чтобы тот даровал ей облегчение мук — или быструю смерть от болевого шока.

Но она держалась. Держалась до последнего. И лишь теперь пони больше было нечего терять. Она смотрела в глаза своего палача, ничуть не заботясь об алой ниточке слюны, стекающей с искусанных в кровь губ.

— Имя, звание, воинское подразделение?

— Скайларк, лейте... нант шест... надцатого Эквестрийского лётного вз... взвода…

Опцион расплылся в довольной улыбке.

— Итак, поговорим о линии снабжения?

— Пить…

— Марриус, чего разлёгся, шевели задом!

Оторопевший новобранец поднялся и, шатаясь, подошёл к столу Серратуса, на котором стоял графин с вином. Дрожащими лапами он подал графин опциону, а тот, склонив горлышко у самых губ пони, позволил тонкой струйке красного вина смешаться с кармином крови на губах пленницы.

— Я жду, эквестрианка!

Пони вздохнула. Она уронила голову на грудь и прошептала:

— Тропа южнее Каменистого Брода, каждый третий и пятый день первой и третьей недели месяца…

— Вот карта, девочка моя, — Серратус протянул пегаске карту горных перевалов на границе земель Кэнтерлота. Взглянув на неё, пони с трудом подняла правое копытце и ткнула в нужное место.

— Отлично! Собираем когорту — ближайший караван идёт через два дня. — Он развернулся и направился к выходу из палатки, прихватив с собой графин вина. На пороге он обернулся.

— Декан Аквиллайра, заканчивайте с ней.

— Господин опцион... — начала была я.

— Перережьте ей глотку и бросьте стервятникам. Теперь она заслужила быструю смерть. Марриус, болван, давай со мной!

Не дав мне произнести хоть слово, Серратус оставил нас. Марриус хотел было сказать что-то, но его душили рыдания. Я кивнула бедняге и ободряюще улыбнулась. Он так и не смог улыбнуться в ответ.

Когда они ушли, я бережно посадила Скайларк на землю, придерживая её за талию.

Её губы зашевелились.

— Я... слышала молитву... Спасибо…

В глазах нестерпимо зажгла соль непрошеных слёз.

— Я не хочу... Горло... как животное....

Я поняла всё. Гладиус выскользнул из ножен, непривычно тяжёлый и холодный. Острие клинка коснулось груди пегаски, и она слабо улыбнулась. Собрав все силы, пони положила передние копыта на мои плечи.

Я хотела что-то сказать — но не было таких слов, что должны были слететь с моего клюва в ту минуту.

Я всем телом налегла на рукоять, мгновенно оборвав ещё одну нить жизни. Затем я уткнулась в мягкий мех её плеча и горько зарыдала — впервые за долгие двадцать лет, что я не пролила и слезинки. Рыдала как в тот самый день, когда отец не вернулся из Южных Земель.

Я похоронила Скайларк в горах, выбив на камне над её могилкой всего несколько слов: "Небо теперь твоё", и силуэт певчей птички-жаворонка — такая же птичка красовалась на боках пегаски…

Через пару дней двести лучших воинов когорты Кинариуса атаковала караван на потайной тропе, указанной пленницей. Вместо продовольствия и медикаментов их ждали смертельные лучи арканы десятка переодетых в обычных торговцев эквестрианских боевых магов, град стрел ополчения, копытные клинки пегасов и оживший ночной кошмар — закованная в латы цвета ночного неба воительница, чья боевая коса не знала ни промаха, ни пощады. Лишь один воин вернулся, чтобы поведать об этой бойне, а затем той же ночью прыгнуть на собственный меч, шепча мрачные пророчества о Кровавой Луне…

Даже утопая в агонии, Скайларк знала, на что идёт. Что её лжи поверят только тогда, когда она до конца осушит свою чашу. Знала, что только так она будет отомщена.

Я больше не плакала по ней. Она стала для меня образцом воинской доблести, бесстрашия и жертвенности. Я знала: Эквестрия не станет частью Империи, пока её оберегают такие воины, как Скайларк. Пока жив хотя бы один такой Жаворонок.

---

Когда я открыла глаза, она была рядом со мной. Пронзительная лазурь глаз, белоснежные перья на крыльях и такая же чистая белая шкурка, что удивительным образом сочеталась с огненно-рыжей гривой. Жаворонок на её боку застыл, открыв клювик в безмолвной песне, раскинув крылья навстречу ветру и небу.

Скайларк смотрела на меня, не сводя глаз.

— За мной? – прохрипела я.

Видение качнуло золотистыми локонами и чуть заметно улыбнулось.

— Тебя нет, — несколько неуверенно продолжала я. – Я тебя убила…

— Нет, — устами призрака прошелестел горный ветер. – Ты убила себя.

— Бред… — Отмахнулась я, уронив голову на когтистые лапы. – Я ещё жива…

Скайларк склонила голову набок, хитро прищурив глаза.

— Ты уверена?

«Да», подумала я.

— Нет, — слетел с клюва мой шёпот.

— Что ты чувствуешь, когда убиваешь? – продолжала пегаска.

Каждая мысль давалась с трудом, а лихорадка, сотрясающая моё тело, ничуть не облегчала моё состояние. Я чувствовала, как Либитина-смерть подкрадывается всё ближе, лаская мою кожу костлявыми лапами.

— Сердце… замирает на секунду, что-то обрывается внутри…

— Видишь? Это и есть смерть. Кто был твоей первой зарубкой?

Я закрываю глаза, и вижу лицо пегаса, искажённое гримасой боли, тонкую струйку крови, стекающую из уголка рта – и моё копьё-гасту, пронзившую его живот. Я хотела убить быстро, метила в сердце – но мои лапы дрожали от возбуждения битвы, а он был очень проворен…

— Его метка?.. – вопрошает призрак.

— Что?

В ответ пони кивает головой на свой бок с изображением жаворонка.

Ах, это…

Не знаю, почему, но я вижу рисунок на боку моего первого пегаса будто бы перед собой. Лист клёна, подхваченный порывом ветра.

— Видишь? – Улыбается Скайларк.

— Это ничего не значит… Просто… война. Это приказ…

Призрак хмурится.

— Второй? – Её голос звучит резко, даже грубо.

… Я сталкиваю тело пегаса с гасты, позволяя ему упасть на землю, но в ту же секунду мне приходится отбивать атаку второго крылатого воина. Нет, воительницы. Она кричит от ярости, размахивая перед моим клювом клинками, закреплёнными на копытной броне. Я с трудом уклоняюсь от очередного замаха, перехватываю гасту в левую лапу, отражая удар, а правой хватаю пони за горло. Её клинки скользят по броне наручей, а острие моего копья снова находит слабое место в сочленении доспехов пегаски. Её метка скрыта лёгким набедренным щитком, но на стали доспеха вытравлен солнечный диск, наполовину прикрытый тяжёлой дождевой тучей. Осеннее небо… Листья клёна, кружащие на холодном ветру… Возможно, они были близки – Осень и Клён… Я убила её возлюбленного – может, и брата – на её глазах, вот почему её удары были так неистовы, так хаотичны… Шлем слетает с её головы, и золотистая прядь ниспадает на стекленеющие глаза…

— Третий?

Мир вокруг меня разваливается на части, разбиваясь под молотом головной боли, туман застилает глаза – а я вижу простого земного пони, охранника каравана, вижу его метку – перекрещенные кирки. Он – старатель, или горняк… Был. Его удары были сильны, но слишком большой замах погубил его. Мой гладиус убил его. Я убила.

— Четвёртый?.. Пятый?..

Раньше я не думала об этом. Просто выполняла приказ. Но почему я помню всех, кого лишила жизни? Почему, даже сейчас, так трепещет моё сердце? Один за другим, они приходят ко мне, вставая рядом со Скайларк. Смерть, так ты пришла за мной? Не думала, что обрету покой, задыхаясь в лихорадочном бреду, потеряв небо! В бою, рассекая воздух крыльями – вот как должен умирать грифон!

— Они забрали твоё небо, — печально говорит Скайларк, поворачивается ко мне меткой и медленно уходит в предрассветный туман. Утро… Уже утро? Мои призраки один за другим уходят, оставляя за собой лишь молочно-белый покров на камнях.

Я уйду с ними…

Подождите меня!

Наконец, я позволяю векам сомкнуться. Но перед тем, как тьма раскрывает мне свои объятья, я вижу алый луч солнца, пронзающий утреннюю дымку.

Небо теперь моё…

---

— Не факт, что получится теперь, декан, — седой врачеватель-капсариус, покачивая головой, недоверчиво взглянул на шину, наложенную на моё крыло. Его прислужник рассеянно ковырял копытом землю.

— Мчана, сумку!

Полосатый раб послушно подошёл к господину, подставляя бок с внушительного вида седельной сумкой. Капсариус извлёк оттуда острые бронзовые ножницы, которыми ловко разрезал перевязь, удерживающую массивную шину на моём крыле. Я с нескрываемым удовольствием расправила крылья, и ставшая почти родной боль – хоть и не такая острая, как раньше – вновь приветствовала меня. Воздух со свистом вырвался сквозь плотно сжатый клюв, и это не ускользнуло от опытного взгляда врачевателя.

— Говорил же! – по-доброму усмехнувшись, произнёс грифон. Зебра покачал головой и белозубо улыбнулся. Вторит ли он своему господину – или радуется моему горю?

Горю ли? Ведь, начав жаловаться на судьбу, я прогневлю всех небесных покровителей Империи и наших Предков. Не что иное, как чудо свершилось в тот день, когда следопыты когорты Терциуса наткнулись в горах на бредящую грифину с раненым крылом. Врачеватель Микаэллус не иначе, как с помощью божественного вмешательства спас мою жизнь – а следом и моё крыло. И то, что за последние две недели я научилась только расправлять крылья, не говоря о том, чтобы хоть на йоту оторваться от земли – это малая плата за мою феноменальную везучесть.

— Я попробую, господин Микаэллус, — я натянуто улыбаюсь и делаю несколько взмахов. Правое крыло немного отстаёт от левого – а без слаженности в движениях крыльев про полёт можно забыть.

Но я всё равно отчаянно ударяю по воздуху обоими крыльями, в нижней точке почти касаясь земли. Взмах, ещё один…

— Давай, смелее! – Подбадривает меня мой спаситель. Это придаёт мне сил. Я делаю один мощный взмах, подпрыгиваю как можно выше, и в тот самый миг, когда небо было готово вновь обнять меня, боль, пронзившая весь правый бок, мгновенно спустила меня с небес на землю. Слишком буквально.

Отплёвываясь от придорожной пыли, я спешно вытираю глаза от слёз досады и боли. Мчана бормочет что-то на своём чудном языке, а наш капсариус, печально улыбнувшись, протягивает мне лапу, помогая встать.

— Две недели, — говорит он. – Ещё две недели – и повторим попытку. Не раньше. А пока – просто учись слаженной работе мышц. Шина больше тебе не потребуется. То, что Фортуниа так улыбнулась тебе, вовсе не значит, что ты не должна заново учиться летать. Небо – это всё-таки великий дар, и, потеряв его единожды, нам надо вновь заслужить его.

Я киваю, шепчу слова благодарности – в который раз! – и отправляюсь в лагерь. Я до конца верила в чудо – но разве мне было мало чудес?

Уже на подходах к основному лагерю я поняла, что что-то случилось. Оживлённые голоса, гомон, грифоны, высыпавшие из своих палаток.

— Квилли! Эй, Кви!

Я поворачиваюсь на голос. Это Аяксус, рослый вороной грифон из моего контуберния, надёжный помощник, который успел стать мне почти как брат. Отсюда и лёгкая фамильярность в общении, и это дружеское похлопывание по плечу.

Спасибо, Ай, что по левому…

— Слышала?

— Нет, я была у капса-…

— Поймали твоего белогривого! И ту крылатую клячу с арбалетами!

События того злосчастного дня промелькнули перед глазами. Воин-пегас и его напарница, отправившая меня на землю своим болтом. Я много думала о том выстреле. Казалось, эта спланированная атака, но удивление в глазах белогривого явно свидетельствовало об обратном. Скорее всего, юная эквестрианка просто хотела помочь…

— В общем, опцион Серратус ждёт у себя. Говорит, это срочно!

Внутри меня что-то обрывается. Сердце замедляет ход, останавливается – и в следующий миг нагоняет рваный ритм быстрыми скачками.

— Спасибо, Ай! – Я сжимаю предплечье воина и бегу к центральным палаткам лагеря. Я не замечаю ничего и никого вокруг меня, я бегу, почти отрываясь от земли. Я могу поклясться, что вновь слышу голоса.

Её голос. Их голоса.

Я врываюсь в палатку, забыв даже поклониться.

— Господин Опцион?

Гнедой грифон, всё ещё сжимая в лапе окровавленный нож, медленно поворачивается ко мне.

— Декан Аквиллайра, рад, что вы пришли, — он расплывается в довольной улыбке, указывая на двух пегасов, скованных массивными цепями. Это действительно те самые пони, с которыми я столкнулась в тот злополучный день. Мои тридцать восьмой и тридцать девятая…

Белогривый узнаёт меня. Он вздрагивает всем телом, натягивая цепи, и из свежего пореза на щеке выступают крупные капли крови.

— А-а-а, старые знакомые! – Издевательски протягивает Серратус. Второй пленник – совсем ещё юная пегаска – испуганно втягивает голову в плечи. Дорожки слёз на её щеках, предательски влажный мех в низу животика… Святая Венус, она же ещё совсем жеребёнок! Она не такая сильная, как Скайларк, она не выдержит и трети того, что уготовил ей опцион!

— Отпустите её! – Шипит вороной пегас, не сводя с меня глаз. – Она ничего не сделала!

— Пра-авда? – Серратус касается моего правого крыла, и я невольно морщусь от боли. – Скажите это нашему уважаемому декану, эквестрианцы!

— Это случайность! Это должен был быть честный бой! – Рычит белогривый.

Я молчу.

— Что ж, jus talionis, мой друг. Око за око, зуб за зуб, — мрачно усмехается опцион, протягивая мне свой зазубренный нож.

— У тебя есть возможность отомстить, забрать небо у этих летучих засранцев!

Сердце. Снова сердце.

Нож в моей лапе кажется неподъёмным. Я подхожу к маленькой пегаске, что не может отвести взгляд со своих мучителей, со страшного ножа Серратуса.

Отомстить тем, кто забрал моё небо.

Это приказ.

И будь я проклята, если не выполню его!

Нож на удивление легко входит в плоть правого предплечья, в аккурат между локтевой и лучевой костями. Лёгкий поворот – и я вытягиваю клинок, перерубая веточки нервов, лишая конечность способности двигаться. Эта тварь больше никого не сможет лишить неба!

Глаза белогривого распахнуты от удивления: неужели он думал, что у меня не хватит на это духу? Пегасочка кричит, тонко, пронзительно…

Но опцион Серратус кричит громче.

Сжимая раненую лапу, он хрипит, кривясь от боли и гнева:

— Что ты творишь, декан?

Я отбрасываю в сторону окровавленный нож, впервые испробовавший плоти и крови собственного хозяина, и достаю свой гладиус из ножен. Одним прыжком настигаю Серратуса, оглушая его ударом рукояти в висок. Эта курица всполошила пол-лагеря, теперь надо действовать быстро.

Удар. Ещё один. Цепи пленников не выдерживают стали клинка и моего гнева. Я освобождаю юную пони, затем – белогривого. На его мордочке застыла печать величайшего изумления, словно сама воительница-Беллона ворвалась в палатку, неся смерть и разрушение всему живому.

— Что ты…

— Заткнись и слушай, белогривый. Хватай девчонку и на всех крыльях прочь из лагеря. Я куплю вам пару минут.

— Но…

— Дава-ай! – Я кричу, срывая голос.

В палатку врывается стража. Я успеваю подхватить Серратуса и приставить гладиус к его горлу.

— Пусть. Летят. Или. Ему. Конец.

Стражники недоумённо переглядываются.

Мой клинок впивается в кожу опциона, омывая белоснежное оперение его шеи алой кровью. Достаточно для того, чтобы он пришёл в себя. Достаточно для того, чтобы стражники опустили копья.

Мы выходим из палатки. Стражники – пятясь, не сводя с меня глаз. Серратус – едва переставляя ноги, постанывая от боли в покалеченной лапе.

За нами двумя молниями вылетают пегасы.

— Не стрелять! – Визжит опцион, забывая о достоинстве и воинском долге – одолеть врага любой ценой, пусть и ценой своей жизни. Его крик – м-м-м! – музыка для моих ушей!

Пол-лагеря сбегается на крик. Шелест мечей, покидающих ножны, треск натягиваемых тетив… Про пегасов быстро забывают, увидев, как один грифон поднял лапу на другого. Подчинённый – на командира.

Я вижу в толпе знакомые лица. Испуганная – как и всегда – физиономия Марриуса, обалдевший Аяксус… Обеспокоенное лицо Микаэллуса – и торжествующая белозубая улыбка зебры-раба Мчаны.

— Отпусти меня! Я позабочусь о том, чтобы тебя просто отправили домой!.. – Хрипит полузадушенный моим клинком Серратус. – Ещё не поздно! Не глупи!

Я улыбаюсь ему.

— Ты сошла с ума! Сломалась, когда я резал ту тварь?

Моё сердце должно пропустить несколько ударов, затем забиться в лихорадке аритмии.

Ничего не происходит. Значит, теперь я поступаю правильно?

Я медленно, очень медленно провожу гладиусом по горлу опциона. Удерживая его бьющееся в конвульсиях тело, я шепчу ему на ухо, сделав так, что мои слова станут последним, что он услышит в своей жизни.

— Скайларк. Её звали Скайларк.

Когда его сердце перестаёт биться, я опускаю безжизненное тело на землю. Затем опускаю клинок. Пегасы уже далеко, это представление пора прекращать.

Древко копья рассекает мне лоб. Я падаю на землю. Десятки лап, сжатых в кулаки, бьют по голове, по лицу, в живот… Когти царапают кожу, сдирают перья с крыльев… Снова древко копья… Тишина.

---

За окном моей палатки брезжит рассвет. За мной придут совсем скоро, значит, пора заканчивать.

Заседание Трибунала прошло на удивление быстро, приговор был очевиден и ожидаем. Последняя просьба – перо, чернильница, лист пергамента и свеча. Я сказала, что мне нужно написать письмо матери.

Мама! Если это письмо всё-таки попадёт тебе в лапы, сделай так, чтобы его прочли все наши друзья, друзья их друзей, все матери и отцы Города, да и всей Империи, что ждут назад своих птенцов. Пусть за этой историей предательства и неподчинения приказам они увидят нечто большее. Всю глупость и безнадёжность нашей маленькой победоносной войны.

Пусть поймут, что лишать жизни, лишать неба, могут и должны лишь боги, не грифоны, зебры или пони. Что расплата за пролитую кровь одна: твоя собственная кровь.

Пусть это письмо дойдёт и до Императора. Пусть он, в обход советников и лизоблюдов, узнает правду об этой войне. И если он задумается хоть на миг – я уже не напрасно прожила на этом свете.

Прости меня за всё. Мы с отцом будем ждать тебя здесь – но ты не торопись. У тебя так много дел!

Мама, я люблю тебя,

Твоя Квилли.

---

Учебник истории лёг на прикроватный столик. Лазоревая пегасочка шмыгнула носом и тут же воровато оглянулась.

— Слышь, Ди, завязывай с чтением! – молодая грифина на соседней койке потянулась и сладко зевнула. – Ночь на дворе. Мне на тренировке варёные пегасы не нужны!

— Угу, — отозвалась пони и отвернулась к стене. Она стискивала зубы до тех пор, пока не заломило в челюсти. Она не должна показывать своих слёз – никогда, никому! Ведь Скайларк не плакала!

Грифина погасила свет и вновь легла на свою койку. Полная луна, на которой, казалось, неведомым копытом выбили силуэт головы единорога, заливала комнату своим серебром.

Пегасочка смахнула с глаз солёные капельки, вздохнула и легла на спину. Сон всё никак не приходил к неутомимой летунье.

— Гильда?..

— А?

— Ты бы могла… Сделать мне больно?

— Пф-ф-фт! Это ещё что за вопрос?

— И всё же…

— Я точно сделаю тебе больно, если ты не заснёшь сию же секунду! У нас игра на носу, а ты тут… разводишь… всякое...

Грифина снова зевнула и повернулась на другой бок. Пегасочка последовала её примеру.

Неужели пони и грифоны когда-то убивали друг друга? Смогла бы Гильда даже ударить её? А она сама – свою подругу?

От этих мыслей в глазах защипало ещё сильней. Пони попробовала прикусить нижнюю губку – но слёзы так и брызнули из её глаз.

— Эй, Ди… — Раздался голос.

Пегасочка открыла глаза. Над ней склонилось лицо грифины. Она тепло улыбалась.

— Подвинься, — сказала она. – Я тоже ревела над этим дурацким письмом. Зачем его во все учебники истории пихают, а?

Радужногривая пони улыбнулась сквозь слёзы. Лучшая подруга скользнула под одеяло, обхватывая пегасочку крылом.

— Спи.

— Если расскажешь кому, что я плакала…

— Разве что Бролли…

— Джи! Я тебя прибью!

— Если догонишь. Спи давай.

Тихо плача, пегасочка уткнулась носом в перья на шее грифины. Когтистая лапа потрепала её по плечу, поправляя одеяло. Тепло дружеских объятий успокаивало лучше любой колыбельной, и пони быстро стихла и сомкнула заплаканные глаза.

Перед тем как заснуть, ей пригрезились силуэты пони-пегаса и грифона, бредущие по облаку, залитому лунным светом. Они о чём-то оживлённо переговаривались, смеялись. Лучшие друзья, что когда-то были врагами. Те, кто отринули ненависть ради общего неба.

Неба для всех.

«Как мы с Гильдой», подумала пегасочка.

И уснула.